Княжна-Изгоя

Мира Рай

Княжна-Изгоя

Глава 1

Воздух в Златогорье всегда был густым – пахнул дымом, золой и деньгами. Настоящими, весомыми, выкованными из самой земли. С высокого мраморного балкона своего дворца князь Витар Огневой обводил взглядом бескрайние владения. Внизу, в исполинском карьере, копошились тысячи рабочих. Словно муравьи, они облепили склоны, и с каждым взмахом их кирок и лопат княжеская казна тяжёлела. Золото. Оно было фундаментом его власти, причиной его высокомерия и лекарством от всех бед. Или почти всех.

Его дочь, княжна Огнева, появилась беззвучно, как тень. Её платья всегда были темнее ночи, а волосы убраны в столь тугой узел, что, казалось, ни одна мысль не могла вырваться наружу без её дозволения. В руках она держала небольшой, ничем не примечательный свиток.

– Отец, – её голос был тихим, но идеально чётким. – Весть из Града-на-Камне.

Витар не обернулся. Он знал, что она уже прочла донесение. Они были похожи в этом – никогда не доверяли чужим глазам и ушам.

– И как там наш старый друг? – спросил он, глядя, как внизу телега, доверху гружёная рудой, с грохотом опрокидывается, заставляя рабочих отскакивать в стороны.

– Регент при смерти, – ответила дочь, и в её голосе не дрогнуло ни единой струны. – Лекари говорят, что не переживёт ночи.

Тишина повисла между ними, густая и тяжёлая, как здешний воздух. Смерть старика-регента была не трагедией, а возможностью. Дверью, которая наконец-то скрипнула и приоткрылась.

Витар медленно повернулся. Его лицо, испещрённое морщинами жестокости и властности, оставалось непроницаемым. Он взял свиток, но даже не взглянул на него.

– Хаос, – произнёс он задумчиво, и в этом слове слышалась не тревога, а предвкушение. Слово «хаос» на его языке означало «поле для посева». А урожай он собирать умел. – Совет растеряется, как стадо овец без пастуха. Они будут мычать, толкаться и просить, чтобы кто-то взял на себя ответственность.

Княжна молчала, зная, что это не требует ответа. Она была его идеальным отражением – холодным, расчётливым и безжалостным.

– Готовь Огненный Приказ, – тихо, но с железной повелительной интонацией сказал Витар. Его пальцы сжали мраморные перила балкона так, что кости побелели. – Выведи их из казарм. Пусть займут все ключевые точки в городе. Тихо. Без лишнего шума. Пусть их присутствие почувствуют раньше, чем увидят.

– Считайте, что сделано, – кивнула княжна Огнева. В её глазах вспыхнул тот же огонь, что горел в глубине отцовских. Огонь амбиций, который плавил всё на своём пути. – Новое будущее для Велогорья не выпросишь. Его нужно выковать.

– Именно, – тень улыбки тронула его губы. Он снова посмотрел на свои владения, но видел уже не прииски, а весь мир – Велогорье, которое вот-вот должно было содрогнуться и склониться у его ног. Он уже чувствовал вес власти в руках, ещё не взяв её. Он уже чувствовал холод пустого трона у себя за спиной.

Именно в этот момент дверь в его покои с грохотом распахнулась.

Ворвался гонец. Его плащ был в пыли, лицо залито потом и перекошено ужасом. Он едва держался на ногах, дыша на разрыв.

– Ваша светлость! – он выкрикнул это, захлёбываясь, падая на одно колено. – В Граде-на-Камне… регент… Регент мёртв! В городе хаос!

***

В Сердцеграде всегда пахло хвойной смолой, дымом из очага и вечным холодком, что пробирался сквозь самые толстые стены, напоминая: здесь ты в гостях у зимы. И она тут главная. Не князь, не дружина, а она – седая, молчаливая, порой жестокая.

Советная палата была вытесана из цельного серого камня, и даже в разгар лета в ней стоял такой морозец, что пар шёл ото рта. Я, как обычно, сидела в стороне, на резной скамье у самого камина, стараясь вобрать в себя хоть немного тепла. Но сегодня даже огонь будто выдыхался, отдавая всё жаркое пламя каменным стенам.

Отец, Горислав Вельский, стоял во главе стола, опираясь на дубовую столешницу, испещрённую зарубками – историями наших побед и потерь. Его лицо, обычно спокойное и твёрдое, как гранит наших скал, сегодня было омрачено тяжёлой думой. Рядом с ним – его верные соратники, седые, видавшие виды воины, чьи взгляды были такими же суровыми, как и у моего отца.

– Опять не вернулась партия из урочища Чёрный Клык, – хриплым голосом пробасил дядя Будимир, самый старый из дружинников. – Пять человек. Опытные. Следов нет, ничего. Словно ветром их смело.

– А на границе с Диким Льдом трава стоит хрустальная, – подхватил другой, помоложе. – И не тает. И птица не поёт. Тишина, что в гробу.

Я прижала ладони к горячему камню камина, стараясь не выдать своего страха. Я чувствовала эту тишину. Чувствовала тот холод. Он был другим – не зимним, не нашим. Он был… живым. И голодным.

Отец провёл рукой по лицу, и в этом жесте было столько усталости, что мне захотелось подойти и обнять его. Но я знала – сейчас он не отец мне, а правитель своему народу. И правители не показывают слабости.

– Не впервые нам биться со стужей, – произнёс он, но в его голосе не было уверенности. – Утеплить заставы. Двойные дозоры. А охоту вглубь леса – запретить, пока…

Дверь в палату распахнулась, пропуская вспотевшего, запорошенного снегом гонца. Он едва переводил дух, держась за косяк.

– Князь… весть… из столицы… – он выдохнул, чуть не падая.

Все замерли. Вести из Града-на-Камне редко бывали добрыми. А уж в такой день…

– Говори, – бросил отец, и его голос прозвучал как щелчок бича.

– Регент… старик… скончался. Вчерашней ночью.

Тишина в палате стала абсолютной. Даже потрескивание поленьев в камине куда-то стихло. Смерть регента. Это был не просто уход старого человека. Это было падение последней подпорки, что хоть как-то удерживала шаткое равновесие в Велогорье.

Отец медленно опустился в своё кресло. Оно скрипнуло под его тяжестью, словно вздохнуло.

– Ну, что ж, – его голос прозвучал глухо, уставшим. – Кот из дому – мыши в пляс. А у нас мыши – зубастые, с золотыми приисками да железными дружинами. Балдахину не удержать крыс, когда кота не стало в доме. Ждите беды, братья. Большой беды.

Он произнёс это с такой горькой уверенностью, что по спине у меня пробежали ледяные мурашки. Он не боялся войны. Он боялся того, что придёт после. Хаоса. Раздора. Той самой тишины, что хуже любого крика.

И будто в ответ на его слова что-то громко стукнуло в единственное витражное окно палаты.

Все вздрогнули, обернулись.

В стекло, покрытое причудливым морозным узором, врезалась чёрная громадина. С треском посыпались осколки цветного стекла, и на огромный дубовый стол, прямо в центр разложенной карты Велогорья, рухнуло тело большого ворона.

Он был мёртв. Его крыло, неестественно вывернутое, было покрыто толстым, блестящим слоем льда. Он лежал на карте, раскинувшись, и его острый клюв указывал прямо на Северные рубежи. На наши земли. На Сердцеград.

Ледяное крыло медленно таяло на пергаменте, оставляя мокрое, тёмное пятно, похожее на кляксу крови.

***

Град-на-Камне встретил Витара грохотом сотен копыт по брусчатке и гнетущей тишиной толпы. Витар Огневой въезжал в столицу не как гость, а как хозяин, решивший проверить свои владения. Во главе колонны – он, закованный в латы из чернёной стали, от которых отсвечивало алое пламя фамильного герба на плаще. Позади, чётким каре, двигались его личные гвардейцы – Огненный Приказ. Их доспехи не сверкали, они словно впитывали в себя скупой солнечный свет, а из-под плотно подогнанных шлемов на встревоженных горожан смотрели не лица, а щели для глаз. Холодные, пустые, безразличные.

Люди жались к стенам, замирая у лавок. Не было ни криков «слава», ни возмущённых возгласов. Была тишина, густая, как смола, и в ней читался один-единственный вопрос: что теперь будет? Смерть регента витала в воздухе, и каждый чувствовал, как почва уходит из-под ног. А по этой шаткой земле уже твёрдой поступью шёл князь Огневых.

Он не смотрел по сторонам. Его взгляд был устремлён вперёд, на высокий шпиль Регентского дворца. Он не улыбался, не кивал. Он впитывал этот страх, этот вакуум власти, как сухая земля впитывает первую кровь после засухи. Это было питательно. Это было нужно.

Его люди, будто читая мысли, отсекались от основной колонны. По двое, по трое, они занимали перекрёстки, ворота, подступы к мостам. Молча, без криков и приказов. Просто вставали, скрещивали руки на груди и замирали. Статуи из плоти и стали, перекрывающие все токи городской жизни. Город медленно, но верно парализовало.

Дворцовые стражи у входа в тронный зал попытались было преградить путь – долг обязывал. Но один взгляд Витара, один оценивающий, холодный взгляд на их позолоченные, парадные кирасы, и они опустили алебарды. Они были для красоты. Огненный Приказ – для войны.

Двери распахнулись.

Зал Регентского совета был полон. Члены совета, старые, седые мужчины в дорогих, но поношенных мантиях, столпились у большого дубового стола. Их голоса, громкие и перебивающие друг друга, смолкли в одно мгновение, когда в проёме двери возникла высокая, тёмная фигура. Шум сменился таким безмолвием, что стало слышно, как потрескивают свечи в тяжёлых канделябрах.

Витар прошёл через зал, не торопясь. Его шаги отдавались гулким эхом по каменным плитам. Он не стал подходить к столу. Он остановился у самого большого окна, спиной к собравшимся, глядя на раскинувшийся внизу город. Его город.

– Господа, – его голос прозвучал тихо, но отлично лег в наступившей тишине. – Прискорбные вести достигли меня в Златогорье. Наш мудрый регент покинул этот мир. Велогорье осиротело.

Он обернулся. Его лицо было невозмутимо.

– В такие времена смятения и скорби малые умы теряются, а дурные – активизируются. Я видел, как толпа у ворот ропщет. Я видел страх в глазах тех, кто должен быть оплотом порядка. Безволие и нерешительность – это роскошь, которую мы не можем себе позволить. Не сейчас.

Один из советников, старый Лукьян, с лицом, испещрённым морщинами прожитых лет, а не заботами власти, сделал шаг вперёд. Его руки дрожали.

– Князь Витар… мы, конечно, рады вашему прибытию, но… совет ещё не…

– Совет, – перебил его Витар, и в его голосе впервые прозвучала сталь, – показал свою несостоятельность. Вы часами спорите здесь, в то время как на улицах зреет паника. Вы топчетесь на месте, когда враги Велогорья уже точат клинки, пользуясь моментом слабости.

Он медленно прошёлся вдоль стола, его пальцы скользнули по полированному дубу.

– Поэтому, в силу чрезвычайных обстоятельств, я вынужден принять на себя всю полноту ответственности. До стабилизации обстановки и проведения выборов нового регента, что, уверен, будет возможно лишь когда уляжется смута, я объявляю себя Хранителем Трона. Регентский совет распускается. Его полномочия переходят ко мне.

В зале повисло ошеломлённое молчание. Это был не просьба, не предложение. Это был приговор. Это был государственный переворот, облечённый в одежды заботы и долга.

Лукьян побледнел. Его старческая дрожь сменилась дрожью гнева.

– Это… это беззаконие! – выкрикнул он, и его голос сорвался на фальцет. – У нас есть процедуры! Законы! Мы не позволим… Трон не пустует, чтобы его занимал первый же желавший! Вы не можете просто…

Он не договорил.

Витар не двинулся с места. Он не повысил голос. Он просто посмотрел на старого советника. Взглядом, лишённым всякой эмоции. Взглядом, который говорил: «Ты уже мёртв. Ты просто ещё не понял этого».

Слова застряли у Лукьяна в горле. Он открывал и закрывал рот, словно рыба, выброшенная на берег. Подбородок его задрожал.

И тогда из тени колонны вышли двое стражников Огненного Приказа. Они подошли к старику абсолютно беззвучно. Один взял его под локоть с видом почти что почтительным.

– Господин советник, вы явно нездоровы, – проговорил стражник глухим, бесцветным голосом. – Позвольте нам помочь вам пройти в покои. Вам нужен отдых.

Лукьян попытался вырваться, но его хватка была слаба. Он обвёл взглядом зал, ища поддержки у коллег. Но все остальные смотрели в стол, в стены, в свои руки – куда угодно, только не на него. Страх сковал их прочнее цепей.

– Нет… подождите… вы не можете… – бормотал старик, но его уже мягко, но неумолимо вели к боковой двери, что вела вглубь дворца, а не наружу.

Его протесты становились всё тише, пока совсем не затихли, поглощённые мраком коридора. Дверь закрылась. Тишина в зале стала абсолютной, гробовой.

Витар снова обратился к оставшимся. Его лицо по-прежнему ничего не выражало.

– Как я и предполагал, скорбь и напряжение дней сказались на здоровье наших старших товарищей, – произнёс он ровно. – Им требуется отдых. Уверен, вы, господа, люди разумные и понимаете необходимость принятия быстрых и решительных мер для сохранения стабильности в стране. Во имя Велогорья.

Это не было вопросом. Это был констатация факта.

Один за другим, советники опускали глаза и кивали. Медленно, неохотно, но кивали. Их воля была сломлена. Они видели цену неповиновения. Она ушла в тёмный коридор за спиной нового Хранителя Трона.

Витар позволил себе лёгкую, едва заметную улыбку. Всё шло по плану.

Глава 2

Далеко на Севере, за последними охотничьими тропами, за покинутыми стойбищами, там, где даже самые отчаянные звероловы не рискуют ставить капканы, царят только ветер и лёд. Здесь не ступала нога человека. Здесь время замерло, вмёрзшее в вечную мерзлоту, и единственные звуки – это завывание вьюги да треск медленно движущихся ледников.

Воздух здесь не просто холодный. Он острый, колющий, он режет лёгкие как стекло. Солнце, если и показывается, висит блёклым, выцветшим пятном в молочно-белом небе, не грея, а лишь подчёркивая безжизненность этого края. Ледяные пики, словно исполинские клыки, впиваются в небо, а между ними лежат белые, нетронутые просторы, скрывающие пропасти глубиной в тысячелетия.

Ветер выл. Это был не просто порыв воздуха – это был голос самой пустоты, песня о забвении. Он носился между пиками, вздымая тучи колкого снега, вырезая причудливые узоры на вековых снежных наносах.

И вдруг этот вой смолк.

Не постепенно, а разом, будто гигантская рука зажала горло самому ветру.

В наступившей звенящей тишине раздался новый звук. Глухой, низкий, идущий из самой толщи льда. Он был похож на скрежет – но не металла о камень, а кости о кость. Древний, непереносимый для уха звук ломающихся гигантских рёбер.

Ледник, могучий и неподвижный, что стоял здесь тысячу лет, вдруг содрогнулся. По его голубой, испещрённой трещинами поверхности побежали чёрные жилы – новые разломы. Они расходились с невероятной скоростью, и из глубины этих ран поднимался густой, ледяной туман.

Что-то огромное и тёмное шевельнулось в самой сердцевине ледяной громады. Нельзя было разглядеть ни формы, ни сути. Только смутное движение, медленное, неотвратимое, пробуждение от долгого-долгого сна. Лёд трещал и плакал, не в силах более удерживать то, что было сковано в его глубинах.

И снова наступила тишина.

Но теперь она была иной. Не пустой, а… выжидающей. Напряжённой. Будто весь мир затаил дыхание в ожидании следующего движения, следующего скрежета. Воздух стал гуще, холод стал злее, впиваясь в самое нутро всего живого где-то далеко на юге, посылая им необъяснимый, животный ужас.

Тишина, последовавшая за этим, была страшнее любого грома. Потому что она была голодной.

***

Морозным утром, когда солнце лишь робко золотило зубчатые стены Сердцеграда, в ворота постучали. Стук был незнакомый – не грубый и уверенный, как у своих, и не отчаянный, как у просящих убежища. Он был чётким, металлическим и нарочито вежливым. Таким стуком объявляют о визите важные особы, которые сами ни за что не станут рубить дрова или таскать воду.

Я сидела у окна в своей горнице, пытаясь сосредоточиться на вышивке. Иголка то и дело норовила уколоть палец, нитка путалась. Беспокойство, непонятное и тягучее, как смола, заползало в душу с самого рассвета. Отец чувствовал то же самое – я видела это по его нахмуренному челу за завтраком, по тому, как он лишь поковырял ложкой свою кашу, так и не притронувшись к ней.

Сторожевые на башне пропустили гонца. Мы увидели его со своего места – одинокого всадника в синем с золотом плаще, цвета далёкого Златогорья. Он ехал по главной улице медленно, с высокомерием человека, который знает, что его не тронут. Не из уважения, а из предосторожности. За ним тянулся невидимый шлейф чужой, враждебной власти.

Великий зал Сердцеграда был простым и суровым, как и всё у нас на Севере. На стенах висели шкуры медведей и оружие предков, а не шёлковые ковры. Отец, Горислав Вельский, ждал гонца, стоя у камина, в котором трещали огромные, чуть не в полено, брёвна. Он не надел парадных одежд, остался в своей привычной дублёной куртке, подпоясанной простым ремнём. Я спустилась вслед за ним и притаилась в арочном проёме, у дверей, не решаясь войти. Что-то подсказывало: лучше остаться невидимой.

Гонец вошёл, громко стуча каблуками по каменному полу. Он снял перчатку и протянул отцу скреплённый массивной печатью свиток. Его лицо было бесстрастным, взгляд – высокомерным и оценивающим. Он окинул зал беглым взглядом, и в уголках его губ заплясала лёгкая, презрительная усмешка. Мол, и это называются княжеские хоромы.

– Князь Горислав Вельский, – произнёс гонец, и его голос прозвучал слишком громко для этого зала, привыкшего к тихой, суровой речи. – Вам весть от Витара Огневого, Хранителя Трона Велогорья.

Отец медленно взял свиток. Он не сводил глаз с гонца, и его собственный взгляд стал тяжёлым, как свинец.

– Хранителя? – переспросил он, и в его голосе зазвенела сталь. – С каких это пор?

– Регентский совет распущен в связи с кончиной старого регента и угрозой смуты, – отчеканил гонец, словно заученный урок. – Князь Витар взял бразды правления в свои руки для наведения порядка. Всё по закону и для блага Велогорья.

Отец молча сломал печать. Он развернул свиток, и его глаза быстро пробежали по строчкам. Я видела, как мышцы на его скулах напряглись, как шея налилась багрянцем. Тишина в зале стала густой, звенящей, её нарушал только треск огня.

И вдруг отец издал низкий, горловой рык, больше похожий на звук раненого медведя, чем на человеческий голос. Его лицо исказилось от ярости. Он швырнул свиток на пол, а сам, сделав два быстрых шага к стене, сорвал с кованых крюков свою тяжеленную секиру – ту самую, что висела там со времён его прадеда.

– По закону?! – его голос грохнул, как обвал, заставляя гонца невольно отшатнуться. – Закон этот он сам для себя и выдумал, этот выскочка с золотых копей! Хранитель… Узурпатор!

Он взмахнул секирой с такой силой, что воздух со свистом рассекся. Клинок с громким хрустом обрушился на пол, прямо на шелковистый свиток, и разрубил его пополам. Половины пергамента жалко взметнулись в воздух и упали на камень, как подстреленные птицы.

Отец тяжело дышал, стоя над ними, с секирой в руках. Он был страшен и величественен в своей ярости, настоящий северный медведь, тронутый в своём логове.

– Вот что я думаю о его назначении! – проревел он, обращаясь к гонцу. Тот побледнел, вся его напыщенность мгновенно испарилась, сменившись животным страхом. – Скажи своему узурпатору, – продолжал отец, и каждый его звук был похож на удар камня о камень, – что Север не склонится перед выскочкой из Златогорья! Пока я жив, Вельские не признают его власти! Пусть правит своими рудниками, а до наших земель ему не дотянуться! Понятно?!

Гонец молча кивнул, не в силах вымолвить ни слова. Он был готов немедленно бежать, лишь бы подальше от этого безумного великана с топором.

И в этот момент отец поднял взгляд. Его яростный, пылающий гневом взор упал на меня. Я всё ещё стояла в дверях, застывшая, прижав ладони к щекам. На моём лице, я знала, читался не восторг, а чистый, неподдельный ужас. Ужас не от его гнева, а от того, что за ним последует.

Наши глаза встретились. И в его взгляде что-то переломилось. Ярость медленно стала уступать место чему-то другому. Чему-то холодному и тяжёлому. Он смотрел на меня – юную, беззащитную, его единственную дочь, наследницу этого сурового края. Он смотрел на секиру в своей руке, на разрубленный свиток, на перепуганного гонца.

И он понял. Понял мгновенно и бесповоротно.

Его вспышка гнева, праведного и яростного, только что подписала мне приговор.

Он бросил вызов самому могущественному человеку в Велогорье. И удар придёт не по нему первому. Нет. Удар всегда приходил по самому уязвимому месту. По тому, что дороже всего.

По мне.

Отец опустил секиру. Лезвие с глухим стуком упёрлось в камень. Вся его мощь, вся его ярость куда-то ушли, сменившись внезапной, страшной усталостью. Он выглядел вдруг постаревшим на десять лет.

Гонец, пользуясь моментом, кинулся к выходу, не оглядываясь. Его быстрые шаги затихли в коридоре.

А мы остались стоять в большом зале – отец с опущенной секирой и я у двери, понимая, что только что что-то сломалось. Что-то важное. И тишина после бури была теперь в тысячу раз страшнее.

***

Кабинет Витара Огневого в его столичной резиденции был полной противоположностью залу в Сердцеграде. Здесь не пахло дымом и медвежьими шкурами. Здесь пахло властью. Дорогим полированным деревом, воском для свечей, слабым ароматом импортных табаков и – главное – деньгами. Воздух был тёплым, почти душным, и тишину нарушал лишь ровный треск поленьев в огромном камине, обрамлённом тёмным мрамором.

Сам Витар стоял у карты Велогорья, нанесённой на тончайший шёлк и натянутой на раму. Его пальцы с длинными, ухоженными ногтями водили по северным территориям, по землям Вельских. Он не дотрагивался до карты, лишь водил пальцами в сантиметре от поверхности, словно чувствуя исходящее от тех мест холодное сопротивление.

В дверь постучали. Тихо, но настойчиво.

– Войди, – не оборачиваясь, разрешил Витар.

В кабинет вошла его дочь, княжна Огнева. Она была его точной копией – те же холодные глаза, тот же прямой, бесстрастный взгляд, то же умение входить в комнату так, будто она проверяла, всё ли на своих местах. В её руках был небольшой, потёртый кожаный свиток.

– Отец. Ответ из Сердцеграда, – она положила свиток на край его письменного стола, заваленного бумагами и чертежами новых рудников.

Витар медленно повернулся. Он не спешил брать свиток. Он смотрел на дочь, изучая её лицо, выискивая там какие-либо намёки.

– И? – спросил он, уже всё понимая по её осанке, по лёгкой, почти невидимой насмешливой искорке в глазах.

– Предсказуем, – ответила она, слегка пожав узкими плечами. – Горислав назвал вас узурпатором. Разрубил ваш указ секирой пополам и велел гонцу передать, что Север не склонится перед «выскочкой из Златогорья».

Она произнесла это ровным, бесстрастным голосом, словно докладывала о погоде. Ни тени страха, ни намёка на оскорбление. Лишь констатация факта.

Витар Огневой… улыбнулся. Это была не добрая, открытая улыбка. Это было медленное, холодное растягивание губ, за которым скрывалось глубокое, леденящее удовлетворение. Он не злился. Он был доволен. Очень доволен.

– Прекрасно, – прошептал он, наконец подходя к столу и беря в руки тот самый, разрубленный и подклеенный его людьми, свиток. Он развернул его, смотря на рваный край, будто любуясь произведением искусства. – Идиот. Благородный, честный, прямолинейный идиот. Он сыграл точно как я и предполагал. Эмоции. Всегда одни эмоции.

Он бросил свиток обратно на стол, как ненужную тряпку.

– Он думает, что защищает свою честь. Свою землю. А на самом деле он просто загнал себя в угол. Теперь у меня есть законный повод объявить его мятежником. Перед лицом всей знати.

Княжна Огнева молча наблюдала за ним, сложив руки на груди.

– Но открытый конфликт с Севером… – начала она осторожно. – Их земли бедны, но люди выносливы и яростны. Это будет долгая и дорогая война. Дружина Вельских…

– Кто говорил о войне? – перебил её Витар, и в его глазах вспыхнул знакомый дочери азарт игрока, подходящего к финальному, решающему ходу. – Зачем тратить железо и жизни, когда можно добиться своего чужими руками? Или, в нашем случае, – чужим браком.

Он подошёл к своему креслу, опустился в него и взял чистый лист дорогой, кремовой бумаги.

– Продиктуй, – сказал он дочери, обмакивая перо в массивную серебряную чернильницу.

Та без колебаний подошла к столу, готовая к работе.

– Князю Гориславу Вельскому, владетелю Северных земель, – начал Витар, его голос приобрёл официальные, несколько напыщенные нотки. – Ваш горячий отклик на весть о моём вступлении в обязанности Хранителя Трона дошёл до меня. Я понимаю вашу… озабоченность. В такие смутные времена доверие подорвано, а старые обиды встают между нами, правителями, чей долг – думать о благополучии Велогорья.