Схватка за Нибиру

Алишер Таксанов

Схватка за Нибиру

ЖЕЛУДОК

(Фантастический рассказ)

Было уже больше десяти часов вечера – время, когда город напоминал пьяного безработного: вроде бы ещё бодрствует, но уже с трудом держится на ногах. Сумерки давно скисли в тьму, лишь редкие фонари освещали асфальт жёлтым светом, похожим на тухлое пиво.

Карета «Скорой помощи» с трудом втиснулась в бокс больницы – древнего кирпичного монстра советской эпохи. Стены его ободраны, как колени у школьника, окна кое-где заколочены фанерой, а над входом висела табличка с облупившейся эмалью, на которой буквы «О» и «А» давно исчезли, оставив гордую надпись: «ТРАВМ ТОЛ ГИЯ».

Тусклая лампа качнулась над воротами, бросив бледный свет на фосфорецирующуюся красную надпись «Ambulance» на белом борту. Слово «Ambulance» здесь было написано больше для красоты: большинство пациентов и так знали, куда их везут, даже если не умели читать.

Мимо прошла пожилая медсестра, сутулая и жилистая, как старый ворон. Лицо её было покрыто сетью морщин, в которых, казалось, можно хранить сахар для чая. В руке она держала металлический поднос с инструментами, среди которых поблёскивал ржавый зажим – больше похожий на кусачки из хозяйственного магазина. Увидев подъезжающую карету, она перекрестилась широким, но не слишком искренним жестом, словно пыталась защититься не от нечисти, а от налоговой.

Она знала: сюда живых не привозят. Здесь останавливались только те машины, что везли тех, кого медицина окончательно списала в архив. Живых увозили в реанимацию или палаты с другой стороны, где царила своя веселуха: капельницы булькали как аквариумы, больные кричали как оперные певцы, а священники из церкви, мечети и синагоги сновали, будто торговцы на базаре, соревнуясь, чья молитва окажется более конкурентоспособной.

Хотя, если уж быть честной, священникам следовало бы заглядывать и сюда – чтобы успокаивать души тех, кого после «доставки» разбирали на части. Одни отправлялись в крематорий, другие становились учебным материалом для студентов медфака. Там, в холодных аудиториях, трупы лежали на металлических столах, блестящих от формалина, а студенты с восторгом школьников, получивших доступ к запрещённому журналу, рассматривали сухожилия, артерии и печень. Органы перекладывались в банки, подписывались корявым почерком: «печень (алкоголизм)», «сердце (инфаркт)», «лёгкие (курение, мать его)». Иногда от покойников отрезали пальцы – «для коллекции» у особо эксцентричных ассистентов кафедры.

Но старуха-медсестра не была столь любопытной: она лишь краем глаза заметила, что машина перегружена так, что днище почти тёрло асфальт. И недаром: в салоне покоилось тело весом четыреста килограммов – мясной монолит, которому было тесно даже в собственном кожаном мешке.

С руганью из кабины вывалились водитель и врач. Водитель – маленький и щуплый, с таким выражением лица, будто его всю жизнь использовали вместо подушки для кулаков. Фуражка слетела, открыв залысину в форме материка Африка. Врач, наоборот, был высокий, сухой, с усталой злобой в глазах. Под халатом угадывался пивной живот, но руки его дрожали так, словно он только что перелистывал чужие диагнозы вместо карт Таро. Первый поспешил открыть заднюю дверь, выпуская наружу сладковатый трупный дух, второй отправился за подкреплением: двум им с такой тушей не справиться.

Даже семеро санитаров, собранных со всех этажей, не чувствовали себя героями. Тележка, на которую они взвалили покойника, скрипела так жалобно, что казалось, она вот-вот попросит о пенсии. Стальные рамы выгибались под чудовищной тяжестью.

Лицо мертвеца – лицо расплавленного теста – застыло в странной гримасе. Удивление ещё сохранялось в уголках глаз, но в вывалившихся от газа зрачках читался ужас – будто он успел осознать, что не просто умирает, а умирает глупо, нелепо, как персонаж дешёвого анекдота. Санитары, видавшие трупы с пулевыми, с петлями на шее, с «модными» передозировками, смотрели на него с отвращением. Не потому что это было мерзко, а потому что это было слишком… банально.

– Блин, проблема голода у него никогда не возникала, вот жирняк! – еле выдавил из себя один из санитаров. Это был невысокий мужичок лет тридцати пяти, с круглым лицом и узкими глазками, словно он всё время щурился от недоверия к миру. На нём висела замызганная больничная роба с пятнами, которые давно уже перестали отстирываться. На лбу блестели капли пота, а дыхание вырывалось тяжёлыми, свистящими рывками. – Жил, значит, хорошо. Наверное, «бабки» имел дай боже! Чтобы набрать такой вес, нужно было есть не меньше двадцати кило в день. Жрал красную икру, копчёную колбасу, куриные окорочка, белый хлеб…

– Точно, – поддержал его другой санитар, крупный детина с торчащими ушами и сломанным когда-то носом, который придавал лицу вид вечного боксёрского проигравшего. Он скрипел зубами, поднимая жирную ногу мертвеца и пытаясь закинуть её на тележку. – Смотри на одежду – от «Версачи», не бедняк! На пальцах золотые кольца! Конечно, такой мог себе позволить пожрать от души…

– Он был тяжело больным человеком, у него нарушен гормональный фон, что привело к ожирению, – с укором сказал врач «Скорой помощи» Абдурашид-ака1, сорокадвухлетний мужчина с седыми висками и усталым взглядом. Его уважали и коллеги, и пациенты: грамотный медик-реаниматор, порядочный и скромный. Но больничная рутина давно наскучила, и он ушёл в «экстрянку», где нашёл свой драйв. – Этим страдают и бедные, и богатые люди. Не болтайте зря, доставьте труп в морг. Там сделают вскрытие.

Санитары, ругаясь и охая, кое-как вкатили тележку с покойником в морг.

Морг этот не имел ничего общего с киношной «стерильной белизной». Стены здесь были выкрашены в когда-то серый цвет, местами облупившийся и пожелтевший. В углу стояло несколько холодильных камер, гудящих, как старые троллейбусы. Посередине возвышался массивный стол для вскрытия – из нержавейки, но с пятнами, которые ни один растворитель не брал. По углам – ящики с инструментами: ржавые скальпели, пинцеты, пилы, а в одном даже валялся молоток, будто сюда случайно заглянул слесарь.

На плиточном полу чернел канализационный люк, куда сливали кровь, желчь и прочую «биологию». Когда его открывали, воздух заполнялся таким запахом, что даже самые стойкие врачи закуривали по две сигареты сразу. Лампы под потолком моргали, создавая иллюзию, что ты попал не в лечебное заведение, а в подвал серийного маньяка.

Уборщицы сюда почти не заходили – не из лени, а из суеверного страха. Они были уверены, что духи мертвецов цепляются за ведро и швабру, а потом приносят болезни домой. Уборку делали раз в месяц, «для отчёта», но и тогда всё ограничивалось мытьём углов и отмахиванием от запаха.

Здесь не было грязи в привычном понимании слова, но воздух пропитался таким «букетом ароматов», что один вдох напоминал целую дегустацию: сперва железо крови, потом сладость формалина, затем тухлое мясо и лёгкая горечь йода.

Неудивительно, что сотрудники морга казались остальным чем-то вроде зомби: молчаливые, с вечно усталыми глазами, и с лицами, на которых не отражалось ничего – ни радости, ни грусти. Для них живые и мёртвые мало чем отличались: просто разное состояние материала.

Дежурный патологоанатом Дмитрий Поваренков дремал в своем закутке на старом кожаном диване, скрипящем, словно он уже лет двадцать выносил на себе все трупные тяжести. Ему было сорок пять, но выглядел он на все пятьдесят пять: обвисшие веки, кожа с землистым оттенком, волосы торчали редкими прядями, будто на голове поселились взъерошенные воробьи. Под халатом угадывался не живот, а скорее усталый мешок, который он таскал, как обязательный атрибут профессии.

Работы у него было меньше, чем у коллег, работающих с живыми, и потому он позволял себе спать в рабочее время, что, впрочем, никто ему не запрещал: мёртвые не стучат кулаками по дверям и не требуют помощи.

Услышав шум в коридоре, он приоткрыл глаза, сладко потянулся так, что косточки затрещали, и зевнул:

– Кого тут черти носят? Чего спать не даёте?

– Сюда только черта и занесёт, – хмыкнул врач «скорой помощи». – Принимай «товар», еле доставили. Отоспишься дома в объятиях жены…

Не успел он договорить, как лицо Поваренкова дёрнулось, будто кто-то зацепил его невидимой проволокой. При упоминании жены в его взгляде мелькнула тень – смесь раздражения, тоски и какого-то плохо спрятанного отвращения. Казалось, эти «объятия» были последним, чего ему хотелось в жизни: супружеская жизнь давно превратилась для него в затянувшуюся аутопсию с бесконечными претензиями и скандалами.

В этот момент вслед за врачом въехала тележка. Семеро санитаров, словно тюремная бригада, пыхтели и толкали её, стараясь не уронить мясистый груз.

Увидев эту процессию, Поваренков приподнял брови и изумлённо выдохнул:

– Это что вы там везёте? Слона? Тогда вам в ветеринарию, а не ко мне! Или, может, сразу на мясокомбинат?..

– Вот ты и разберёшься, куда его, – с усталой усмешкой сказал Абдурашид-ака, подавая бумаги. – Распишись о приёме трупа.

Поваренков медленно, с недоверием взглянул на раздувшегося мертвеца. Подумал что-то язвительное, но промолчал. Только почесал переносицу, оставив на коже красную полоску, и молча расписался в журналах – порядок есть порядок.

– Откуда вы его привезли? – спросил он, хотя голос его звучал без особого интереса, скорее из вежливости.

Абдурашид-ака хлопнул папкой, будто этим хотел поставить точку в длинной истории, и нехотя пояснил:

– Нашли возле мусорного бака. Видимо, жрал всё, что находил в отбросах. В руках мы обнаружили дохлую крысу. Проглотить не успел – умер. Соседи заметили его час назад, валявшегося на асфальте, и вызвали меня вместе с участковым. Говорят, последние дни он жил на улице – в квартиру войти уже не мог. Судя по золоту и тряпкам от «Версачи», человек не бедный. Но аппетит его оказался сильнее банковского счёта. Проел всё подчистую, а под конец уже по мусорным бакам шарился… Может, отравился чем-нибудь. Может, сердце не выдержало такой туши. Весит он, как целый гурт баранов.

Абдурашид помолчал, потом добавил, с оттенком раздражения:

– Хотя соседи говорят, что толстеть он начал буквально неделю-две назад. Честно, ума не приложу, как можно так быстро набрать столько сала… В любом случае, следователь из РОВД велел сообщить, если смерть окажется естественной. На нём висят нераскрытые дела, и лишний труп – это головная боль. Он хочет побыстрее закрыть вопрос. А золото участковый описал и изъял, так что не вздумай тырить!

– Скажи это другому, а не мне! – обиделся Поваренков, морща лоб. – Я не кидаюсь на драгоценности мёртвых.

– Ладно, не обижайся, – примирительно сказал Абдурашид-ака. – Я к слову… Просто сам не понимаю, как можно так разжиреть! Может, «ножками Буша» объелся? Говорят, там гормонов столько, что ужас! От них вся эндокринка летит к чертям. Или ГМО-продуктами.

– М-да, задачка, – почесал затылок патологоанатом. – Ну что ж, разберусь. Это уже моя специализация… Только помогите переложить его на стол.

Легко сказать – переложить на стол. На это ушло не меньше пятнадцати минут. В морге стоял такой мат-перемат, что даже у патологоанатома, привыкшего к пьяным истерикам и разрезанным трупам, уши задеревенели. Казалось, будто бригада грузчиков пытается затащить в квартиру новый рояль, но рояль этот был жирный, холодный и категорически не желал сотрудничать.

Труп пару раз с глухим шлёпом падал на плиточный пол, каждый раз вызывая лёгкое сотрясение помещения: лампы дрожали, инструменты позванивали, а в углу от вибрации открылась дверца одного из ящиков, выплеснув наружу ржавые пинцеты и скальпели. Санитары, с красными лицами и сбившимся дыханием, поднимали тушу так, словно пытались вскинуть на плечи бетонную плиту. У кого-то хрустнула спина, другой стукнулся локтем о железный край стола, третий матерился так, что впору было записывать в новый словарь ненормативной лексики.

Наконец, четыреста килограммов плоти улеглись на вскрывающий стол. К счастью, тот оказался на совесть сваренным – толстый металл выдержал, хотя слегка заскрипел, словно жалуясь на судьбу.

– Ну, молодцы, – хмыкнул Поваренков, довольный зрелищем чужих мучений. – Можете идти… только не спотыкнитесь о канализационный люк! Хе-хе…

Водитель, санитары и врач с облегчением выдохнули и рванули к выходу, словно школьники на звонке после контрольной. Торопились так, что даже дверь за собой не прикрыли: створка осталась распахнутой, и из коридора в морг потянуло сквозняком, колыхнув белые халаты и оставив ощущение, будто сама смерть решила заглянуть на огонёк.

Поваренков тяжело вздохнул и закрыл дверь сам. В такие минуты он ясно понимал: его профессию любят немногие, и уважения к ней тоже особого нет. Кому вообще может нравиться ковыряться в холодных телах? Денег это не приносит – золотые коронки давно научились снимать «по описи», кольца и браслеты забирает участковый под протокол. Всё, что остаётся патологоанатому, – скудная зарплата и запах формалина. А вот живых лечить – другое дело: сплошная коммерция, анализы, «диагностические процедуры»… там врач легко превращается в бизнесмена.

«Когда-нибудь и я перейду в хирургию, – подумал Поваренков, – только сначала лучше изучу анатомию, выясню все причины, из-за которых жизнь обрывается. Тогда я стану лучшим врачом – мистером Жизнь. Вот тогда все клиенты этой паршивой больницы побегут ко мне, а не к другим бизнес-лекарям. И я заработаю себе на особняк, как наш главврач-прохиндей. Тот ведь поднялся на перепродаже западной гуманитарки – с больных деньги взял, остатки в аптеку спихнул, и купил себе и жене по «Нексии».»

Сегодня же у него были другие планы на ночь. Обещала заглянуть Люба Эберзенок – медсестра, о которой ходили легенды. Ей было двадцать семь, и она считалась красавицей больницы: высокая, пышноволосая блондинка с точёной фигурой, глазами цвета весенней травы и ухмылкой, из которой мужчины теряли дар речи. В отделении шептались, что Люба «любит разнообразие» и подавляет скуку самыми… нестандартными способами. Её нисколько не смущало, что встречи проходили прямо среди трупов, – наоборот, это её возбуждало.

Поваренкова же мертвецы нисколько не задевали: идеальные свидетели, которые никогда ничего не расскажут ни его жене, ни мужу Эберзенок. Встреча была назначена на пару часов позже, так что времени хватало, чтобы сделать предварительное заключение. Основной диагноз всё равно будет поставлен в биохимической лаборатории, куда он обязан отправить срезы тканей.

Поваренков включил яркие лампы над столом, щурясь от их холодного света, и на ходу натянул латексные перчатки, хлопнувшие по запястьям, как плети. Металлический стол с инструментами стоял рядом: ряды скальпелей, ножниц, зажимов, пинцетов – всё аккуратно разложено, но каждая вещь уже потускнела от многолетнего использования, будто инструменты давно сами мечтали лечь под формалин.

Скальпелем и ножницами он аккуратно разрезал и снял с трупа одежду – грязные, смятые вещи, которые ещё недавно могли стоить целое состояние в бутиках. На пол со шлепком упали коричневые туфли на толстой подошве. Подошва оказалась неровно стёртой – носки были скошены, каблуки сбиты. По всему было видно: хозяин едва передвигал своё чудовище-тело, шаркая ногами, словно тащил за собой невидимые гири.

– Та-ак, что тут у нас? – протянул Поваренков, склонившись над тушей. Перед ним лежало не человеческое тело, а бесформенный пирог из жира, в котором волосы торчали отдельными жалкими островками. Детородный орган полностью утонул в складках, и даже опытный глаз врача не сразу нашёл бы его местонахождение. «В таком состоянии, – подумал патологоанатом, – выполнять супружеские обязанности вряд ли представлялось возможным. Если вообще кто-то решился бы добровольно оказаться рядом с этим… чудом природы».

Кольцо на левой руке намекало, что когда-то мужчина всё же состоял в браке. Но судя по отсутствию следов на пальце, жена давно сняла с него не только кольцо, но и все иллюзии о счастливой семейной жизни. В отличие от самого Поваренкова, у него, похоже, не было проблем с ревнивой половиной. В этом он даже позавидовал мертвецу – уж кому, а ему-то головной боли женщины точно не доставляли.

– Ладно, его личные дела в сторону, – пробормотал патологоанатом и, откашлявшись, стал внимательно осматривать кожу. – Внешних повреждений нет… даже гематом. Что ж, будем вскрывать.

Он взял скальпель и уверенным движением провёл длинный разрез – от шеи до паха. В тот же миг воздух прорезал чудовищный смрад, настолько едкий и гнилостный, что у Поваренкова закружилась голова. Словно одновременно вскрыли десяток выгребных ям, добавив туда тухлой рыбы и протухших яиц. У него на миг потемнело в глазах, и только профессиональная привычка удержала от того, чтобы не рухнуть на пол.

– Ну и вонь… – прошептал он, зажимая нос рукавом халата. – Ужас! Неужели уже пошло разложение? Так быстро?..

Он торопливо надел маску, вернулся к столу – и застыл.

Тело шевелилось. Не целиком, но изнутри, под кожей, что-то двигалось. То ли дергалось, то ли перекатывалось, словно внутри туши кто-то стучал кулаками, требуя свободы. Живое, чужое движение, напоминающее попытку выбраться наружу.

Жирные складки подрагивали, как студень в миске, а живот будто волнами поднимался и опадал. То, что он принял за газовую эманацию, оказалось куда более пугающим.

– О боже… что это?! – вскрикнул патологоанатом и попятился назад, едва не опрокинув табурет. Инстинкт самосохранения вопил: «Уходи!», но другое чувство – медицинское, исследовательское, почти фанатичное любопытство – взяло верх.

Он заставил себя вернуться к столу, сердце билось, как у новичка в анатомичке, впервые открывшего мёртвого.

И тут произошло нечто невероятное. Из разреза, сделанного Поваренковым, вдруг фонтаном ударила густая красно-зелёная жижа, брызнувшая по всему моргу, будто кто-то включил пожарный гидрант, только с содержимым канализации. Потоки горячего месива разлетелись по стенам, по лампам, по инструментам, сбивая с них стерильный налёт. В воздухе закружились ошмётки внутренностей, как праздничные серпантиновые ленточки, только вместо блёсток – печень, жир и куски кишечника.

Струя била с такой силой, будто внутри покойника стояла работающая помпа высокого давления. Поваренков почувствовал, как давно не стиранный халат мгновенно пропитался этой мерзкой жижей. Ткань, некогда белая, теперь обрела цвет отвратительного болотного марева с красноватыми прожилками – будто художник-психопат пытался нарисовать пейзаж ядерной катастрофы. Запах ударил в нос так резко, что у него защипало глаза.

Сам же патологоанатом остолбенел. Его профессиональный мозг отказывался складывать картину в привычную схему. «Как такое возможно?!» – мелькнула мысль. И тут же другая, более прозаичная: «А если это шутка Абдурашида-ака с санитаром? Эти шутники могли и моторчик туда засунуть, и баллон краски подключить – мол, посмеёмся над коллегой… Стоят сейчас возле машины, ржут в кулак. Вот выйду – уши скальпелем им отрежу!»

Но уже через несколько секунд Поваренков понял: это не розыгрыш.

Тело мертвеца шевелилось. Не как человек, который пытается встать, а как мешок, из которого кто-то вырывается. Из распоротого живота с хлюпаньем выползло нечто – и это оказалось не менее чудовищным, чем сама туша. На свет показался огромный червь. Только это был не совсем червь: Поваренков сразу узнал в нём желудок с кишками – толстой и тонкой, скользкие, клубящиеся, обтянутые слизью. В норме этот орган он видел десятки, если не сотни раз – безмолвный, безжизненный, просто «деталь». Но сейчас желудок двигался, словно обретя собственную душу.

Он извивался, словно гигантская змея, раздвигая края живота, и вылезал наружу, тянув за собой кишки, как хвост. Казалось, что орган вдруг объявил независимость от организма и теперь существовал самостоятельно – с собственными намерениями.

Поваренков не двигался. Не от страха даже, а от чистого изумления. В голове лихорадочно мелькали гипотезы – газы? гниение? паразитарная инфекция? экспериментальная химия? – но ни одно объяснение не подходило под увиденное.

Тем временем желудок, окончательно освободившись из мёртвой туши, приподнялся метра на полтора над телом. Трубчатые отростки кишки болтались вниз, как лапы какого-то безглазого паука. И вдруг орган стал поворачиваться в разные стороны – словно оглядывался. У него не было глаз, не было головы, но движения напоминали повадки существа, пытающегося осмотреть окрестности и понять, где оно очутилось.

Запах, исходящий от этой мерзкой твари, был настолько едким, что Поваренков невольно чихнул. В тот миг морг перестал быть медицинским помещением – он превратился в общественную уборную времён средневековой осады, где человеческие отходы доходили до щиколотки.

Видимо, какие-то неведомые инстинкты подсказали желудку, что рядом находится живой организм – свежая добыча, именно то, что ему было необходимо. Конец желудка распахнулся, словно это была пасть. И Поваренков, к своему очередному потрясению, увидел там острые зубы – длинные, изогнутые, будто акульи, с зазубренными краями. Они торчали рядами, неровно, как гвозди, торчащие из старого ящика. На них поблёскивали капли слизи и густой желчи, и казалось, что они улыбаются.

– Это ещё что за хрень? – пролепетал он, чувствуя, как холод пробежал по позвоночнику. – Пищевод с клыками?.. Бред какой-то… или галлюцинация…

Но осознать и тем более придумать логическое объяснение он уже не успел. Желудок прыгнул. Прыгнул неуклюже, но стремительно, как медведь, бросающийся на лося – беспощадно, без шансов на спасение.

Масса из плоти и слизистых, весом не меньше ста пятидесяти килограммов, обрушилась на Поваренкова и сбила его с ног. В тот же миг пасть сомкнулась и проглотила половину его тела целиком.

Крик патологоанатома разнёсся по моргу – отчаянный, надрывный, но совершенно бесполезный. Он дёргался, бил руками, отчаянно лягался, цепляясь за стол, за инструменты. Но кислота, брызнувшая из живого мешка, моментально разъедала его халат, кожу и мышцы. Он чувствовал, как слои тела горят, словно его окунули в чан с кипящей серной кислотой. Кости скрипели, суставы выворачивало, но самое страшное было ощущение – он задыхался в зловонной полости, наполненной вязкой жижей, и понимал: отсюда выхода нет.

Человека пожирало то, что ещё несколько минут назад являлось частью мертвеца. И это поглощение было размеренным, как у питона, давящего кролика. Секунда за секундой он уходил внутрь чудовищного органа. Крики стихали, движения становились вялыми, и, наконец, всё оборвалось – то ли от удушья, то ли от болевого шока. Из пасти выплеснулась тонкая струйка крови.

Желудок громко хрюкнул, щёлкнул зубами, будто довольно отрыгнул кость, и начал извиваться, сдавливая уже проглоченную жертву. Движения были настолько характерны, что у любого биолога возникла бы ассоциация с удавом, медленно сжимающим свою еду.

В морге теперь стоял адский запах – смесь тухлятины, серы и горящей плоти. К этому прибавился шум: чавканье, бульканье, хлюпанье. Это были именно те звуки, что врачи обычно слышат в стетоскоп, приложенный к живому животу. Только тут они раздавались громко, как будто в помещении работал сломанный промышленный насос.

Но никто не зашёл. Морг был отрезан от остальной больницы, и у дежурных врачей и медсестёр хватало своих забот. Да и к самому Поваренкову особого уважения никто не испытывал – он был изгоем, коллегой без друзей.

Исключение составляла только Люба. Люба Эберзенок, медсестра, у которой был вкус к рискованным развлечениям. Она прибежала раньше назначенного срока: свою работу успела закончить быстро. Таблетки раздала, старушке сделала клизму, а с одним скандалистом поступила особенно оригинально. Мужик, сидевший на койке, разорался на весь коридор, проклиная врачей за невкусный ужин. Тогда Люба, не моргнув глазом, плеснула ему в лицо содержимое «утки» – его же собственной мочой.

От шока он захлебнулся собственными словами и осел на подушку, а в палате воцарилась идеальная тишина. Остальные пациенты в ужасе укрылись одеялами с головой и сделали вид, что мгновенно заснули. Люба же спокойно поправила халат, убедилась, что никто не рискнёт жаловаться, и направилась в морг, якобы «по служебным делам».

На самом деле она спешила к своему новому любовнику. Никто об их связях пока не догадывался, даже главврач, у которого сама Люба состояла в активном сексуальном резерве. А уж он-то устроил бы грандиозный скандал, если бы узнал. Да и премии мог лишить. Но Люба была уверена: в морг никто не заглянет, а сам патологоанатом оттуда не выходит.

Она влетела в морг, распахнув дверь и весело выкрикнула:

– Я пришла – снимай штаны!

Но весёлый задор в её голосе тут же сменился судорожным всхлипом: в нос ударила волна вони, настолько густая и едкая, что казалось, воздух можно резать ножом. У Любы мгновенно заслезились глаза, желудок предательски подпрыгнул, и её чуть не вырвало прямо на входе.