Желая Артемиду

– Да какая разница… – буркнул наконец он.

– Хочешь потусить с нами?

– Потусить? В смысле трахнуться?

Летний вечер обдал разгоряченное лицо прохладной массой. Где-то вдали кометой пронесся тошнотворный бит, а потом все стихло. Огонек зажигалки разбавил монотонную тьму беззвездной ночи. И зачем он пошел с ней, зачем стоял и перекидывался бессмысленными фразами, зачем позволил себе взять у нее сигареты и прикурить ей? Он дымил как паровоз с пятнадцати и, даже учитывая бизнес семьи, получал за это нагоняй: его дед занял почетный пьедестал мужчины с деньгами и связями благодаря продаже сигарет, и до сих пор Парсонсы были обязаны всему, что у них есть, табаку. «Ты хоть понимаешь, какую дрянь они туда суют?» – говорил никогда не курящий Эд. Майкл слепо пренебрегал знаниями, но только в отношении себя самого, а вот девушек, которые следовали тому же пути, зажимая медленное орудие убийства между пальцами, терпеть не мог. В его представлении девушка, которая могла бы его заинтересовать, пахла лесом: свежей травой, прелыми листьями, землей после дождя и полевыми цветами – всем сразу. Она пахла как Грейс Лидс. Так пахла только Грейс Лидс.

Заначка во внутреннем кармане. Он солгал, хотел приберечь ее на завтра, но уже через десять минут с пьяным великодушием разделил ее с Брижит. В тягостном дурмане вбивался в нее жесткими толчками, но, как бы сильно ни старался представить на ее месте другую – ту, чьей копией по его замыслу Брижит должна была стать, – ничего не получалось: табачная вонь, сладкий запах духов, смешанный с потом, – бессмыслица, хаос, полнейшее непонимание. И он утопал в вязком болоте вины, презирая себя за то, что пришел в этот клуб, что напился, что курил с ней. Ему вполне хватило бы тоскливого обмена любезностями и пошлого флирта. Перед глазами плыло, он обливался потом и задыхался, словно на голову надели целлофановый пакет.

Они с Брижит больше никогда не виделись, и Майкл так и не узнал ее реального имени. Влил в себя пару-тройку шотов. Холод плитки. Брезжущий рассвет.

бриджит блядь джонс что за ересь

Все дни слились в один – музыка, шелест купюр, шорох пакетиков. Алкоголь тек рекой. Его трясло, рвало, разрывало на части и выворачивало наизнанку. Он потерял счет своим встречам с фаянсовым другом в барах, клубах и мотелях, которые все как один укоризненно смотрели на него темным глазом. Грохочущий бит, изогнутые окурки, сдувшиеся шары использованных презервативов, смрад окружения и собственного тела.

Благодаря молодости, горечи потери, безразличию родителей и большому опыту в таких делах он успешно скрывал свое состояние, попутно превращаясь в невидимку, за что расплачивался рассудком – ему казалось, что однажды он присядет где‐нибудь на улице и незнакомец с легкостью устроится на том же месте, сквозь него.

Утром, опустошенный после беспокойной ночи, он спускался к завтраку и молчал, а если спрашивали – отвечал уклончиво и односложно, как молодой попугай, что выучил еще недостаточно слов. Желудок у него крутило даже от самых искусно приготовленных блюд – ел он неохотно, насильно, чтобы не исхудать. Днем запирался в комнате, отсыпался, если сон все же шел, и курил. До одури, до кругов перед глазами, до головной боли. Отцовский дом спрессовывал одиночество, и Майкл не находил сил ни думать, ни читать, ни подняться на ноги – лежал мертвецом, уставившись стеклянным рыбьим взглядом в потолок. Выкуривал одну сигарету за другой. Подростковый бунт, который некому подавить.

Премьер-министра – золотистого лабрадора-ретривера – возмущал образ жизни хозяина, и он лаял и выл, стягивал одеяло и пьяное тело с кровати, но толком ничего не мог поделать, продолжая обрастать жирком – прислуга гуляла с ним мало и без дорогих собачьему сердцу игр: ни палки, ни мячика.

Неподвижность и духоту спальни разрезал стук. Майкл убрал со лба уже теплую повязку – на его голове все кипело, как на сковородке, – встал и, задевая всю мебель на пути, отгоняя руками, словно мух, дурманящие остатки дремы, открыл дверь, у которой, благодаря Дорис, как по расписанию появлялся поднос с обедом. Он присел на корточки и запихнул в себя куски курицы и овощей, не заботясь об аккуратности и чистоте, – в этом сквозила какая-то дикость: хищник, раздирающий жертву, и совершенная бесполезность – есть не хотелось, но и оставлять полную тарелку было опасно.

– Проводить со мной время сейчас не самая разумная идея, – отметил он, энергично работая челюстями. Эд молчаливо возвышался над ним тенью.

– Что это с тобой?

Майкл вызывающим движением кинул остатки курицы на тарелку, вытер руки о брюки и жестом позволил Премьер-министру доесть. Перед глазами плясали круги. Как ни в чем не бывало он свалился на кровать и уставился в англо-латинский словарь, как делал каждый день, с тех пор как умер Фред. Лидс совершенно точно был не от мира сего, как сказал бы он сам, rarior corvo albo est [13].

Эд осмотрелся с видом опытного туриста, прибывшего в неизвестный до этого захолустный городок.

– Ты бы хоть проветривал, – возмутился он и открыл окно, впустив немного свежего воздуха. Занавеска затрепетала.

– Я выкурил сигарету.

– Сигарету? – Эд полоснул его взглядом.

– Ну, возможно, десяток.

– Что еще? – спросил он, но, так и не дождавшись ответа, принялся рыскать по ящикам стола, гремя бесполезным содержимым: огрызками карандашей, кистями без ворса, старыми блокнотами, книгами и учебниками. В желудке у Майкла болезненно свело, когда он представил, как Эд поднимает матрас и обнаруживает его постыдный тайник, – он подвинулся на середину кровати в попытке занять как можно больше места.

Так ничего и не отыскав, Эд захлопнул дверцу последнего ящика и повернулся.

– Не верю.

– Только сигареты.

Эд недоверчиво склонил голову.

– Много сигарет.

Снова этот укоризненный взгляд.

– Только никотин, клянусь.

– Не надо – мы оба знаем, что ты атеист. – Эд устало провел рукой по лицу.

– Я просто курю – это не преступление. Хоть что-нибудь вы можете мне оставить? Не после того, как он…

– Не используй его смерть как прикрытие для подобного поведения. Он не был тебе другом. Думаешь, он сидел бы вот так и убивался, окажись ты на его месте?

Майкл притих. Они оба прекрасно знали ответ на этот вопрос.

– Его больше нет. Он – прошлое. Ты не обязан подчиняться призраку прошлого.

Но именно из-за прошлого Майкл висел над пропастью между потерянностью и сумасшествием – таким сумасшествием, из которого не возвращаются.

– Мы столько прошли, чтобы ты вернулся к нормальной жизни…

– Я прошел. Я! Тебя не было рядом. Тебя никогда нет рядом. Чем ты, мать его, занят?

Эд так сильно сжал челюсти, что заходили желваки, в синеве глаз блеснул холод.

– Что тебе нужно? – спросил Майкл уже спокойнее и помассировал виски в попытке унять мигрень. После ярких приходов боль накатывала не менее интенсивная – он бы не удивился, узнав, что в черепе у него куча отверстий, как в пчелиных сотах.

– Окажешь мне услугу? – Голос Эда резко стал ниже и строже. Это был тот самый голос, каким он, как полагал Майкл, общался со взрослыми дядями в костюмах, когда играл роль важного человека.

– Это зависит от ее масштабов.

– В общем… – рывком выдохнул он, – если ты вдруг забыл, сегодня день рождения близнецов.

Он в самом деле забыл. Забыл, что Фред и Грейс были близнецами – одно целое, сплетенное в тугой узел…

им бы исполнилось восемнадцать

– У Лидсов состоится праздничный ужин для самых близких друзей. Ты приглашен.

– Ты сам сказал, что я не обязан подчиняться призраку прошлого.

– Сделай это не ради прошлого – ради будущего.

– Какая глупая и лишенная смысла причина, не находишь?

– Это не глупее, чем сидеть тут и накуриваться. – Эд обвел комнату рукой таким пренебрежительным жестом, словно Майкл валялся в хлеву – по ощущениям так оно и было. В итоге он промолчал, и Эд воспринял его безмолвие как знак покорности.

– Не говори им, – попросил Майкл, остановив брата у двери. – Не говори родителям. Я в порядке. Мне нужно… мне просто нужно немного побыть одному.

Эд обернулся, и его всевидящий взгляд, тот самый, которым он смотрел на мир, сказал куда больше, чем слова. Предательская краска прилила к щекам Майкла, стыд и вина, вина и стыд – в голове у него забулькало и задымилось, точно ядовитые травы в ведьмином котле.

– Собирайся поживее. Не заставляй Лидсов ждать.

Чемоданы

Толчок. Майкл повернулся, зевнул и протер непонимающие глаза, отгоняя сон. Плотные шторы позволяли заглянуть в спальню лишь тонкой полоске лунного света. Эд включил ночник, щелчок – и по стенам под плавную музыку закружились зеленые человечки.

– Вставай, дружок, – шепнул Эд, обдав лицо Майкла разгоряченным дыханием. – Ну же, просыпайся. – Он вырвал из его рук медведя, без которого тот не засыпал, и метнулся к шкафу.

Майкл сел в кровати, свесив ноги, еще раз зевнул и убрал челку со вспотевшего лба. Сонные глаза наблюдали за торопливыми и отточенными движениями Эда, который вытащил из черноты шкафа чемоданы – судя по пузатому виду, доверху полные, – один из них он открыл и запихнул туда плюшевого мишку.

– Мама звонила, – поспешно добавил он, садясь на чемодан, чтобы закрыть.

Мама редко звонила, когда родители, натянув лучшие наряды и улыбки, уходили притворяться счастливыми людьми. В этот раз они посещали мероприятие, подталкивающее отца к пропасти такого неистового волнения, что перед выходом он без устали кричал, чтобы ему подали очередной стакан, обернутый в салфетку. Однажды Майкл понюхал эту карамельную жидкость и даже опустил в нее палец, но, облизав, поморщился.

– Она сказала убрать игрушки к их приезду.

Майкл быстро обвел спальню взглядом – игрушки были убраны. Впрочем, он никогда не разбрасывал их ни по комнате, ни по дому, иначе не смог бы играть еще неделю, как и сидеть.

– Ты не понял. – Брат присел на корточки, сжав его плечи. – Это значит, что мы уезжаем. – Безумные, пылающие глаза горели даже во мраке спальни.

– Куда?

– Отсюда. От него.

– От папы?

Эд кивнул.

Комната теряла контуры и очертания. Инопланетяне неслись по стенам все быстрее, превращаясь в яркие зеленые вспышки. И что все это значит? Да какая разница! Главное, что они будут вместе и только втроем: он, Эд и мама. Его неопытный мозг уже понял: папа не изменится, этому не бывать – в сказках злодеи никогда не исправляются, даже с помощью магии, а у папы не было магии, только деньги. Некоторые люди подобны порядку дней недели – не могут, не хотят и не будут меняться, как ни переставляй. Иногда это хорошо, но с папой это было нехорошо.

Откинув покрывало, Майкл снял пижаму и натянул вещи, которые для него подготовил Эд: джемпер со взлетающим Суперменом и джинсы.

Майкл попытался запихнуть в чемодан поменьше робота Микки.

– Вещей и так будет слишком много, – сказал Эд.

Майкл положил Микки на подушку и накрыл одеялом.

– Чтобы ему не было холодно, – с грустью ответил он на немой вопрос брата.

Эда поражала способность Майкла заботиться обо всех вокруг, даже несмотря на то, что о нем, кроме самого Эда, было некому позаботиться.

Эд столкнул чемоданы – их было два, – и те с грохотом приземлились у подножия лестницы. Прислуга не сбежалась на шум, как порой бывало, когда они дурачились, – сегодня они в доме одни. Майкла трясло, и только тепло руки Эда удерживало его от истерики, пока они сидели на нижней ступеньке.

– Она придет… придет, вот увидишь.

Живые звуки дома вспарывали тревожную тишину: тиканье часов, скрип мебели, раздающийся сам по себе, мерное капанье воды из крана. Вдруг дверь отворилась, Кэтрин, принеся с собой прохладу улицы, быстро забежала в дом и спрятала чемоданы под лестницу.

– Наверх, поднимайтесь, – беспокойно шепнула она.

Эд вцепился в брата, когда на нетвердых ногах во мрак вплыл силуэт отца: не видно ни выражения лица, ни одежды, но его шаг, покачивающаяся манера – он был мертвецки пьян. Эд сжал руку Майкла так, что тот едва не заплакал от боли.

– Почему они не спят? – спросил Джейсон гнусавым, заплетающимся голосом. – А ну марш в комнаты!

– Они ждали нас, милый, – сказала Кэтрин и стянула с него пиджак в раболепной манере прислуги. – Они очень скучали, – продолжила она, будто смазывая его медом, и, перекинув руку Джейсона через свое плечо, повела его наверх.

Эд ослабил хватку, и Майкл непонимающим наивным взглядом уставился на брата, но тот лишь молча сжимал челюсти и кулаки, устремив глаза в никуда.

Вернувшись, Кэтрин поцеловала светлую голову Эда, а потом и темную макушку Майкла – и тот, любящий маму без меры, с удовольствием окунулся в ту заботу и ласку, которых так жаждал, в сандаловый аромат ее волос и кожи, в ее тепло и силу, прижался к ней, дрожа всем телом. Кэтрин была очень хрупкой, но даже на ее фоне Майкл казался игрушечным, однако она хваталась за него, как за спасательный круг, как когда-то хваталась за Эда, потому что больше было не за кого.

– Нужно поднять чемоданы. Сегодня, пока он спит, – сказала наконец Кэтрин. – Поможешь?

Брови Эда сошлись к переносице.

– Ты обещала, – произнес он холодным, суровым тоном.

– Он тоже. Он исправится. Он пообещал.

– Он всегда обещает.

Она облизнула губы – у нее постоянно пересыхали губы, когда приходилось отчаянно лгать.

– Вдвоем было тяжело, вчетвером будет невыносимо.

– Вчетвером?

Кэтрин взяла его ладонь и заставила коснуться пока еще плоского живота. И все планы Эда: накричать, взбунтоваться, с топотом унестись прочь, с жаром хлопнуть дверью, сбежать из дома (почему ты не сказала? почему не сказала? ты обещала!) – посыпались как карточный домик.

Он дрожал и задыхался от подступающих слез. Внутри бурлил огонь безвольного негодования. Надежда ускользнула, оставив от души Эда лишь кровавое пятно на ступенях.

4

Башни с ажурными проемами, арки, образованные дугами пересекающихся окружностей, остроконечные крыши, резные эркеры и высокие стрельчатые окна – все здесь было отмечено печатью страданий, возведенное на костях и крови. Поместье Лидсов – пристанище неизбывной тревоги по будущему и вечной печали по прошлому. Даже в летние ясные дни от особняка, представляющего собой впечатляющий пример готической архитектуры, веяло грозным могуществом. Внушительный и старинный, он обладал богатой историей, длинным списком мертвых хозяев и тайн, которые когда-то Майкл с трепетом в сердце стремился разгадать. Теперь этот дом, сад, чаща и все, что их окружало, было, помимо мрачного далекого прошлого, отравлено недавними отголосками внезапной смерти Фредерика. Во всем темными пятнами проглядывал его всемогущий призрак, и Майкл так и представлял навеки бездыханное тело и его части в самых неожиданных местах: онемевшие ноги, торчащие из ровно подстриженных кустов, голову, скатывающуюся с бесконечных ступенек, руки, сжимающие старинные вазы, и пальцы, поданные вместо блюд.

Филипп Лидс, отец Грейс и Фреда, любил свое поместье и гордился им, как и великими родственниками, и поэтому с фанатичным упорством запрещал менять его в угоду модным веяниям, в надежде законсервировать в стенах дух прошлого, веря в то, что таким образом поддерживает связь с предками.

Владения Лидсов: фамильный особняк, опоясанный классическим английским садом, гостевые коттеджи, дома для прислуги, ферма, конюшня, а также близлежащие леса, поля и озера – бесценные акры земли, которые Филипп почитал как святыню, вынуждая близнецов изучать каждый закуток. В попытке принять Майкла в семью Фред учил этому и его, впрочем, эти времена выцвели, как фотографии из детства – испорченные, засвеченные добела негативы. Когда он был там в последний раз? Уже и не вспомнить, но и через четверть века он все так же знал бы, что, если пойти на север, миновав чащу Лидсов, уткнешься в главный корпус Лидс-холла – детище семьи, которое выпустило не одно поколение будущих политиков, юристов и писателей.

– Прошу, Майкл, если не можешь сказать ничего умного, то не говори вовсе, – наставляла мама по пути к Лидсам, поправляя идеально сидящее платье – скромное серое, не очень приметное, на другой женщине оно бы повисло мешком, но не на Кэтрин.

– Тогда я буду молчать весь вечер, – пробурчал Майкл, теребя заусенцы – большой палец уже кровил. Сердце колотилось быстро и часто, как у кролика, в желудке пекло.

Кэти, сестра Майкла, отреагировала на их выпады нежным подрагиванием ресниц, призраком несмелой улыбки, и Майкл метнул в нее гневный взгляд. Порой она так сильно походила на мать, что он забывал, насколько любил ее. Точно искусная копия шедевра, сестра унаследовала от матери совершенно все: алебастровую кожу – цвет дорогого полотна, темные вьющиеся волосы, слегка отливающие осенью на солнце, и большие серо-зеленые глаза с такими яркими ресницами, что казалось, будто они всегда накрашены, – кукла с картинки, и Джейсон не скупился на поддержание этого образа, наряжая дочь в платьица с рюшами и плиссированные юбки, туфельки с бантами и гольфы с исключительно девчачьими принтами вроде цветов или бабочек – отчего Майкл несколько потерялся, застыв в лабиринте прошлого, все еще видя ее малышкой, что бегала по заднему двору с сачком, и стремился уберечь от всех невзгод, главными из которых были нрав отца и преступное равнодушие матери. Во избежание путаницы сестру, названную в честь Кэтрин, звали Кэти. Да уж, порой взрослые совершенно не понимают, что делают.

Перед выходом Майкл выкурил пару сигарет и теперь разминал языком утратившую вкус жвачку. Белый яд притупил его беспричинный гнев и раздражительность, но приятная степень отрешенности от мира таяла на глазах, его сильно укачивало, и он снова становился подавленным, злым и гневливым – темной копией себя.

– Знаешь, что мама купила Грейс в подарок? – вдруг спросила Кэти.

Майкл непонятливо уставился на нее, на секунду забыв, что когда-нибудь они куда-то приедут.

– Колье с синим сапфиром.

– Сапфиры?

Кэтрин полоснула его неодобрительным взглядом, как бы говоря: «Оставьте этот снисходительный тон, молодой человек». Но синий старушечий цвет сапфиров и украшения, которые обычно из него делали, вызывали у Майкла как минимум зевоту – тяжелые, чересчур броские и в самом ужасном смысле старомодные, наиболее неподходящего подарка на совершеннолетие и не придумаешь.

– Сапфиры носила сама Елизавета Вторая. Даже у принцессы Дианы в помолвочном кольце был сапфир, – настаивала Кэтрин.

– Оттого они обе и отъехали, – пробурчал Майкл.

– Иногда ты просто невыносим, – отметила Кэтрин с уже привычной высокомерной манерой богатой матушки и устремила взгляд в окно, замкнувшись в ледяном безмолвии.

Майкл и Кэти заговорщицки переглянулись, и он впервые за день растянул рот в улыбке. Тень ярости поблекла в свете любви.

Оставшийся путь Парсонсы тонули в неуютной тишине и угрюмо прибыли к ужину ровно в шесть. В столовую их проводили через коридор, увешанный портретами мертвых Лидсов, следящими за всеми выразительными глазами. Эхо шагов раздавалось и тут же уносилось в глубину дома, навсегда в ней исчезая. Солнце еще не скрылось за горизонтом, но внутри царил зловещий полумрак – все портьеры закрыты: не проскользнет ни ветерок, ни лучик света. Сводчатые потолки уходили ввысь, и от темноты, что собиралась где-то на грани видимого, кружилась голова. Все, окутанное пыльной дымкой, тонуло в готической полумгле.

Парсонсы устроились за длинным столом, с пугающей педантичностью накрытом на пять персон: все приборы выложены как по линейке, начищенные, все равно что зеркала, тканевые салфетки, позолоченные канделябры, вазы с асфоделями – мертвая роскошь. Асфодели – любимые цветы Фреда. По легенде – одной из ее версий, – именно этот цветок хотела сорвать Персефона, когда ее увидел Аид и утащил в свое подземное царство, где цветут бескрайние поля асфоделей, символизирующих лимб, по которому бродят заблудшие души, не нашедшие места ни в раю, ни в аду.

Стены были обшиты дубовыми панелями – точно бочка, богато обставленная, но все же бочка. Свечи уже зажгли; их пламя, вкупе с тишиной, бесплотными тенями, разлившимися по багрово-красному ковру, и пристальным вниманием мертвых глаз бывших владельцев Лидс-хауса, придавало действу религиозно-ритуальный оттенок.

Повисло тягостное молчание. Убранство дома как будто не позволяло глупых разговоров; в таких домах должны вестись только серьезные беседы о политике, философии и религии – темы, которые Парсонсы никогда не обсуждали между собой – они вообще ничего не обсуждали.

Тишину вспороли приглушенные голоса, один из них принадлежал Агнес Лидс, второй – мужской – говорил со странным акцентом, произнося гласные слишком мягко, а согласные – слишком твердо, глотая буквы там, где они должны быть произнесены, и выделяя то, что обычно проглатывалось. Валлиец? Ирландец? Шотландец? Даже спустя столько лет жизни в Англии Майкл не смог бы сказать точно, но невольно почувствовал единение с незнакомцем.

– Я оставлю вам визитку. Если вспомните что-то еще – обязательно звоните.

– Непременно.

У Майкла в животе заклокотали отголоски прошлого, но слегка выцвели, когда шаги и голоса постепенно стихли в глубине дома.

Через пару минут Агнес вплыла в столовую белее мела, беспокойно поправляя прическу и платье – лесной зеленый выгодно оттенял и подчеркивал осень в ее волосах. Она была очень красивой и все еще молодой женщиной, но что-то в ней не позволяло ею любоваться – это было так же глупо и бессмысленно, как смотреть на некогда прекрасную, но разбитую вазу.

Кэтрин подскочила с места и раскрыла для Агнес объятия – у ее радушия всегда был налет искусственности, который помогал ей производить впечатление. Майкл едва не чертыхнулся. Приняв жест напускного дружелюбия, Агнес опала на стуле во главе стола, миссис Парсонс устроилась по ее правую руку.

– Что случилось? На тебе лица нет. Кто это был?

– Семья Мэри наняла частного детектива. Его зовут Генри Стайн.

Майкл сжал губы, теребя заусенец на большом пальце – на этот раз на левой руке. Каждое упоминание Мэри Крэйн теснило грудь тревогой. Через пелену оцепенения проглядывали струйки жгучей паники. Он до крови прикусил щеку, отчаянно захотелось пропустить сигаретку, затянувшись до острого жжения.

Мэри Крэйн училась в Лидс-холле, так же как Грейс, Фред и Майкл, но месяц назад бесследно исчезла после выпускного бала. Живая и здоровая Мэри – бедная девочка без титула и именитых родственников – не представляла ни для кого интереса, но после исчезновения стала жертвой для малоимущих, иконой для феминисток и святой для родителей таких же девочек – это дело всколыхнуло страну: репортажи крутили по национальному телевидению, сайты и газеты пестрели громкими заголовками: «Что случилось с Мэри Крэйн?», только ответа никто не давал – никто не знал.

– Что говорит полиция? Неужели они до сих пор не нашли ни одной зацепки? – спросила Кэтрин и с надеждой взглянула на Майкла, а после и на Кэти.

– Сплошной тупик, а газеты продолжают подливать масла в огонь.

– Да кто сейчас читает газеты? – отмахнулась Кэтрин.

Если об исчезновении Мэри знала даже Шелли, подумал Майкл, это означало, что о нем известно каждой крысе в самом темном углу.

– Все, – в поддержку его мыслям отчеканила Агнес. – Журналисты, эти проклятые стервятники, уничтожают репутацию Лидс-холла. «Отправьте сюда своего ребенка – и можете больше никогда его не увидеть», – продекламировала она один из заголовков. – Если Мэри вскоре не найдут, в следующем году значительно снизится количество учеников. Мы этого не заслужили, мы никогда не хотели ничего дурного ни для Мэри, ни для кого-либо другого. И я уверена, наши ученики не имеют отношения к ее исчезновению. – Агнес с силой выдохнула и притихла.

– А где Грейс? – поинтересовалась Кэти, когда разговор исчерпал себя.

– И правда, где именинница? – подхватила миссис Парсонс, благодарно взглянув на дочь.

– После похорон Грейс молчит.

– Мы сможем привести ее в чувство. Верно, Майкл?

Под напором выжидающего взгляда Майкл поднялся, ножки стула заскрипели по полу.

– Она в оранжерее, – сказала Агнес. – Туда можно попасть из кухни.

– Вы не представляете, как меня это радует. – Майкл растянул рот в самой вежливой улыбке, на какую был способен, но та сползла с лица, как только он покинул столовую.

Минуя одну картину за другой, он поймал себя на мысли, что, несмотря на мастерство, с каким они написаны, его душу не всколыхнет ни одна из них. Голова шла кругом, руки тряслись, и он прятал их в карманы, но потом, забывая о скрытности, расчесывал ладони и запястья.

Сад лучился светом, что полоснул по чувствительным глазам, клокотал ослепительными красками. Сощурившись, Майкл двинулся по дорожке из плитняка, которую обступила живая изгородь ровно подстриженных кустов тиса. Солнце золотило зелень, в воздухе витал запах скошенной травы и сладости неизвестного цветка. Со временем от дорожки начали отходить мелкие артерии – они двоились в глазах, и Майкл каждый раз сворачивал не туда – все время приходилось возвращаться на главную дорогу. Листья деревьев и растений размеренно шелестели и издавали звук, похожий на причмокивание. Он тщетно силился понять, о чем они предостерегали. Лицо неприятно горело, лоб взмок, в носу пекло. То тут, то там в зелени деревьев и кустов его взору попадались скульптуры, покрытые налетом времени: прекрасные и целомудренные женщины, навеки застывшие в каких-то странных, тревожных позах.