Княжна-Изгоя

Он сделал паузу, давая перу угнаться за мыслью.

– Дабы развеять всякие сомнения в моих мирных и объединительных намерениях, я предлагаю забыть старые распри и возобновить тот самый союзный договор, что некогда связывал наши дома. Дабы скрепить этот союз кровными узами, я предлагаю в мужья вашей дочери, княжне Алисе, моего брата княжича Ярослава. Пусть наш союз станет залогом мира и процветания для всех наших земель.

Он откинулся на спинку кресла, смотря на дочь. Та записывала последние слова, её лицо оставалось невозмутимым.

– Подпиши от моего имени. И приложи мою личную печать, – распорядился он. – Пусть думает, что это моя уступка. Что я, испугавшись его гнева, ищу примирения. Пусть потешает своё самолюбие.

Княжна Огнева аккуратно посыпала письмо песком, давая чернилам высохнуть. – На самом деле, – продолжил Витар, и его голос вновь стал тихим и опасным, – это мы получим его единственную наследницу в свои руки. Заложницу. И самую ценную карту в этой игре. С ней у своего очага он трижды подумает, прежде чем поднимать меч против меня. А если всё же поднимет… – Он многозначительно замолчал.

– …то мы сможем сделать больно так, как он и представить себе не может, – закончила мысль его дочь, аккуратно складывая письмо. Её тонкие пальцы совершали чёткие, выверенные движения. В её голосе не было ни жалости, ни сомнений. Лишь холодная констатация факта.

Она взяла разогретый воск и приложила к письму печать с фамильным гербом Огневых – вздыбленной саламандрой в кольце пламени.

– А если Ярослав откажется играть в эту игру? – спросила она вдруг, поднимая на отца свой пронзительный взгляд. – Он не… питает особой любви к роле мужа. Особенно для северной дикарки.

Витар посмотрел на неё, и в его глазах не было ни капли отеческой теплоты. Был лишь расчёт.

– Он младший брат, – произнёс он с лёгкой, ледяной усмешкой. – Его долг – подчиняться. Его чувства и желания не имеют ни малейшего значения. Скажи ему, что это приказ. И что от его поведения зависит будущее нашего дома. Он сделает, как велено.

Княжна кивнула, без тени сомнения. Она взяла готовое письмо.

– Я отправлю его с самым быстрым гонцом. И прикажу тому не медлить ни мгновения.

– Да, – Витар снова повернулся к карте, его взгляд вновь устремился на Север. – Не медлить. Пока наш благородный медведь не опомнился и не передумал. И пока его дочка не успела сбежать куда подальше от этой чести.

Он усмехнулся про себя. Игра была в разгаре, и он чувствовал, что все козыри в его руке. Осталось лишь сделать последний, решающий ход.

Глава 3

Лес в окрестностях Златогорья был другим – не суровым и молчаливым, как на Севере, а почти что ручным, ухоженным. Деревья здесь стояли реже, солнечный свет золотистыми пятнами ложился на мягкий мох, а воздух пах влажной землёй, хвоей и далёким дымком очагов. Это были охотничьи угодья дома Огневых, место, где знать могла забыть о придворных интригах и предаться простой, понятной страсти – погоне за зверем.

Ярослав Огневый натянул тетиву лука, чувствуя, как упругая древесина сопротивляется его пальцам. Его движения были отточенными, грациозными, лишёнными суеты. Он не просто целился – он сливался с луком, с ветром, с тишиной леса, предугадывая траекторию полёта стрелы ещё до того, как отпускал тетиву.

Стрела со свистом рассекла воздух и вонзилась точно в центр нарисованной на дереве мишени. Раздались одобрительные возгласы и хлопки. Его небольшая свита – несколько молодых дворян и пара старых, проверенных егерей – аплодировали его мастерству.

– Вот это выстрел, княжич! – крикнул один из молодых людей, рыжеволосый и веснушчатый Святослав. – Медведь бы и то не устоял!

Ярослав опустил лук, и на его губах играла лёгкая, почти что беззаботная улыбка. Здесь, в лесу, он был не младшим братом всесильного Витара, не пешкой в большой игре, а просто искусным охотником, Ярославом. Его ценили за меткий глаз, за быстрый ум, за умение шутить и выпить с солдатами из одного бурдюка. Здесь он был своим.

– Медведь – существо умное, Святослав, – отозвался Ярослав, передавая лук оруженосцу. – Оно, в отличие от некоторых, не лезет под стрелу просто так. Уважать надо зверя, а не хвастаться дарами, которых у него нет.

Егеря одобрительно закивали. Они любили молодого княжича именно за это – за уважение к их ремеслу, за отсутствие спеси. Он мог запросто разделить с ними скромный ужин у костра и выслушать их бесконечные истории.

Но даже здесь, в этой кажущейся идиллии, тень его брата была неизбывна. Достаточно было кому-то из молодых дворян невзначай сказать: «Князь Витар на прошлой охоте подстрелил двух кабанов одним выстрелом!» или «Ваш брат недавно приобрёл сокола из-за моря, дороже целой деревни стоит!» – и улыбка застывала на его лице. Его неизменно сравнивали, и он неизменно проигрывал в этом сравнении. Он был искусным стрелком, а Витар – легендой. Он был популярен среди солдат, а Витар – повелевал армиями. Он был умён, а Витар – обладал безжалостной, хищной хваткой правителя.

Он отмахнулся от навязчивых мыслей, подзывая собак. Сегодняшний день был его. Пусть и ненадолго.

Именно в этот момент послышался частый, нервный топот копыт, явно не принадлежавший ни одному из охотников. Все обернулись. Из чащи на поляну вынесся всадник. Его лошадь вся была в пене, сам он сидел в седле согнувшись, а на его груди алел плащ с гербом Огневых – ливрейный гонец из самой столицы.

На поляне воцарилась мгновенная тишина. Веселье как рукой сняло. Прибытие такого гонца никогда не сулило ничего хорошего. Особенно когда ты пытаешься урвать несколько часов покоя.

Гонец, тяжело дыша, осадил взмыленную лошадь прямо перед Ярославом и, не слезая с седла, протянул ему небольшой, скреплённый тёмно-красным воском свиток.

– От князя Витара, ваша светлость, – выдохнул гонец. – Срочный приказ. Вам надлежит немедленно явиться в столицу.

Лёгкая улыбка окончательно сползла с лица Ярослава. Он медленно, будто нехотя, взял свиток. Плотная бумага, тяжёлая печать. В воздухе повисло напряжённое молчание. Свита замерла, наблюдая за ним. Даже собаки притихли, почуяв перемену в настроении хозяина.

Ярослав повертел свиток в руках, ощущая его зловещую тяжесть. Каждый такой «приказ» от брата был как цепь, очередным звеном, приковывающим его к чужой воле. Он почувствовал, как знакомое чувство протеста, горькое и бесполезное, подкатило к горлу.

Он с силой нажал большим пальцем на печать. Воск, твёрдый и хрупкий, с треском поддался, расколовшись пополам. Герб – саламандра в пламени – был уничтожен. Он развернул свиток.

Его глаза быстро пробежали по аккуратным строчкам. Стандартные формулы, упоминания о «благе дома» и «высокой ответственности». И потом – суть.

Предложение о браке. Северная княжна. Алиса Вельская. Дочь того самого медведя, что только что публично унизил его брата. Союз для укрепления власти. Его роль – пешка. Красивая, важная, но пешка.

Лицо Ярослава стало каменным. Вся его непринуждённость, всё тепло, что согревало его всего несколько минут назад, испарилось, оставив лишь холодную, гладкую маску. Он чувствовал, как на него смотрят десятки глаз – его свита, егеря, гонец. Все ждали его реакции. Будет ли он гневаться? Будет ли радоваться?

Он не подал вида. Он привык прятать свои эмоции. Показывать их – значило проявлять слабость. А слабых в его семье не жаловали.

Его взгляд упал на последнюю строчку письма. Она была выведена другим, более размашистым и уверенным почерком. Почерком его брата.

«Твоя судьба и долг перед родом решены. Не заставляй меня ждать».

Эти слова обожгли его как раскалённое железо. В них не было просьбы, не было даже приказа. В них была констатация факта. Его жизнь, его будущее, его свобода – всё было «решено» без его участия. И ему оставалось лишь покориться и не заставлять ждать.

Он медленно, с невероятным усилием воли, сложил письмо. Его пальцы сжали бумагу так, что костяшки побелели.

– Святослав, – его голос прозвучал ровно, без единой эмоциональной нотки, словно он читал доклад о погоде. – Вели готовить лошадей. Мы возвращаемся в столицу. Немедленно.

Он повернулся и, не глядя ни на кого, пошёл к своему коню. Спина его была прямой, осанка – безупречной. Со стороны он казался собранным и готовым исполнить свой долг.

Но только он один чувствовал ледяную тяжесть на сердце. Тяжесть клетки, дверь в которую только что захлопнулась навсегда. Охота закончилась. Начиналась игра. И ему отвели в ней роль разменной монеты.

***

Мне нужно было уйти. Уйти подальше от каменных стен Сердцеграда, от тяжёлых взглядов дружинников, от этого давящего чувства, что с потолка вот-вот рухнет что-то огромное и неотвратимое. Воздух в замке стал густым и спёртым, словно перед грозой, и моя грусть сжалась в комок беспокойства где-то под рёбрами.

Я ушла в лес. Не на охоту, с луком и стрелами, а просто так, почти бесцельно. Мои ноги сами несли меня по знакомой тропке к ручью, что бежал в ложбинке меж старых елей. Здесь всегда было тихо. Здесь пахло мхом, влажной землёй и чем-то таким древним и спокойным, что дыхание само по себе становилось глубже.

Присела на большой, гладкий камень у самой воды и закрыла глаза. Ручей журчал свою вечную, незатейливую песню. Ветер шелестел листьями осин. Где-то высоко в ветвях перекликались птицы. Я старалась утонуть в этих звуках, раствориться в них, чтобы мои тревожные мысли унесло течением вместе с пузырьками воды.

Со мной всегда так было. Лес, река, даже старые камни – они будто говорили со мной. Не словами, конечно. Это было скорее чувство. Как будто я могла потрогать пальцами само спокойствие, вдохнуть запах древнего покоя. Иногда мне даже казалось, что я слышу шёпот – тихий-тихий, будто из-под земли. Шёпот, полный забытых историй и мудрости, которой я не понимала, но чувствовала кожей.

Сегодня шёпот был тревожным. В нём слышались не истории, а предостережение. Вода в ручье, обычно такая весёлая и беззаботная, сегодня бежала как-то напряжённо, торопливо. И ветер в ветвях звучал не как колыбельная, а как настороженный вздох.

Обняла колени и прижалась к ним лбом, пытаясь унять странную дрожь внутри. Отчего это? От ссоры отца с гонцом? От тех леденящих слов, что он бросил вслед? Или от того взгляда, полного внезапного ужаса и понимания, которым он потом на меня посмотрел?

Внезапно, почувствовала, что я не одна. Я не услышала шагов – просто ощутила присутствие. Резко подняла голову.

Из-за ствола старой ели вышел дядя Будимир. Верный друг отца, его правая рука, человек, который нянчил меня на коленях и учил держать лук. Его лицо, обычно такое доброе и спокойное, сейчас было серьёзным, почти суровым. Он шёл медленно, словно каждым шагом отмеряя что-то тяжёлое и неприятное.

– Алисонька, – сказал он тихо, садясь рядом со мной на камень. Он всегда называл меня так, с тех пор как я была совсем маленькой. В его голосе не было привычной теплоты, лишь усталость.

Моё сердце ёкнуло и забилось чаще. Я ничего не сказала, просто смотрела на него, уже зная, что сейчас услышу что-то плохое. Что-то очень плохое.

Он вздохнул, глядя на бегущую воду, будто ища в ней нужные слова.

– Прискакал ещё один гонец, – начал он наконец. – От Огневых. Снова.

Я почувствовала, как по спине побежали мурашки.

– И что? Опять оскорбления? Отец ведь не станет…

– Нет, – перебил меня Будимир, и его голос прозвучал совсем уж мрачно. – На этот раз… не оскорбления. Предложение.

Он помолчал, собираясь с силами.

– Витар Огневой предлагает… союз. Закрепить его… браком. Его младшего брата, Ярослава… и тебя.

Сначала я просто не поняла. Слова будто отскакивали от меня, не желая складываться в осмысленную картину. Брак? Ярослав Огневой? Этот… этот франт, этот циничный придворный щёголь, которого я видела лишь раз на большом совете, и то мельком? Его старший брат только что назвал моего отца мятежником, а теперь… предлагает породниться?

Потом смысл слов дошёл до меня. Весь, сразу, всей своей чудовищной тяжестью.

– Что? – вырвалось у меня, и мой голос прозвучал тонко и испуганно, как у ребёнка. – Нет… нет, дядя Будимир, вы же не серьёзно? Это же… это же ловушка! Насмешка! Он же…

– Отец твой ещё думает, – перебил он меня, и в его глазах я увидела то же самое тяжёлое понимание, что было и у отца. – Но, Алисонька… отказать… значит дать Витару прямой повод объявить нам войну. Открытую войну. А мы… мы не готовы. Нас не поймут другие князья. Скажут, мы гордыню свою ставим выше мира.

– Так пусть воюет! – выкрикнула я, вскакивая с камня. В груди всё закипело от ярости и обиды. – Мы дадим ему отпор! Мы всегда давали отпор всем, кто приходил с мечом! Я не выйду за этого… этого змея из Златогорья! Я не стану разменной монетой в его грязной игре! Ни за что!

Слёзы гнева и бессилия выступили у меня на глазах. Я представила себе это – его высокомерное, холодное лицо, его насмешливые глаза. Представила жизнь в золотой клетке его дворца, вдали от дома, среди чужих, враждебных людей. И мне стало физически плохо.

– Алисонька, успокойся… – начал Будимир, поднимаясь.

Но я не слушала. Вся моя жизнь, все мои мечты о будущем – всё это рушилось в одно мгновение, по воле какого-то далёкого, жестокого человека, который видел во мне лишь пешку.

– Не выйду за него! – повторила я, сжимая кулаки. – Лучше умереть! Лучше…

Я не договорила. Внезапно почувствовала резкий, колющий холод. Он исходил не откуда-то извне, а из меня самой. Мои пальцы, сжатые в кулаки, вдруг пронзила ледяная боль, будто схватилась за голый металл на трескучем морозе.

Взглянула вниз и ахнула.

Мои пальцы… они побелели. По коже, по суставам, по ногтям поползла тонкая, ажурная паутинка инея. Она переливалась на солнце, будто стеклянная.

Я в ужасе отдернула руки, думая, что мне показалось. Но нет. Иней оставался на них. И становилось только холоднее.

И тут услышала странный звук. Тихий, но настойчивый. Похожий на хруст.

Медленно, будто в кошмаре, перевела взгляд на ручей.

Вода… переставала течь. Прямо на моих глазах её быстрая, живая поверхность покрывалась тонким, прозрачным слоем льда. Он расползался от самого берега, от того места, где я только что сидела, на середину потока, сковывая воду с тихим, зловещим потрескиванием. Весёлое журчание сменилось мёртвой, ледяной тишиной.

Воздух вокруг нас тоже изменился. Стал резким, колючим, зимним. Солнечный свет почему-то не грел.

Я подняла свои руки и уставилась на них, не в силах понять, что происходит. Мои пальцы, идущие инеем, казались чужими. Это было страшно. Это было… ненормально.

Дядя Будимир смотрел то на меня, то на замёрзший ручей. Его лицо вытянулось от изумления и… страха? Нет, не страха. Скорее, от какого-то древнего, суеверного ужаса.

– Алисонька… – прошептал он, и его голос дрогнул. – Дитя… что это?

Я не могла ответить. Просто смотрела на свои ледяные пальцы и не понимала, не понимала ничего.

Глава 4

Меня позвали к отцу почти сразу, как только вернулась в замок. Горничная, встретившая меня в дверях, выглядела испуганной и растерянной. Видимо, слухи о втором послании уже разнеслись по Сердцеграду со скоростью лесного пожара. Я шла по знакомым, прохладным коридорам, и каменные стены, обычно такие надёжные и родные, словно давили на меня, предвещая нечто неотвратимое.

Я застала отца в его малой приёмной – комнате, где он обычно отдыхал после долгого дня, где мы иногда вечерами пили чай из лесных трав и он рассказывал мне старые байки о своей молодости. Сегодня здесь не пахло ни чаем, ни уютом. Воздух был тяжёлым и спёртым. Отец стоял у камина, в котором, несмотря на прохладу, не горел огонь. Он опирался на каминную полку широкими, натруженными руками, и его спина, обычно такая прямая и неутомимая, сейчас казалась сгорбленной под невидимой тяжестью.

Он услышал мои шаги, но не обернулся сразу.

– Закрой дверь, дочка, – его голос прозвучал глухо, устало.

Я сделала, как он сказал, прислонившись спиной к прочной, дубовой двери, словно ища у неё защиты. В комнате царил полумрак, и только скупой свет из узкого окна выхватывал из теней его осунувшееся лицо.

– Гонец от Огневых был, – начал он, всё ещё глядя в холодный очаг. – Ты, наверное, уже знаешь.

Я молча кивнула, хотя он не видел этого. Слова застревали в горле колючим комом.

– Витар… предлагает мир. Номинально. Он предлагает скрепить союз браком. Его брата… и тебя. – Он произнёс это ровно, без эмоций, будто зачитывал доклад о поставках зерна. Но по тому, как напряглись его плечи, поняла, сколько сил ему стоит эта ровность.

Чувствовала, как по моим рукам снова побежал тот самый, предательский холод. Сжала кулаки, пряча пальцы в складках платья, стараясь скрыть дрожь. Не сейчас. Только не сейчас.

– Это ловушка, отец, – выдохнула я, и мой голос прозвучал хрипло. – Ты же сам говорил! Он узурпатор! Он хочет заманить меня в свою крепость, чтобы держать как заложницу! Чтобы ты не смел и слова против него сказать!

Отец наконец повернулся ко мне. Его лицо было суровым, как всегда, но в глазах, в их глубине, таилась такая неизбывная боль, что у меня перехватило дыхание. Это был взгляд человека, приговорённого к казни.

– Я знаю, что это ловушка, Алиса, – тихо сказал он. – Я не слепой и не глупый. Я вижу истинное лицо Витара Огневого. Он хитер, жаден и беспринципен. И да… ты будешь заложницей. Разменной монетой. Пешкой.

Он сделал шаг ко мне, и его движения были такими медленными, будто он нёс на плечах всю тяжесть каменных сводов замка.

– Но иногда, дочка, чтобы выжить, чтобы дать своим людям время подготовиться, чтобы собрать силы… нужно пожертвовать пешкой. Даже самой ценной.

– Нет! – вырвалось у меня, и слёзы наконец потекли по моим щекам, горячие и горькие. – Нет, отец! Мы можем сражаться! Мы всегда сражались! Ты же научил меня не сдаваться! Мы дадим им отпор! Все вместе!

Он покачал головой, и в этом жесте была такая безнадёжность, что мои собственные протесты застряли в горле.

– Сражаться? С кем? – его голос сорвался на низкий, горький шёпот. – С его золотом, на которое он купит половину уделов? С его армией, которую он годами кормит и тренирует для войны? Наши воины храбры, но их мало. Наши стены крепки, но их можно осадить и уморить нас голодом. А другие князья? Они будут наблюдать со стороны, как дерутся два медведя, чтобы подобрать остатки. Нет, Алиса. Сейчас, сию минуту, мы не готовы. Открытый отказ – это немедленная война. Война, которую мы проиграем. И я… я не смогу защитить ни наш народ, ни тебя.

Он подошёл ко мне вплотную и положил свои большие, шершавые ладони мне на плечи. Его прикосновение было тёплым и твёрдым, каким было всегда, с самого моего детства.

– Этот брак… это не капитуляция. Это передышка. Это единственный способ выиграть время. Для нас. Для Севера. Пока ты будешь там, в его логове, он будет считать себя в безопасности. Он будет меньше следить за нами. А мы… мы будем готовиться. Искать союзников. Копить силы. – Он посмотрел мне прямо в глаза, и в его взгляде загорелась знакомая, несгибаемая воля. – Ты будешь нашими глазами и ушами там. Это будет твоя война. Не мечом, а умом. Твой долг… наш долг… принять эту жертву. Ради будущего нашего дома.

Я смотрела на него, и моё сердце разрывалось на части. Видела его боль, его унижение, его ярость, которую он заставлял себя подавить ради высшей цели. Он предлагал мне не сдаться. Он предлагал мне стать оружием. Оружием тихим, спрятанным, но оттого не менее важным.

Весь мой гнев, всё моё отчаяние медленно уступали место чему-то другому. Холодному, тяжёлому, как речной камень. Это было чувство долга. Того самого долга, о котором он всегда говорил. Долга не перед собой, а перед теми, кого ты защищаешь.

Я выпрямилась, вытерла слёзы тыльной стороной ладони. Дрожь в руках немного утихла, сменившись ледяным, неподвижным спокойствием. Посмотрела в пол, на старые, истоптанные половицы, за которыми угадывались очертания нашего родового знака.

– Я исполню свой долг, отец, – произнесла я тихо, но чётко. Мои слова прозвучали не как капитуляция, а как приговор. – Я поеду. Выйду за него замуж. Буду той пешкой, которой нужно быть.

Подняла на него взгляд, и в моих глазах он должен был увидеть не покорность, а твёрдую, ледяную решимость.

– Но я никогда не буду его женой по-настоящему. Никогда. Он получит моё тело в этой политической игре. Но мою душу, мою верность, моё сердце – никогда. Они останутся здесь. На Севере. С тобой.

Я повернулась и вышла из комнаты, не дожидаясь ответа. Дверь закрылась за мной с тихим щелчком, окончательно разделив мою старую жизнь и новую, в которую мне предстояло войти. Одной.

***

Кабинет Верховного Патриарха Храма Единого Белого Бога был местом, где время текло иначе. Воздух здесь был густым и сладковатым от запаха ладана, старого воска и переплетённой кожи древних фолиантов. Высокие своды терялись в полумраке, а единственным источником света и тепла был огромный камин, в котором вечно плясали языки живого огня.

Сильвестр сидел в своем кресле, вырезанном из тёмного дуба, и взирал на пламя. Его длинные, тонкие пальцы были сложены перед собой, а на лице, освещённом дрожащим светом огня, застыло выражение глубокого, безмятежного спокойствия. Оно обманчиво напоминало смирение, но в глубине его глаз, чёрных и непроницаемых, как ночное небо, таилась иная сила – непоколебимая уверенность фанатика, знающего, что ему открыта единственная истина.

На столе перед ним лежало несколько донесений. Последнее, на самом верху, было коротким и ёмким: старый регент мёртв. В Граде-на-Камне начинается смута.

Сильвестр взял пергамент кончиками пальцев, словно беря в руки нечто хрупкое и драгоценное. Он не прочёл его снова – он уже знал каждое слово. Он поднёс его к огню.

Край бумаги почернел, сморщился, и яркий огонек жадно побежал по поверхности, пожирая аккуратные строчки, написанные рукой его шпиона. Пламя на мгновение вспыхнуло ярче, осветив суровые черты Патриарха, отбросив на стены за его спиной гигантские, колеблющиеся тени.

Он наблюдал, как донесение превращается в пепел, и лёгкая, почти невидимая улыбка тронула уголки его безжалостных губ.

– Смута… – прошептал он, и его голос был тихим, как шелест пепла, но в нём слышалась стальная мощь. – Это благодать.

Он стряхнул остатки пергамента в огонь, и они рассыпались чёрными снежинками.

– Она очистит землю от слабых правителей и старой скверны, – продолжал он свой безмолвный диалог с пламенем, видя в его языке образы грядущего. – Они, эти так называемые князья, барахтаются в своих интригах, как свиньи в грязи, думая, что борются за власть. Они слепы. Они не видят, что их борьба – это лишь инструмент. Метелка, что выметает хлам со двора перед большим праздником.

Он поднял взгляд от камина и обвёл им свою келью – строгую, аскетичную, лишённую всяких украшений, кроме символа Единого Белого Бога на стене. Золотое солнце на чёрном фоне. Символ чистоты, истины и несгибаемой воли.

– Витар Огневой думает, что он хищник. Горислав Вельский мнит себя благородным защитником. Они оба ошибаются. Они – дрова для костра. Костра, в котором сгорят последние остатки языческого суеверия, магии и прочей скверны, что отравляет эту землю веками.

Пламя в камине затрещало, выбросив сноп искр, будто в подтверждение его слов.

– Пусть дерутся. Пусть ослабляют друг друга. Их гордыня, их жажда власти – это молитва, которую они сами не осознают. Молитва о пришествии порядка. Истинного порядка. Порядка, который придёт с концом старого мира.

Сильвестр сложил руки в молитвенном жесте, но его пальцы были сжаты слишком плотно, чтобы это была молитва о прощении. Скорее, это была молитва-приказ. Молитва-требование.

– Чтобы воцарилась истинная вера, – произнёс он уже громче, и его голос зазвучал пророчески и грозно, заполняя всё пространство кабинета. – Единая, чистая, бескомпромиссная. Чтобы рухнули троны, построенные на грехе и гордыне. Чтобы смолкли голоса лживых пророков и колдуний. И чтобы на очищенной земле остались только те, кто готов склонить голову перед истинным светом.

Он замолчал, вновь уставившись на огонь. В его глазах отражались пляшущие языки пламени, но в них самом горел огонь куда более страшный и неугасимый – огонь абсолютной, всепоглощающей веры, не оставляющей места ни для сомнений, ни для милосердия.

Смута была не бедствием. Она была возможностью. И он, Верховный Патриарх Сильвестр, был готов этой возможностью воспользоваться. До конца.

Глава 5

Град-на-Камне встретил Ярослава Огневого тем же удушающим чувством чуждости, что и всегда. Воздух здесь был густым от запахов большого города – дыма, людей, готовящейся еды, чего-то кисловатого и затхлого, что всегда стояло в узких переулках между высокими каменными домами. После просторов охотничьих угодий и свежего ветра это было похоже на попадание в ловушку.