Кодекс двух лун

По длинному и широкому залу разбросаны кремово-белые колонны с серебряным орнаментом. В золотистых горшках рос белый жасмин, наполняя воздух насыщенным сладким ароматом.

Солнечный свет, льющийся через витражи, окрашивал мраморный пол в золотые и лазурные тона, создавая видимость священного пространства. Но настоящей жемчужиной Тронного зала был расписанный вручную потолок.

Сверху на нас взирали боги.

Солярис – бог солнца и утренней зари – с кожей, словно отлитой из золота и языками пламени вместо волос. Люмина – богиня света, жизни и небесной чистоты – с мерцающей, как перламутр, кожей в лёгком платье из сотканного света. Нерей – бог зверей и трансформаций, изображённый человеком с головой волка. Рядом с ним находилась его супруга Сильвана – богиня лесов и духов природы. Таласса – богиня зимы, выносливости и охоты, вооруженная луком. Её дыхание замораживает врагов, а стрелы никогда не промахиваются. Некрос – бог ночи и тьмы. Рядом с ним – Лунария – богиня луны, иллюзий и тайных знаний. Ваал – бог войны и чести. Мара – богиня справедливости и равновесия – с повязкой на глазах, символизирующей беспристрастность. И, наконец, практически моя тезка – Мариамь – богиня мудрости, верности и долга. Лица всех богов выписаны поразительно живо и детально.

Герцог и герцогиня Айстрид восседали на тронах из черного дерева, инкрустированных серебряными змеями – символом их рода. Их лица, бесстрастные, как маски, отражали холодное величие, а тяжёлые одежды из парчи глушили каждый шорох, будто поглощали саму жизнь.

Я сидела слева по диагонали от герцогини, на стуле с белой резной спинкой из дерева и такими же подлокотниками. Дафна и Хогард стояли за моей спиной.

Я рассматривала толпу, заполонившую Тронный зал, пока какой-то банкир рассыпался в похвалах Айстридам. По обеим сторонам от возвышения стояли члены двора – Лунархи. За ними – леди и лорды. Среди них – королевские гвардейцы в белых накидках с гербом. Зал наводняли торговцы и дельцы, селяне и рабочие – все они пришли ко двору с разными прошениями, жалобами или чтобы подластиться к герцогу или герцогине.

Люди пялились на нас, вытаращив глаза от благоговения. Некоторые из них впервые видели красавицу герцогиню Иларию с длинными, почти до середины бедра золотистыми волосами или герцога, блистающего холодной красотой, с глазами цвета зимнего неба. Даже я не могла этого не признать. Он всегда напоминал мне ту самую змею – символ рода Айстрид. На вид прекрасная, но её укус опасен и часто смертелен.

Многие из пришедших впервые были так близко к Лунархам. Они выглядели так, будто находятся в присутствии богов, и я полагала, что в какой-то степени так и было. Лунархи – потомки богов по рождению.

А, кроме того… ещё есть я.

Почти никто из обычных людей, стоящих в этом зале, раньше не видел Избранную, Дитя Рассвета. По одной только этой причине на меня бросали множество быстрых любопытных взглядов. Я была диковиной, экспонатом, который раз в неделю выставляют на обозрение – как напоминание, что боги могут активно вмешиваться в их жизни.

Дафна казалась полусонной. Я прикусила губу, чтобы не улыбнуться, когда она подавила зевок. Мы здесь уже почти два часа, и мне стало интересно, болят ли задницы Айстридов так же, как ноги тех, кто стоит всё это время.

Наверное, нет. Обоим на вид вполне комфортно.

Герцогиня поправила ожерелье из черного жемчуга, когда мажордом герцога объявил новых просителей и от толпы отделились три человека.

Семья, вышедшая вперёд, казалась призраком на этом фоне: мать в выцветшем платье, стиснувшая руку мальчика лет семи, чьи напуганные глаза были готовы прослезиться; отец, сгорбленный, как после десятилетней болезни, сжимал в руках свиток – свидетельство с выцветшими чернилами.

– Ваша светлость…– Герцогиня Илария вскинула руку, останавливая мужчину. Тот вжал голову в плечи.

– Для начала представьтесь, – мягко проговорила она.

На лице мужчины мелькнула тень облегчения.

– Господин и госпожа Тиберин, ваша светлость.

– Говорите. Что мы можем сделать для вашей семьи? – Произнесла она так, словно никогда не повышала голос и не поднимала руку в гневе. Возможно, у них с герцогом есть что-то общее. Хотя близки они не были. По крайней мере я никогда не видела, чтобы они прикасались друг к другу.

– Спасибо, ваша светлость. – Нервный взгляд госпожи Тиберин метнулся на герцога. Тот признательно склонил голову. Господин Тиберин кивнул в сторону мальчика. – Это Кристофер, наш сын, наша радость, настоящее благословение. Мы так его любим.

– Милый юноша, – герцогиня благосклонно улыбнулась, – это ваш первенец?

У госпожи Тиберин дернулась мышца на лице.

– Да, ваша светлость.

Герцогиня хлопнула в ладоши.

– Тогда Кристофер – в самом деле истинное благословение! Он удостоится чести служить богам.

– Поэтому мы здесь, ваша светлость, – мужчина приобнял жену. Голос его дрожал, как тростник на ветру. – Кристофер....он наш единственный…Огромное горе постигло нашу семью и мы потеряли двух следующих детей ещё в младенчестве.

Они потеряли двоих детей? Моё сердце отозвалось болью за них. Несмотря на все свои утраты, я не могла даже приблизиться к постижению страдания, которое испытывают родители, потерявшие ребёнка, а тем более двух. Дар рванулся к ним, словно пёс на цепи, но я сдержала его, заперев покрепче. Если бы я почувствовала их, то захотела бы что-то предпринять, а это не в моих силах. Не здесь.

– Мне очень жаль. – В голосе герцогини звучало сочувствие. Она выпрямилась в кресле. – Это большая трагедия. Надеюсь, вы найдете утешение, зная, что ваши дорогие дети с богами.

– Так и есть. Это помогло нам пережить потерю. – Госпожа Тиберин нежно перебирала волосы на голове Кристофера. – Но к великому сожалению, после сильной болезни лекарю пришлось удалить мои детородные органы. Вот заключение лекаря, – она протянула свиток и после одобрительного кивка герцога, гвардеец передал ему бумагу из рук госпожи Тиберин. Пока герцог со скучающим видом изучал бумагу, муж продолжил вместо неё:

– Мы пришли просить, – он прочистил горло, – чтобы наш сын не проходил Ритуал. Мы умоляем.

По залу прокатился дружный вздох. Плечи господина Тиберина одеревенели. Застыло и лицо герцогини.

– Я знаю, что много прошу от вас и от богов. Он наш первенец, но мы потеряли остальных и Кристофер наш единственный оставшийся ребёнок, мы больше не сможем иметь детей.

– Слабость плоти – не оправдание долгу, – герцог бросил свиток с печатью лекаря в жаровню. Бумага вспыхнула, осветив его лицо, похожее на восковую маску. – Ваш сын станет мостом между мирами. Это высшая честь.

Мой дар задрожал, словно паутинка от порыва ветра. Я уловила волны эмоций: отчаяние матери мальчика, острое и солёное, как кровь на губах; бессильная ярость отца, сдавленная страхом за сына и леденящий ужас Кристофера, пронизывающий каждую клетку.

Я непроизвольно сжала ручки кресла, пытаясь гармонизировать их боль, мысленно представляя, как серебряные нити моего дара потянулись к семье, смягчая острые углы страха. Кристофер перестал дрожать, а мать выпрямила спину, но это лишь подчеркнуло их обречённость.

– Мы умоляем вас поговорить с богами. – Господин Тиберин сделал было шаг вперёд, но резко остановился, когда несколько королевских гвардейцев двинулись к нему. – Вы можете просить за нас богов. Разве нет? – его голос был хриплым, точно в горло забился песок. – Мы добрые люди.

Зрители зашептались. С бьющимся сердцем я быстро взглянула на Хогарда, стоящего рядом. Он смотрел на трагедию Тиберинов, что разыгрывалась перед нами, и его челюсти были тверды, как мраморные стены вокруг нас.

– Пожалуйста. – По лицу матери катились слёзы. У меня чесались пальцы прикоснуться к ней и забрать всю боль до последней капли, хоть и ненадолго. – Мы умоляем вас хотя бы попытаться. Мы знаем, что боги милосердны. Мы каждое утро и каждый вечер молимся им за этот дар. Всё, о чем мы просим…

– Вы просите о невозможном, – заявила герцогиня. У бедной матери вырвалось рыдание. – Я знаю, что это тяжело и больно, но ваш сын – дар богам, а не дар от них. Вот почему мы никогда их о таком не попросим.

Во мне вскипела ярость. Я вцепилась в ручки стула так, что костяшки пальцев побелели. Почему? Какой вред от того, чтобы попросить? Просто попытаться! Наверняка у богов достаточно служителей, и один мальчик не нарушит естественный порядок вещей.

Многие зрители казались шокированными, словно не могли поверить, что у кого-то хватило дерзости на такую просьбу. Хотя на лицах других отражалось сочувствие и гнев. Их взгляды были устремлены на возвышение, на герцога и герцогиню Айстрид. И на меня.

– Пожалуйста, умоляю вас, умоляю! – Мать упала на колени, молитвенно сложив руки.

Я ахнула, мою грудь сдавило. Скорбь, исходящая от неё была такой густой, что я едва дышала. Не знаю, как и почему, но мой дар вырвался из-под контроля, и на меня ледяными волнами хлынуло горе. Словно заряд тока пронзил моё тело, и я рефлекторно вскочила, а дар ринулся к семье Тиберин, посылая в каждую их клетку успокаивающие импульсы, окутавшие их, как тёплое одеяло. Даже стражи замедлили шаги, их привычная безэмоциональность дрогнула.

– Леди Мириам, – тихий голос Хогарда прозвучал за моей спиной. Его рука легла на плечо, и я ощутила его ярость, закованную в ледяной самоконтроль. – Вы нарушаете протокол…

– Не сто́ит, – герцог улыбнулся, его губы изогнулись, как лезвие серпа. – Нам полезно видеть…великодушие Избранной.

Я игнорировала насмешку. Мой дар упёрся в эмоции герцога – гладкие, как полированный гранит. Ни трещины, ни колебания. Лишь холодное удовлетворение от чужой боли. Хвала богам ни он ни герцогиня не поняли, что я пыталась сделать. Но, как бы там ни было, всё это не сойдёт мне с рук. Плевать, пусть мне придется вытерпеть наказание, но я буду знать, что не осталась равнодушна.

Я сделала шаг вперёд, усиливая дар, но Хогард схватил меня за руку и потянул назад, почти что прижав к себе.

– Хватит, – прошипел он, его пальцы впились в мою руку. – Вы играете с их жизнями.

– А они что, не играют?! – Зашипела я в ответ и вырвала свою руку из его.

Герцогиня бросила на меня молниеносный взгляд, приказывая сесть обратно. Я подчинилась, стараясь дышать глубоко и ровно. Теплая ладошка Дафны легка на мою лопатку в успокаивающем жесте, за который я была благодарна. Я закрыла глаза и стала восстанавливать стену, пока не ощутила лишь тяжёлый стук своего сердца. Спустя несколько секунд я смогла сделать глубокий вдох, и наконец гнетущее ощущение исчезло. Я открыла глаза.

– Пожалуйста, – молил отец. – Мы любим сына. Мы хотим вырастить его хорошим человеком, чтобы…

– Он вырастет в храмах Соляриса и Люмины, где о нем будут заботиться, пока он служит богам, как заведено со времён первого Рождения. – Герцог говорил не допускающим возражений тоном, и женщина зарыдала ещё горше. – Через нас боги защищают всех и каждого из вас от ужасов, находящихся за городской стеной. От того, что обитает в Мёртвом лесу. И все мы должны обеспечивать богов служителями. Вы хотите прогневить богов тем, что оставите ребенка дома, чтобы он стал старым, возможно, больным, и умер?

Господин Тиберин покачал головой. В его лице не было ни кровинки.

– Нет, ваша милость, мы не хотим этого, но он наш сын…

– Но именно об этом вы просите, – оборвал его герцог. – Через месяц вы отдадите его верховным жрецам, и вам за это воздастся.

Не в силах больше смотреть на залитые слезами лица, я опять закрыла глаза, желая не слышать душераздирающих рыданий родителей. Хотя, даже если бы я могла их забыть, то не стала бы этого делать. Мне нужно слышать их боль. Нужно видеть и запомнить. Служить богам в храмах – это честь, но вместе с тем и потеря.

– Хватит плакать, – увещевала герцогиня. – Вы знаете, что это правильно, и что у богов есть требования, которые мы не можем оспаривать.

Но правильным это не казалось. Какой вред был бы от просьбы оставить дома с родителями одного ребенка? Чтобы он рос, жил и стал полезным членом общества? Ни герцог ни герцогиня не станут просить о такой простой услуге. Разве могут хоть одного смертного не тронуть мольбы матери, её слёзы, отчаяние её мужа?

Я знала ответ. Лунархи никогда не были смертными. Им не понять.

Семью поволокли к дверям. Мальчик выронил игрушку – деревянного коня, вырезанного отцом. Я послала последний импульс утешения, и ребёнок перестал вырываться, обмякший, как тряпичная кукла.

Мажордом герцога объявил:

– Следующие! Семья Гарренов, просящая благословения на брак дочери!

Мою голову пронзила резкая боль и я издала сдавленный звук, зажмуривая глаза и прижимая пальцы к виску. Это привлекло внимание герцогини. Она остановила слушание жестом руки.

– Хранитель, проводите леди Мириам в её покои и распорядитель послать за лекарем. Бедняжка пережила потрясение.

Какое великодушие от той, которая только что лишила убитых горем родителей последней надежды.

– А ты, дитя, – обратилась она к Дафне. – Останься. Мне нужно дать тебе несколько распоряжений.

После этого Хогард кивнул, придержал мою руку, помогая подняться, и повёл в коридор. Там его эмоции, наконец, прорвались: ярость, смешанная с чем-то похожим на страх.

– Вам что, жить надоело?! – он прижал меня к стене, но тут же отпрянул, словно обжёгшись. Я ошеломленно захлопала глазами.

– Я не могла просто… – голос сорвался, – остаться в стороне.

– Вы не можете спасти всех! – он сжал кулаки, и я почувствовала, как его гнев сменился горечью. – Но если будете пытаться – погубите и их, и себя.

Где-то внизу хлопнула дверь подземелья. Я закрыла глаза, глуша дар, но в ушах всё ещё звенел тихий плач.

– Почему ты так зол на них? – прошептала я, имея ввиду герцога с герцогиней.

Хогард замер. Он понял мой вопрос. Его эмоции на миг стали прозрачны: усталость, тупая боль, надлом, глубокий, как трещина в мече.

– Потому что знаю, каково терять близких.

Глава 6.

***

Я снова бегу по коридору старого дома, где выросли мои родители. Стены, когда-то бежевые, теперь почернели от копоти, а пол под ногами липкий и горячий, будто кровь впиталась в дерево. Мне пять лет – крошечная, беспомощная, в ночной рубашке с вышитыми звёздами. Из кухни доносятся голоса: смех отца, звенящий, как битое стекло, и рыдания матери, прерываемые хриплыми всхлипами.

В доме пахнет лавандой и дымом. Пять лет – слишком маленький возраст, чтобы осознать происходящее и запечатлеть в памяти мельчайшие черты любимых лиц. Моё дыхание прерывистое, пальцы вцепились в плюшевого зайца. За дверью спальни грохот, крик отца: «Прячься, Мира!»

Тени за окном – их слишком много, с факелами, но пламя не жёлтое, а зелёное, как гнилой фосфор. Я забираюсь под кровать, прижимая зайца к лицу. Сквозь щель видны сапоги с узором: змея, пожирающая солнце. Это герб. Чей?

Голоса убийц глухие, будто сквозь ткань:

– Где девочка? – шипит мужчина.

– Мертвецы не говорят – смеется женщина. Её голос… будто знакомый. Высокий, с придыханием, как у певицы.

Кто-то хватает отца за волосы. На руке убийцы – кольцо с рубином в форме капли. Оно блестит в свете зелёного пламени. Мать бьётся в руках другого, её лицо искажает ужас. Я вижу, как мужчина достаёт кинжал с изогнутым лезвием, как у серпа.

– Скажи, где дочь, и умрёшь быстро. – Женщина проводит ногтем по горлу матери. Ноготь длинный, синий, как крыло сороки.

Отец плюёт в лицо убийце. Зелёное пламя вспыхивает – его крик разрывает тишину. Мать вырывается, бежит к лестнице:

– Мира, не смотри!

Но я вижу. Вижу, как женщина в чёрном плаще с вышитыми серебром пауками поднимает руку. Из её ладони вырывается змея из дыма и впивается матери в спину…

В горле застревает крик. Я вздрагиваю и просыпаюсь. Дрожащее тело покрыто мурашками.

***

Пальцы дрожали, когда я застёгивала пряжку плаща. Воздух в комнате казался густым от остатков кошмара – запах гари всё ещё висел в ноздрях, смешиваясь с ароматом лаванды.

Зелёное пламя, сапоги с гербом, крик матери… Я вдохнула резко, будто вынырнув из воды. Нет. Не сейчас.

Часовня. Надо добраться до часовни.

Коридоры замка ночью превращались в лабиринт теней. Лунный свет, пробивавшийся через окна, рисовал на стенах причудливые узоры – то ли руки, то ли ветви деревьев, тянущиеся ко мне.

Я прижималась к холодным камням, сердце колотилось так громко, что, казалось, разбудит весь замок. Нельзя, чтобы меня поймали…

Дверь часовни скрипнула, словно стон старухи. Пыль заплясала в лунных лучах, оседая на фресках, где Люмина прижимает к себе испуганного ребёнка.

Лунный свет лился сквозь трещины в витражах, рисуя на полу призрачные узоры. Я прижала ладони к холодному камню алтаря, пытаясь унять дрожь в пальцах. Запах ладана давно выветрился, оставив после себя лишь затхлость забвения и пыль, кружившую в лунных лучах, как пепел сожжённых надежд.

– Почему ты позволяешь этому происходить? – прошептала я статуе богини. Её мраморные глаза смотрели сквозь меня, пустые, как обещания герцогини.

Где-то за спиной скрипнула дверь. Я вздрогнула, но не обернулась – узнала его шаги ещё до того, как голос разорвал тишину:

– Думаете, боги придут, чтобы утешить вас?

Хогард. Конечно Хогард. Его тень легла на фреску Люмины, исказив лицо богини в гримасу.

– С чего ты взял, что я ищу утешения? – Я обернулась, гордо вскинув подбородок.

Он стоял в двух шагах, скрестив руки. Доспехи блестели под луной, делая его похожим на статую – холодную, бесчувственную.

– Вы ищете то, чего нет. Как ребёнок, тянущийся к звёздам.

Его слова должны были ранить. Но под ними я уловила что-то ещё – усталость, древнюю, как эти стены. Плевать, это не оправдание.

– Какого черта ты вообще здесь делаешь? – я сделала шаг вперёд, и он невольно отступил.

– Пришёл, чтобы напомнить, что сострадание – слабость?

– Чтобы предотвратить очередной безрассудный поступок, – он скрестил руки на груди. – Думаете, герцогиня забудет про ваш вчерашний срыв?

Срыв. Словно попытка помочь – преступление. Я сжала кулаки, ногти впились в ладони. Герцогиня может и забудет, а вот герцог – никогда. Но речь сейчас не об этом.

– Ты видел их, Хогард! – вырвалось громче, чем планировалось. – Та женщина…она рыдала, как будто её рвали на части. Я хотя бы попыталась! А ты стоял, словно статуя!

Он напрягся, челюсть задвигалась под кожей.

– Я выполняю долг. Как и вы должны.

– Долг? – я засмеялась, и звук вышел горьким, чужим. – Их долг – забирать детей для богов, а наш – молчать?

Он двинулся ко мне, вдруг оказавшись так близко, что я почувствовала тепло его дыхания и лёгкий, едва ощутимый аромат сладковатой древесины и освежающего цитруса. Его глаза вспыхнули – не гневом, а чем-то глубже, диким и раненым.

– Вы не знаете, что значит терять всё! – Сказал он так, словно видит во мне лишь избалованную девчонку, живущую свою лучшую жизнь. Острая боль, словно кинжал резанула сердце, прежде чем оно с гулом ухнуло вниз. Челюсти сжались, взгляд заледенел.

– О, поверь мне, я знаю…– хрипло произнесла я, словно слова превратились в осколки стекла и царапали горло изнутри, слетая с губ. – Я потеряла любимых родителей. Потеряла детство. Счастье. Свободу. Возможность любить и выбирать своё будущее! И я обязана служить высшей, понятия-не-имею-какой, цели, во имя, хрен-знает-чего! Так что не смей обращаться со мной как с наивным ребенком! – Выпалила я, тяжело дыша. Воспоминания о кошмаре и событиях той злополучной ночи новой волной боли сковали сердце. Вдобавок ко всему, только что я обнажила свои чувства перед Хогардом и теперь ощущала себя голой на ветру.

Лунный свет освещал его лицо – маску, но глаза… Боги, почему я раньше не замечала? В них была та же боль, что грызла меня. Горе, густое и глубокое, как смола, и гнев, острый, как зазубренный клинок.

– Я потерял сестру. – Произнес Хогард после секундного молчания.

Воздух вырвался из лёгких, будто он ударил меня в грудь. Слова повисли между нами, хрупкие, как лёд на весеннем озере.

– Как она погибла? – прошептала я, хотя знала – спросить значило переступить незримую черту.

Хогард отвернулся, устремив взгляд в темноту.

– Засада. Мы были…– он сжал зубы, переформулируя. – Она верила, что можно договориться с врагами. Я пытался её остановить.

– И ты винишь себя, – сказала я, и это не было вопросом.

Он засмеялся – горько, как будто глотал осколки стекла.

– Вина – роскошь для таких как я.

– Думаю, ты слишком плохого мнения о себе.

– Вы слишком много думаете, принцесса.

– А ты недостаточно.

Я скрестила руки на груди и отвернулась.

Слова Хогарда – «вы слишком много думаете» – повисли в воздухе, привычно колючие, но теперь в них слышалось что-то иное. Не просто отстраненность или раздражение, а… усталое эхо собственных мыслей, отраженное в каменном колодце его души. Мы оба заперты в своих крепостях вины и долга, только стены у нас разные.

Я вновь посмотрела на него – не на доспехи, сверкающие холодом под луной, не на сжатую челюсть воина, а на тень в его глазах. Ту самую тень, что я увидела мгновение назад. Тень потери, которая грызла и его изнутри, как грызла меня все эти годы.

Почему-то захотелось прервать угрюмое молчание. Но вместо слов я сделала шаг. Не вызов, не попытку оттолкнуть или заставить отступить, как раньше. Просто… шаг ближе. К человеку, который тоже знал, каково это – чувствовать себя виноватым за то, что выжил. За то, что не смог спасти.

Лунный свет упал на его переносицу, высветил тонкую сеть морщин у глаз – следы не только битв, но и бессонных ночей, полных тех же вопросов, что мучили меня.

– Ты тоже размышляешь об этом Хогард? – прошептала я, и голос звучал чужим, лишенным прежней ярости, просто… усталым и правдивым. – Размышляешь о том, что можно было сделать иначе? О том, как спасти тех, кого уже не вернуть? Или… как не дать забрать следующих?

Он не ответил. Не отступил. Его взгляд, обычно острый как клинок, смягчился, стал глубже, будто вглядывался не в меня, а в отражение собственной боли, внезапно узнанной в другом. Тишина часовни сгустилась, но теперь она была не враждебной, а… тяжелой, как воздух перед грозой, когда напряжение вот-вот разрешится чем-то неизбежным.

Потом он опустил глаза. Не в покорности. А будто снимая маску, хоть и на миг. Его ладонь непроизвольно сжалась, а потом разжалась – жест, полный немого вопроса и признания.

– Принцесса… – начал он, и в этом слове, обычно звучавшем как холодное напоминание о дистанции, вдруг послышалось что-то неуверенное, почти человеческое. Он запнулся, искал слова. – Мира… – поправился он тихо, и мое имя на его устах прозвучало как ключ, поворачивающийся в заржавевшем замке. Не примирение, нет. Но… признание. Признание того, что я – не просто обязанность или помеха. Что я тоже ранена. Как он.

Я не улыбнулась. Не кивнула. Но напряжение в плечах, копившееся годами, слегка ослабло. Воздух все еще пах пылью и пеплом, но сквозь него пробивался едва уловимый аромат его кожи – древесина и цитрус, странно теплый и живой. Он стоял так близко. И впервые его близость не вызывала желания отпрянуть или ударить. Она была… просто фактом. Тяжелым, неудобным, но общим.

– Нам нельзя здесь оставаться, – сказал он наконец, голос стал глуше, лишившись привычной стали, но обретя новую твердость – не приказа, а предостережения союзника. – Герцогиня… и другие. Они не спят.

– Знаю, – ответила я со вздохом, и мои слова тоже были лишены прежнего вызова. Была лишь усталая решимость. Но теперь я знаю, что я… не одна в этой темноте.

Я встретила его взгляд. В его карих, почти черных в полумраке глазах не было ответной улыбки. Но была тень чего-то нового. Не доверия еще. Но уважения? Понимания? Признания, что наши крепости стоят на одной и той же проклятой земле? Да. Именно это. И в этом признании, в этой тихой общности потерянных душ, лед не треснул. Он просто… перестал быть таким абсолютно непроницаемым. По нему пошли первые, почти невидимые трещины. И сквозь них подул ветер перемен. Холодный, резкий, но живой.

– Идем, – просто сказала я, поворачиваясь к двери. И на этот раз, когда его шаги зазвучали за моей спиной, это не было преследованием. Это было… сопровождением. В ту же неизвестность. Но уже не в одиночку.