Час в копилке

Макс оторвался от экрана телефона. До появления матери он бездумно скролил новостную ленту в соцсети. Переписываться ему там было не с кем, школьный чат заполняли просьбы скинуть домашку да всякие дурацкие мемы и шуточки ниже пояса, частенько с неловким юношеским матом – не слишком забористым, но порой чрезмерным. Макс, конечно, усмехался развязным репликам одноклассников, но сам в общении участвовал редко. Стоило в чате мелькнуть сообщению от Аврорки, как он тут же переходил на её страницу, рассматривал фотографии. Сейчас вот чуть не выронил телефон от маминого оклика – так торопился закрыть фотку, на которой одноклассница красовалась в очень уж откровенном купальнике. И Макс – что взять с подростка – конечно же не удержался и увеличил изображение, развернув на весь экран небольшую, но очень красивую, на его взгляд, Авроркину грудь, едва прикрытую тканевыми треугольничками на бретельках.

Тремя минутами раньше он отослал ей в личку предложение «как-нибудь погулять вместе». И она ответила: «Посмотрим». Не слишком обнадёживающе, но всё же лучше, чем ничего. Макс, разумеется, помнил, что «Посмотрим» – это завуалированный и на некоторое время отложенный отрицательный ответ. Если Макс не поймёт намёков и не исчезнет сам, вот тогда наступит время прямого – «нет». Пока он считал, что всё по части общения с Авророй налаживается, хотя немного посомневался: настолько ли прям налаживается, что можно приблизить её грудь на фото? Но довольно быстро отказался от лишних размышлений. И приблизил.

– Да, уроки сделал, – ответил он маме, когда удалось наконец-то погасить экран. На всякий случай умолчал про то, что воспользовался файлами, присланными отличниками в чат. Но мама ж не спрашивала, сам ли он сделал уроки? – Жонглировал…

– Мне кажется, ты жонглировал недостаточно. – Мама пыталась говорить мягко, но Макс не обманывался: и этот её раздражённый тон, и взгляд с искорками презрительного блеска он научился распознавать на раз-два. – Помнишь, сколько тренировался этот твой Александр Кисс1?

Про Александра Кисса Макс вычитал в книге Юрия Никулина «Почти серьёзно». Там была такая история: однажды над знаменитым жонглёром решили подшутить и рассказали, будто его итальянский коллега умеет делать некий невероятный трюк. Так Кисс через некоторое время точь-в-точь повторил фантазию шутников. А когда они признались, что ничего подобного в мире прежде никто на самом деле не показывал, Кисс включил этот номер в свою программу.

– Ну, в книге написано, что он любил «немножко покидать».

– Там же, позволь тебе напомнить, было и расшифровано, сколько это, по мнению Кисса, – немножко!

Макс прекрасно помнил. И, разумеется, он не посвятил сегодня жонглированию и десятой части этого киссовского «немножко». А, может, даже и сотой.

– Ты должен тренироваться ежедневно, если хочешь получить хороший результат. А то так и останешься. Криворуким. Неуклюжим. Неумехой! – отчеканив последние три слова, Марина сверкнула глазами, резко развернулась и вышла из комнаты сына, хлопнув дверью.

Теперь она не будет с ним разговаривать. Как долго? О, на этот вопрос мог ответить только мамин телефон. Вернее, Урод, который сидит в её телефоне и которого она усердно скрывает от Макса уже несколько лет точно. Но Макс же не слепой. И не тупой. Видит, что с матерью что-то происходит из-за этого общения. Казалось бы, в чём сложность: открылась бы, рассказала всё, что он, не поймёт, что ли? В конце концов, ему скоро уже шестнадцать. Знает, что женщине нужен мужчина. И не дело это – втихаря переписываться, да ещё и так, чтобы потом у матери на несколько дней портилось настроение.

Нет, папой он этого урода, само собой, звать никогда не станет. Даже если материнские капризы улягутся после того, как она невидимку из телефона приведёт домой. Но всё же постарается найти с ним общий язык. На рыбалку, может, начнут ездить, или… Или он окажется настолько влиятельным, что пристроит Макса в цирковое училище по блату.

Но ничего подобного и близко пока не планировалось. Мать пишет уроду, урод ей что-то там отвечает, от чего мать становится раздражительной и злой, замыкается в себе, запрещает Максу – молча! – даже приближаться к ней. Будто ледяная статуя, разве что плечом дёрнет, если он к ней прикоснётся. А иногда она беззвучно плачет. Замрёт в кресле, свив ноги в тугую косичку, а руками обняв костистые плечи. Слёзы текут по щекам. И так-то невысокая и худая, она в такие минуты скукоживается и делается ещё меньше и тоньше, чем в повседневной жизни.

Перед ней для фона работает телевизор. И можно подумать, будто ей там – в кино или новостях – кого-то жалко, но нет, показывают рекламу шампуня. Вряд ли мама настолько впечатлительна, что экранная мыльная пена может щипать ей глазки! Дело точно в другом.

Максу иногда хочется, чтобы она закричала. Или даже отвесила ему оплеуху. Или швырнула бы – что там женщины швыряют? Тарелку или метлу… Швабру, то есть. Но нет. Терпит. Носит в себе какую-то тайну. Мокрые дорожки на лице видеть Максу не позволяет. И он делает вид, что не замечает. Не сунется дальше двери в комнату или неловко помаячит у матери за спиной, но не заговаривает. И не трогает. Знает, что бесполезно.

А потом она снова менялась по прихоти телефона. Урод звонил или писал что-то, что маме нравилось. И она становилась милой и доброй, снова поддерживала Макса, помогала с уроками, мечтала, как однажды придёт к нему на выступление.

Сегодня, вероятно, мать получила новую порцию каких-то гадостей от урода. Пока шла сессия с коучи, мама никогда не отвлекалась на телефон, но после сразу проверяла все входящие звонки и накопившиеся сообщения. Вот, видно, начиталась… Рассердилась… И рванула к Максу в комнату… Высказалась и ушла играть в молчанку.

Макс вздохнул. Если быть честным, мама не так уж и не права: он действительно мало времени уделил сегодня жонглированию. Любой человек, глянувший пару видеоуроков в интернете, и то жонглировал бы лучше Макса! Куда уж ему до Кисса!

Максим взял в руки специально купленные для тренировок мячики. Не слишком тяжёлые, но и не легковесные. Он подбрасывал их – агрессивно и яростно. Они разлетались по комнате. А внутри у Макса кипела обида: ведь знает же мама, что он – патологически невезучий. А это, можно сказать, хроническое заболевание. Стала бы она кричать на сына с диабетом или с ДЦП?

«Она устаёт, – под эту мысль Макс снова подкинул мячик, задрал голову, высунул от усердия язык, подставил ладонь. Мяч стукнулся о его руку и отлетел в сторону. – Ей хотелось бы видеть сына удачливым и счастливым, а я доставляю только неприятности и неудобства».

Мячики – даром, что их всего два – были сродни метеоритам. Крушили на своём пути всё, отлетали от ладоней и сшибали стаканчики с карандашами, отпрыгивали в стёкла фоторамок на стенах, приземлялись в горшки с цветами на подоконнике. Теперь они ещё и грязные! Земля в горшках влажная, мама недавно поливала… Макс обтёр мягкую ворсистую поверхность испачканного мяча о футболку.

– Не хочешь чаю? – Мама снова заглянула в комнату. Настроение её изменилось, вероятно, урод написал что-то приемлемое. Извинился… Или что там ещё? Соврал, конечно. Загладил вину, но не был искренним. Макс готов был в этом поклясться. Урод иногда писал что-то сносное, но никогда ничего действительно приятного. Иначе почему мама никогда не выглядит счастливой? Успокоенной – да, будто получила то, что желала услышать. Что-то вроде этого Авроркиного «Посмотрим». Вроде и веришь, что действительно «просмотр» состоится, но разум всё равно подначивает: что смотреть-то будете? Ничего не наснимали про вас дельного! Одни мелодрамы с грустным концом.

Вот и у матери… Окей, была хмурая, а через полчаса расцвела. Всё ж ясно. Поругались – помирились. Но она балансировала между злобным настроением и… никаким. Обычным. Ровным. Как ещё сказать-то? А значит, большую часть жизни мама несчастна. Таким был вывод, сделанный Максом. И ещё он очень боялся: научится жонглировать, поступит в училище, выйдет на манеж с классным номером, круче Киссовского и всех прочих, а маме все его успехи подтянут настроение не до счастья, а только до ровности.

Мама мотивирует всех, но не себя. Может, она из тех, о ком сама говорит «ох уж этот коучи – что учи, что не учи»? Может, ей тоже нужен коуч… Или психотерапевт… Макс шептал эти мысли в своей голове едва слышно. Потому что страшно даже представить, как это: посметь такое подумать, что маме пора в психушку! А если ей, то, может, и ему тоже?

«Да нет. Ей не в психушку надо. Ей бы просто сына нормального. Удачливого…»

– Чай буду. – Макс улыбнулся, потому что если не улыбнётся и откажется от чая, мама снова обидится, струи хорошего настроения едва-едва подняли неустойчивый поплавок, он неуверенно качается и не так уж много надо, чтобы потоки прекратились. Хоп – и настроение снова на нуле.

«Надо покончить с собой, избавить маму от обузы. Тогда она сможет смело привести урода в дом», – подумал Макс.

– Я купила пирожные, – мама тоже улыбалась, но складывалось ощущение, что её мысли близки по духу к Максовым. Вроде как тоже подумывает: не свести ли счёты с жизнью?

«Выкрасть, что ли, как-нибудь её телефон, – подумал Макс, – посмотреть, с кем она там болтает. Написать этому уроду пару ласковых…»

– Ма-а-ам, – он вдруг решился снова завести разговор, прекрасно понимая, что толку и в этот раз не будет, – почему ты одна? Ты же красивая, не очень старая женщина…

– Масик. Не. Начинай, – сказала она с точками.

– Но ты ведь грустишь, я вижу…

– Макс. Я. Попросила.

Черты её лица напряглись и затвердели.

– За «красивую женщину» – спасибо, – Марина улыбнулась, – а слова «не очень старая» оставлю без комментариев…

ГЛАВА 4

Марина себя ненавидела.

Ненавидела за то, что никак не могла отучиться писать Борису. Ненавидела она и Бориса – за то, что он никогда не пишет первым. Ненавидела свои перемены настроения, зависящие от этой переписки.

Словно юная влюблённая, поглядывала на погашенный экран телефона – не заморгает ли световой индикатор сообщений? А иногда нарочно выключала уведомления, чтобы случайно открыть мессенджер, конечно же, совершенно забыв о письмах от Бориса, а там – о, чудо! – заветное послание.

Марина перебирала в голове поводы, по которым могла бы ему написать. И размышляла – стоит ли ей поделиться пришедшей в голову мыслью с Борисом немедленно или подождать? Не прошло ли неприлично мало времени с прошлого письма? Она хватала телефон, едва появлялась хоть малейшая тема для сообщения.

Вообще Марина частенько вразумляла себя не писать людям внезапно пришедшие в голову мысли немедленно. Никто и никогда не знает точного времени появления у нас в голове той или иной идеи, так зачем же судорожно рыться в карманах куртки или в сумочке, чтобы тотчас же набрать текст? И всё равно день за днём отмечала за собой эту идиотскую привычку.

Мысли, которыми следовало поделиться с Борисом, она сортировала, словно грязные футболки: эту ещё можно носить, а вот эту давно пора прополоскать в порошке. Читай: эту ещё не пора печатать и отсылать, а вот другая прямо просится, аж невтерпёж! Порой она с трудом завершала встречу с коучи, если мысль, придуманная для Бориса, посещала её во время рабочей сессии.

Притяжение к Борису казалось ей мучительным. И в то же время совершенно непреодолимым. Напиши он ей: «Приезжай немедленно», – понеслась бы на край света; сказал бы: «Выходи за меня замуж», – расписалась бы с ним в любом захолустном ЗАГСе без свидетелей и гостей. Велел бы бросить всё, сменить профессию, сдать Макса в детский дом – решилась бы и на это. Решилась бы. Испытывая жгучую ненависть. К себе. И к нему. Это не любовь. А если и любовь, то нездоровая. Зависимость. Болезненная и разрушительная.

Более того, Марина знала: это не её чувство. Эту страсть пытается навязать ей Борис.

«Во всех сказках написано, что нельзя оживить мёртвого и заставить полюбить, – увещевала она себя, – но ведь то, что я испытываю – не любовь! Это патология! Длиной в шестнадцать лет…»

Дольше даже. С 2005 года…

Сначала-то и правда была любовь. Сильная, жгучая, страстная. Взаимная. Марина не сомневалась в этом. Все первые годы отношений казались сказкой. Оба совсем юные: Борька в январе отметил совершеннолетие, ей самой в мае исполнится семнадцать…

У каждого – первые серьёзные отношения в жизни. Марина лишь разок до этого целовалась – и то, играя в бутылочку. Вытянула губы плотно сомкнутой трубочкой. И парнишка тянулся к ней таким же напряжённым ртом. Ни удовольствия, ни радости, недоумение только – зачем люди вообще так делают? А с Борисом было по-другому. Там всё про людей стало понятно, вопросов больше не возникало. Целовались – просто потому, что хотелось.

Боря был чуть опытнее. Или не «чуть». Ещё бы – первый красавец в классе, а, может, и во всей школе. Хорошо, что Марина жила и училась в другом районе, а то бы с ума сошла от ревности. С Борей познакомилась, когда осталась у бабушки на выходные. Местные подружки про него сплетничали, передавали слова одноклассниц, с которыми у Бори якобы что-то было. Но какая подружкам вера? Сами, может, на парня глаз положили, завидовали…

Марине и дела не было до сплетен. Влюбилась в этого блондина с голубыми глазами. (Да, глаза Масик взял отцовы, а вот блондина из него не вышло. Получился синеглазый брюнет).

Боря под окнами песни горланил с пацанами из школы. Ужасно звучали эти неумело взятые барэ и недотянутые надломленными голосами высокие ноты. Но она заслушивалась:

– «О-о-о, восьмиклассница-а-а-а…»2

Радовалась: вдруг ей посвящается? В окно выглядывала почаще, всматривалась в блондинистую макушку в свете фонаря. Однажды дождалась приглашения:

– Эй, чего с балкона подглядываешь? Спускайся, подпой! Знаешь такую?

И опять затянули нестройно:

– «Я просыпаюсь в холодном поту, я просыпаюсь в кошмарном бреду…»3

И она спустилась. Посидела рядом с парнями, подпела – песни Цоя и Бутусова она знала. Борис несколько раз задел её гитарным грифом, извинился. Она отодвинулась подальше, хотя очень хотелось прижаться. Он гитару передал другому, а сам её приобнял. Вернулась домой – от вещей куревом пахнет, парни смолили всё подряд, даже «Беломор» и «Приму».

Боря ей несколько блатных аккордов показал. На день рождения она себе гитару попросила, родители купили. Тренировалась играть, даже сама песню для Борьки сочинила. И он ей в ответ тоже забавные рифмованные строчки написал. Стихи слабенькие получились, но разве её это волновало? Ей было семнадцать лет, и она любила…

Марина была рядом с Борей в декабре 2007 года… У него тогда в аварии погибли сразу все: мама, папа, бабушка и дедушка. Похоронить четверых родственников – дело хлопотное и материально затратное. Боря от предложенных Мариной денег отказался.

– Я ж не в долг даю, а насовсем, – сказала она. Тогда они были почти семьёй: Марина с начала 2007 года всё чаще ночевала у Бориса. В квартире Горшениных у неё была собственная зубная щётка, кружка с надписью «Марина» и описанием значения имени, Борька в шкафу выделил ей две полки и освободил от своих рубашек несколько пластиковых плечиков. Родители Бори сделали для неё дубликаты ключей от квартиры.

Речи о свадьбе не шло, но по обоюдному согласию они решили не предохраняться. Будет ребёнок, значит, будет. А брак у них в любом случае – по любви, даже если причиной постановки штампа в паспорте станет «залёт». Слово это ни он, ни она не любили. Говорили: поженимся, если уж чрезмерно расшалимся. Вот и пошалили.

Летом 2007 года Марина поступила в институт, а в сентябре узнала, что беременна. Борис сразу же предложил ей переехать насовсем. Она согласилась. Первый семестр решила отучиться, а со второго взять академку…

Кажется, есть такая примета: если в семье рождается ребёнок, то в тот же год кто-то из старших родственников умирает. Одновременный уход четверых родственников Бориса должен был согласно примете компенсироваться четвернёй… Но родился, как и предсказывало УЗИ, только один мальчик – в апреле 2008 года.

И этому предшествовали непонятные и неприятные для Марины события.

Однажды, вернувшись после пар, она не смогла попасть домой. Ключ не подходил к замку. В слабом свете подъездной лампочки Марина даже не сразу разглядела, что в дверь врезан другой замок. Она безуспешно звонила в квартиру, с каждым разом всё увеличивая продолжительность нажатия на кнопку. Пронзительная трель была ей отчётливо слышна через дверь, но больше с той стороны не раздавалось ни звука. Один раз ей послышались шаги. Она отпустила кнопку и прислушалась. Тишина.

Стоять было неудобно. Перекинутая через плечо сумка с учебниками больно давила на живот. Руку оттягивал пакет с купленными по дороге продуктами, от волнения Марина даже не сообразила опустить его на пол.

Свободной рукой она постучала в дверь, не надеясь больше на звонок, хотя его трель могла поднять мёртвого. Именно такие картины и рисовались Марине: неживое тело на полу кухни – мало ли Боря порезался, когда чистил картошку… Или в ванной – поскользнулся, принимая душ, ударился головой и захлебнулся. Или вот-вот захлебнётся, если она не найдёт способа проникнуть в квартиру.

Она опустила наконец продукты на пол. Звонко ударилась о бетон лестничной клетки стеклянная бутылка с яблочным соком, лежащая на дне пакета. Марина достала телефон, решая, куда позвонить: Борису или сразу в службу спасения?

На дисплее светилось одно непрочитанное сообщение. От Бориса. Слава Богу, сейчас что-то прояснится. Дрожащими руками она нажала клавишу телефона, открывая послание. В нём было всего одно слово: «Уходи».

Так экстравагантно Борис решил сообщить ей, что им нужно расстаться? Разойтись? Разорвать отношения? Марина мысленно подбирала синонимы, то ли подыскивая наиболее приятно звучащий вариант, то ли пытаясь обилием слов засыпать одно – горькое и жестокое – «Уходи».

Она тогда переночевала в родительской квартире, где, разумеется, её всегда ждали и где она до сентября проводила больше времени, чем у Горшениных. В её комнате всё оставалось на своих местах, даже тетради и блокноты, приготовленные для учёбы в вузе и ещё не пущенные в ход, ровными стопками лежали на письменном столе, а два десятка запасных ручек с разноцветными колпачками живописным букетиком торчали из деревянного стаканчика. На кровати сидел плюшевый медведь – Борькин подарок. На стене – постер группы «Симпл»4, на концерт которой они ходили в июне. С автографами всех участников. На стуле – Борькин свитер, забытый им ещё в апреле. А она не торопилась возвращать, уж очень ей нравился запах туалетной воды, который до сих пор почему-то не выветрился и чувствовался, если хорошенько принюхаться. Да и вообще нравилось ей, когда Борькин свитер лежал рядом в те дни, когда не получалось встретиться и переночевать вместе.

Борис больше не писал и не звонил. В тот вечер она отправила ему сотню эсэмэсок с вопросами. Потом стала писать длинные письма, полные любви и ласковых слов, справедливо полагая, что потерявший родственников человек может вести себя странно, но при этом всё равно нуждается в поддержке. Отчёты о доставке сообщений приходили исправно, в соцсетях Борис бывал, но нигде так и не написал ни единого слова в ответ.

У Марины заканчивались идеи, как ещё достучаться до обезумевшего от горя сердца.

Она продолжала писать. Рассказывала, что чувствует шевеление Максима, что он уже большой и больно пинается, что её мутит – смешно, да? – при виде одного российского актёра. Причём в одной конкретной роли. Она нарочно посмотрела с ним другой сериал… И не мутило. Она рассказывала, что выбрала коляску, заказала кроватку и матрас. Писала, что не может определиться с расцветкой постельного белья (хотя, конечно, давно уже остановила выбор на якорьках и корабликах: сын-моряк – её мечта!). Она писала, что ей всё тяжелее ходить по лестнице, что отекают ноги, что часто повышается давление. Что ей, в конце концов, страшно одной дома по выходным. Родители с марта регулярно проводят время с вечера пятницы до половины воскресенья на даче. Эта традиция была нерушима многие годы. И Марина боялась, что воды отойдут именно в тот день, когда родители будут в отъезде.

Но всё обошлось. 22 апреля 2008 года был вторник. Мама и папа уже вернулись с работы и, когда начались схватки, сопроводили дочь в роддом.

«Мальчик, 3420, 52 см, поздравляю, любимый», – написала она, едва вернулась в палату из родильного зала.

В этот раз ответ пришёл. И этот ответ Марина запомнила навсегда. И боль, которая пронзила её в ту секунду. И… ненависть к завёрнутому в одеяло ребёнку, которого недавно с нежностью приложила первый раз к груди.

«Не пиши мне больше», – таким было первое письмо от Бориса за долгие четыре месяца…

Боль была сильнее той, что она испытала в родах. Та уже забылась. Гормоны действуют? Или это «Не пиши мне больше» сыграло роль отвлекающей терапии?

Но Марина писала всё равно. Ненавидела себя за малодушие и бессилие, но писала. Убеждала себя, что Борис притворяется, делает вид, что ему плевать, а на самом деле только и ждёт писем с рассказами о Максовых коликах, неуверенных шагах, первом сказанном слове. Это, кстати, было слово «буль», означавшее «мультик».

Она писала. Он не блокировал её и не заносил в чёрный список. Даже иногда отвечал. Крайне редко и немногословно, всякий раз давая понять, что общение его тяготит.

Так прошло почти шестнадцать лет. На миллион писем от Марины пришлось не более полусотни от него. И все они были короткими и злыми. Иногда едкими, вроде:

«Интересно, когда тебе всё-таки надоест писать?»

А она писала. Каждый раз задавая себе вопрос: зачем? Зачем она это делает? Она, женщина с образованием психолога, навязывается мужчине, которому точно не нужна. Или нужна?

«Ну, конечно, – горько ухмылялась она, – просто он стесняется признаться в своих чувствах. Спать со мной и ребёнка сделать не постеснялся, а потом вдруг стал целочкой-незабудочкой…»

Маринина мама когда-то сказала замечательную вещь:

– Телефон – устройство для двусторонней связи. Если с другого конца ни разу не позвонили, значит, никто там твой голос слышать не желает.

Первые месяцы можно было считать, что у любимого просто временное помешательство. Хорошо-хорошо, пусть долговременное. Отведём на это целый год, но не шестнадцать же!

Марина в голос хохотала над собой, глотая злые слёзы, а потом всегда прислушивалась: не разбудила ли Макса?

Все эти шестнадцать лет Марина думала: что она сделала не так? За что получила такую жестокую отставку без объяснения причин на пятом месяце беременности? Она хотела знать эти чёртовы причины. И тогда, и сегодня – столько лет спустя! И готова была терзать телефон, бомбить Бориса месседжами. Одного объяснения ей бы хватило, простого человеческого слова! Были бы живы родственники Бориса, они бы непременно всё Марине объяснили: между ними сложились добрые взаимоотношения. Борькина бабушка никогда бы не позволила ему бросить беременную женщину. Марининых родителей тоже уже нет в живых, и пойти ей не к кому. И она писала. Убеждая себя, что пишет ради сына.

А, может, не разлюбила? Да нет, чушь. Она не сможет простить Борису предательства и этой многолетней пытки молчанием.

Знает же, любые звонки бывшим – всего-навсего попытка вернуть душевное равновесие. Как же так: я хорошая, а меня бросили? Это не может быть правдой. Надо снова поговорить, обсудить, надо начать общаться заново, но нет, не потому, что осталась любовь. А потому что быть отвергнутым – невыносимо. Пусть лучше будет худой мир, пусть даже будет война и постоянные ссоры, но меня не бросят, не дадут понять, что я не нужна.

И Марина соглашалась с этими мыслями. Она звонит не потому, что любит. Она ищет ясности. Она не может принять случившееся почти шестнадцать лет назад. Это беда – всю жизнь тащить за собой фантом. Но она не могла ничего с собой поделать. И наслаждалась мучительной пыткой Борисовой неразговорчивости, и сама в свою очередь время от времени истязала молчанием Максима.

Сын с рождения был неуклюжим и невезучим. И об этом Марина тоже писала Борису. Просила принять участие в жизни сына.

«Тебе помочь ему – раз плюнуть. Секунда. Даже доля секунды. Просто пожелай ему удачи, сукин ты сын!»

«Сукиного сына» она, впрочем, всегда стирала, так как к матери Бориса относилась тепло.

Услышав сегодня, как Макс ронял на кухне ложки, она сделала то, чего старалась не делать без крайней необходимости: отвлеклась от беседы с клиентом, схватила телефон и яростно отстучала сообщение:

«Твоему сыну скоро поступать! Может, соизволишь помочь? Без тебя он не справится!»

Последняя фраза прозвучала жалко, но Марина всё равно её оставила.

После окончания онлайн-встречи она проверила чат.

«У меня нет детей. И хватит об этом».

Марина чуть не разрыдалась. Лучше бы пустой экран, игнор, привычная тишина, чем этот мерзкий ответ.