Деревья стонут в бурю

Потом из зарослей выскочила визжащая лиса, ее огненно-рыжий мех пылал еще ярче.

Значит, пришел огонь. Огонь забегал по подлеску и, взмывая все выше, охватывал деревья. Слышалось шипенье древесного сока.

Но когда пожар достиг естественной прогалины на склоне холма и полосы, которую на всякий случай перепахали люди, произошло то, что предсказал Федор Иванов. Люди, выбежавшие навстречу огню с ветками и мешками, начали ощущать какую-то перемену, какое-то слабое дуновение на спине. Поначалу они не обратили на это внимания. Слишком легок был этот холодок. Но пока люди били по огню, обжигая руки и грудь, ветер набирал силу, и, наконец, его прохладная мощь стала чувствоваться даже на кромках огня. Огонь и ветер, смешавшись вместе, колыхались среди раскаленных скал. И мужчины поняли, что старались не зря. К ним даже вернулась способность смеяться.

– Я же говорил,– проскрипел старый Федор, но его уже никто не слушал – каждый знал, что в этой победе есть и его заслуга.

Люди вдыхали ветер, отогнавший огонь. Каждый из них совершил чудо и ликовал. Каждый расправил плечи, ощущая новый прилив сил, – огонь загнан в тупик, если не он сам, то на его глазах, так что теперь ему будет что рассказывать до конца жизни.

Ко второй половине дня огонь иссяк, он был вынужден податься назад, на голую, выжженную им землю, и там испустил дух, став жертвой своей же победы.

Люди оглядывались, ища глазами старого Федора, но его не было видно. Во всяком случае, он исчез.

А тем временем Федор почувствовал недомогание, в груди что-то укололо, бросило в пот, силы разом покинули старое тело, язык онемел, он показал внуку в сторону дома и Федька умчал дедушку на двуколке домой. При въезде в деревню Федька что-то громко кричал, глаза от страха расширились, двуколка мчалась, поднимая столб пыли. Настя, подметавшая возле калитки тропинку, по крику внука поняла, что что-то случилось неладное. Едва она успела открыть ворота, как двуколка оказалась во дворе. Федор лежал как-то неестественно, седые волосы растрепаны, левая нога свисала, а правой рукой прижимал то место, где находилось сердце. Прибежала, услышав шум, Анна с огорода. Втроем они занесли Федора в дом, уложили в постель. Насьтук с мокрым полотенцем вытерла лицо, разула, раздела и укрыла одеялом мужа.

Глубокий покой окружал Федора. Он лежал один в просторной комнате. Заходила Настя. Федор всегда ждал ее с нетерпением. Люди говорят, что хорошая жена прибавляет мужу века.

Настя берегла ту жизнь, которую выбрал Федор. Эта жизнь часто была нелегка для них обоих. За все годы он не услышал от нее ни одного осуждающего слова, потому что верила ему безотказно.

Просыпаясь, Федор слабо различал комнату. Свет в ней был тусклый, колеблющийся. Казалось, он дышит тем же воздухом, что в кузне, – терпким, горьковатым, с привкусом гари, от которого кружится голова. Мучителен был каждый вздох. Воздух едва проходил через пересохшую гортань. Тело жгла острая боль. И только по ней Федор ощущал свое тело.

Утром Настя заметила, что он бледен. Вдруг Федор застонал. Острая боль заколола где-то ниже груди. Еще не проснувшись, он прижал это место рукой, как зажимают рану, и тотчас открыл глаза. Настя ровно дышала рядом. Боль была нестерпимой. Словно изнутри в грудь упирается раскаленное лезвие. Он стиснул зубы, и тяжелые капли пота поползли по лицу. Жена не услышала стона.

Теперь сон был зыбкий, неглубокий, словно тело, медленно покачиваясь из стороны в сторону, опускалось куда-то. Наступало забытье. А под утро Федор так же медленно всплывал наверх. И во всем теле была боль. Мучительно ныло сердце. Казалось, оно замирает. И хотелось сжать его в кулак, выдавить застывающую кровь, чтобы согреть тело.

Глубокой ночью Федора Иванова не стало.

На похороны Федора Иванова пришли почти все жители деревни и стар и млад. Приехали сваты, родители Анны, с Батырева и сваты с Арапусь Мясниковы.

С села Арапусь привезли и Альдук, сестру Михея, ходить самостоятельно она уже не могла, болели ноги, но очень хотела проводить Федора в последний путь. Дети ее, Андрей и Петюк, уже женатые, жили в селе Асла Арапусь.

Насьтук сидит на табурете возле Федора. Она водит рукой по пиджаку, в который одет Федор. Хорошо бы заголосить, облегчить сердце, – невыносимо больно оно сжимается.

– Светинька мой, Феденька, – начинает Насьтук, начинает и останавливается.– Глазам моим не видеть бы, Феденька, – Анастасия не голосит, а шепчет и умолкает, опустив голову.

«Встань, друг ты мой любезный» – вот так голосили плакальщицы – мастерицы своего дела.

Нет, не годится здесь голосить. Она слушает, что говорит сосед Кириллов всем собравшимся о ее муже. Сейчас, после его слов, понесут Федора, понесут на кладбище гроб на руках. Ждут вот только попа, которого должен привезти Иван. Так всегда хоронят в деревне.

Много было сказано хороших слов, все женщины плакали, даже мужики, отворачиваясь, терли глаза.

А Настя? Анастасия с этого дня стала как тень. Она не плакала, не голосила, но часами сидела, уставившись в одну точку.

Федька старался не оставлять бабушку одну. Старался быть всегда рядом с бабушкой. Чтобы немного отвлечь бабушку, он просил рассказать, как они познакомились с дедушкой. И она медленно рассказывала ему, словно еще раз прожила свою жизнь.

* * *

Теперь все заботы по дому и по хозяйству легли на плечи Анны и Ивана. Иван впервые дни растерялся, но со временем все взял в свои руки. Так же, как при отце, вел хозяйство с умом.

С началом осени, в погожие дни убирали урожай, копали картошку. С рассветом уезжали и поздно ночью приезжали. Когда убирали на дальних участках, оставались ночевать на полевом стане. Михаил и Николай старались не отставать от отца. А Федька возился в кузне и поддерживал бабушку Анастасию, которая после смерти Федора потеряла интерес к жизни. Ни во что теперь она не вмешивалась, жить продолжала по привычке. Сухая рука ее была в бурых пятнах старческих веснушек.

А время летело. Начались осенние дожди. Работы по хозяйству поубавились, главная забота – коровы. Холодные дожди сменились снегопадами. Над деревней висели свинцово-серые тучи. Свет по утрам едва брезжил через разрисованное морозом окно. Иногда из-за дымов, из ледяного восхода выкатывался красный шар солнца, а на другой половине неба, еще покоился желтенький серпик месяца.

В эти долгие зимние вечера Михаил и Николай пропадали на посиделках, Федька мастерил в кузне, а Иван все думал, высчитывал, планировал и делился своей заветной мечтой с Анной, своей женой, затаенной мечтой о постройке в деревне такой необходимой для деревенских жителей – крупорушке. Не спится ему, все высчитывает, хватит ли сил и денег для постройки крупорушки, да ведь и скоро и Михаила надо женить, хватит бегать по посиделкам.

– Ну что Анна, придется и бычков продать, и теленочка, – сказал Иван.

– С двумя коровами я управлюсь и сама, а одну телочку давай оставим, вдруг Михаил захочет жениться, – ответила рассудительно Анна. – Ведь, если захочет жениться, надо и дом придется поставить молодым.

– Ладно, поживем – увидим.

На следующий день, ближе к вечеру, Иван направился к скотному двору, куда сейчас придет его сосед и приятель, они провернут маленькое дельце. Ради собственного удовольствия он пошел кружным путем по стерне, торчавшей на месте овса, который они с сыновьями убрали. Дул легкий ветерок. Ветер воодушевлял Ивана. Ему смутно вспомнился тот мотив, что он, бывало, насвистывал, когда еще мальчишкой трусил верхом на лошади вслед за коровами, пригнувшись к луке седла. Неужели он так и остался тем посвистывающим пареньком?– вдруг подумал Иван.

Мысль была негреющая – ему даже стало зябко на жестком ветру,– но, быть может, так оно и есть. Он пошагал дальше.

И тут Иван увидел, что его сосед напротив Лука Долгов открывает калитку, наклоняясь с косматого гнедого мерина, на котором всегда ездил верхом. Сосед без труда справился со сложным процессом открывания калитки и в то же время рыскал глазами вокруг – нет ли чего такого, чему можно позавидовать. Много лет Лука Долгов втайне страдал длительными приступами зависти к Ивану. Сейчас он заметил Ивана, шагавшего по своей земле, и оба отвели глаза в сторону. Слишком давно они были знакомы, и потому каждому само собой было ясно, что другой узнал его. Они же все равно встретятся и поговорят или будут выдавливать, цедить слова, перемежая их хмыканьем, и молчанием, и взглядами, и воспоминаниями обо всем том, что случилось с каждым из них за все эти годы.

Лука Долгов, длинноносый, вечно в каких-то рубцах и ссадинах, был примерно одних лет с Иваном, но телом худее. Он был немного нелюдимым. Лука до сих пор жил в доме у отца и матери с женой, бесцветной женщиной, которая только и умела, что рожать детей. Лука Долгов не любил своих детей. Он мало кого любил. Родителей он уважал. А любил он только хороших коров. Где-то в затверделой его душе шевелилось нечто вроде теплого чувства к соседу Ивану, но и тут примешивалась зависть и озлобление. Ему хотелось иметь такую же жену, как у Ивана, таких же красивых, статных и работящих детей. И оттого, что ему хотелось завести с Иваном беседу, он его избегал. Он пришпоривал косматого терпеливого мерина и выбирал другую дорогу, понимая, что о нем скучать не будут, и еще больше от этого озлоблялся.

Сейчас двое мужчин приближались друг к другу на ивановском скотном дворе, где была назначена встреча. Поначалу они шли, делая вид, что не замечают друг друга.

– Здорово, Иван!

– Здорово, Лука!

Будто встреча была неожиданной.

Лука спрыгнул с лошади и стоял, расставив ноги в старых гамашах со штрипками, чувствуя себя коротышкой рядом с Иваном.

– Ну, где там твоя быстроногая резвуха? – спросил Лука.

Иван ответил улыбкой, но довольно сдержанной, словно решив, что еще не время выпускать своего голубя.

– Как дела-то, Лука? – спросил Иван.

Но Лука только шмыгнул носом. Он как будто что-то в себе таил, этот нос, такой длинный и пунцовый.

– Овес хорошо уродился, Иван? – спросил Лука.

– Ничего, – ответил Иван.

Он был в хорошем настроении. Он был даже рад встрече с этим хмурым человеком, своим соседом, у которого постепенно усыхало тело, а нос становился все длиннее. У Ивана часто мелькала мысль – хорошо бы рассказать Луке о том-то и о том-то, но Луки не было, и Иван забывал о нем.

Лука глядел на Ивана, подозревая, что он ведет какую-то игру. Ибо Луке уже не терпелось увидеть эту телочку, о немыслимой красоте которой он мог только догадываться. Она ведь принадлежала Ивану. А ему хотелось, чтоб она перешла в его собственность. Лука Долгов глядел на соседа и недоумевал. Он злился, Иван – мужик умный, но мудреный и, видно, себе на уме, вечно крутит вокруг да около. И Лука даже сплюнул.

А Иван был просто в хорошем настроении.

– Хочется посмотреть телку, а? Ладно, Лука, – сказал Иван.

Он потянулся, словно со сна, да так, что хрустнули кости, и это привело в еще большее раздражение его соседа.

Он вдруг пошел со двора, где они стояли, в другой двор, поменьше и распахнул серую калитку. На этом месте ритуала Лука уже сам не знал, как он относится к Ивану, к его уверенной походке и его благоустроенным дворам. Лука стоял как истукан и покусывал губы.

Но тут появилась маленькая телочка. Блестящий нос ее обнюхивал жизнь, она шла на спичечных ножках, поводя кроткими глазами и бодая воздух шишечками, которые еще не стали рогами. Вся ее красота трепетала.

– Неплохая будет корова, – произнес Лука ясным, металлическим, ничего не выдававшим голосом.

Телочка бросилась в крайний двор. Если б не волнение, ноги ее были бы резвы. Но она заблудилась на этой земле. От страха она выпустила газы.

– Складная. Я хочу ее потрогать, – сказал Лука.

Он засучил рукава. Он волновался. Он торопился. Ему не терпелось потрогать коровье вымя.

– Да, Лука, эта будет молочная коровка, по крестцу видать.

– Сколько просишь за эту скотинку? – быстро спросил он, понизив голос.

– Шесть – сказал Иван.

– Боже милосердный, шесть за такую телочку! Не пойдет, Иван. Сбавь хоть половину, я человек бедный. У меня семья. Детей надо учить. И одевать. А жена – совсем больная. От последних родов так и не оправилась.

– Три – это бы я еще осилил, – сказал Лука. – Кой в чем придется себе отказать. Но все мы люди-человеки. И покурить хочется, иногда и выпить охота, Иван. Если ты согласен, могу дать три.

– Ладно, Лука, – сказал он, – раз уж так, бери за три. Будет у тебя хорошая, молочная корова.

– Это я не сомневаюсь. У тебя племенной скот. Деньги у меня с собой. Давай пересчитаем.

Они пересчитали.

Иван взял деньги, довольно-таки мятые, и положил в карман. Те, кто его мало знал, могли подумать, что он не уверен в себе. Но нынче он был уверен, как никогда. Настолько, что надвинул шапку на глаза, пряча от всех то, что он знал.

Потом жалкий Лука Долгов влез на своего гнедого и погнал впереди себя телочку к боковой калитке, вытянувшись над лошадиной шеей и махая локтями, словно даже сейчас боялся ее упустить.

Когда они скрылись, Иван вернулся домой. Из окна смотрела на него жена.

– Ну, – сказала Анна, – заплатил он?

– Ага, – ответил он, – я получил, что хотел.

– Правда? – сказала она. – Чудеса, да и только!

Она крепко поджала губы, чтобы не дать прорваться нежности.

– Он несчастливый, этот лопух Лука, – сказал Иван. – Говорит, у его жены плохие дела по женской части.

– Ох, – произнесла Анна, – уж чего только не бывает!

И она отошла в комнату, хотя могла бы еще долго стоять у окна и разглядывать мужа.

Надо же, думала она, мой Иван весь как свекор, не ошиблась я, соединившись с ним. Такой он у меня молодчина!

Иван, конечно, был заправский мужик, настоящий. Настоящий мужик любит скотину, живность всякую. Конечно, у мужика на первом месте – лошадь. Справная лошадь – это все: и вовремя вспаханная пашня и вовремя убранный урожай. Несчастье с конем – бедствие, все равно, что пожар. Мигом рушится все в доме у обезлошадевшего мужика. Мигом рушатся все мечты! Как нелегко поставить новую избу, так нелегко и обзавестись новой лошадью. Как правило, Иван старался держать кобылу, чтобы свой стригунок на смену подрастал. Случался жеребчик – он сбывал его.

Мужик без лошади – не мужик. Старался Иван держать в хозяйстве двух-трех лошадей. Поэтому и хозяйство у Ивана было крепкое. И детей своих учил этому. Настолько привычна была ему забота о лошади, заметив, бывало, что над тем местом, где стояла кобылка, протекает крыша, он тут же брал грабли и лез пелену подправлять. А вот корова – бабье дело. И в бабьи дела он не шибко совался.

Бабы носились с коровой, как с писаной торбой. Бывало, за три недели до отела Анна по пять раз в ночь выходит во двор с фонарем, доглядеть, чтоб беды не случилось. В особо суровые зимы за неделю до отела переводила из холодного хлева в сенцы, а то и в избу. А телята всю зиму, до весны, обитают в закутке, возле печки. Зато вырастают на смену корове, а если продать – то они всегда были в цене. Все в деревне, а то и в соседних, старались купить телят у Ивановых. Хоть и дороговато, зато быстро окупятся. А если бычок – то осенью на мясо пускают. Так же и жеребятами.

А ведь в деревне без коровы, да без лошади нет жизни. Иван учил сыновей, чтоб они ухаживали за ними умело, чтоб кормили, поили и вовремя.

А у коровы молоко – на языке. Анна всегда обращалась к коровам лаской, перед тем, как начать доить, всегда кусочек хлеба даст, да еще с солью, как подсказывала свекровь.

Иван любил мужицкое дело, он жил им, оно поглощало его безраздельно. Купили поросенка – для него праздник. Выросла из поросенка свинья, и настало время резать ее – тоже для него праздник. Он загодя готовится к этому дню. Закажет Анне, чтобы нагрела воду вволю, сноп сторновки вынесет на зада. Выведет он свинью из хлева, поразговаривает с нею напоследок, почешет за ухом и погонит ее за скотный двор…

А дети не отстают от отца, они учатся. Кровь в миску соберет, чтобы жена запекла ее. Потом разожжет костер и, покряхтывая и жмурясь от дыма, начинает опаливать тушу. Он свертывает солому в тугие жгуты, поджигая их, палит огнем щетину. Ему помогают сыновья, соседские мужики. Оберегая свои бороды от огня, они тоже жгут солому. Разговор у них о том, сколько пудов потянет туша, да как ее разделать выгоднее, чтобы ветчина просолилась поскорее. Разговаривая с мужиками, Иван следит за тем, чтобы кожа всюду была, ровно поджарена, чтобы она румянилась. Наконец Иван говорит: «Готово!» Он берет ножик, отрезает ухо, делит его на ровные части, раздает их всем: сначала Мишке, старшему, потом Николаю, потом Федьке.

Опалив, мужики взваливают тушу на санки и везут в сарай. Там Иван подвешивает на перекладину, моет теплой водой и начинает разделывать. Дверь в сарай полуприкрыта. Там, в сарае, никого лишнего. Ни мужиков, ни баб. Лишь сыновья рядом с ним – помогают и перенимают сноровку отца.

После Рождества умерла бабушка Анастасия. Умерла тихо. Причину смерти всегда установить легче, чем предупреждать. Доктора, которых привезли с Алатыря, очень подробно объяснили, что произошло с сердцем Анастасии, и даже доказывали, что иначе и не могло быть, что можно удивляться, как она так долго держалась, сопротивляясь стольким потрясениям.

Разрыв сердца, тогда еще не называвшийся инфарктом, нашли закономерной. Словом, с точки зрения медицинской науки, внезапная смерть была естественной. Оказывается, Анастасия должна была благодарить бога за то, что уход из жизни был скорым. Она не успела посмотреть смерти в глаза. Больше всех переживал уход бабушки внук, Федька.

Похоронили Анастасию рядом с Федором. Все тихо плакали.

А потом Анна приходила в церковь заказывать девятину.

Тамара Мясникова, дочь Анастасии, на похороны матери не смогла приехать, но на девятину ее привез муж, преуспевающий адвокат.

Через месяц заказали сорокоуст. Низко поклонилась Анна священнику.

Но сколько не горюй, а живым надо думать о живых, жизнь продолжается.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Среди других деревень деревня Полевое – Чекурево считалась хлебной деревней. А в этом году у Чекуревцев поля не сулили урожая: добро бы семена вернуть. Но из всех посевов выделялись ивановские поля,– у них заправка иная, недаром у Ивана двор полон скотины.

Каждая волость славилась не только хлебными деревнями, урожайной землей и заливными лугами, но и своими мастерами, гармонистами и плясунами, своими силачами. Чаще всего молодые сходились из ближних деревень. Но нередко сваты заезжали и в дальние округи – жену выбирали не на день, не на два, а на всю жизнь.

Елена была привезена в Чекурево из далекого, большого степного села Юхма. Вряд ли думал когда-нибудь Михаил Иванов ехать за невестой в такую даль. Разве мало было в самой деревне девушек, которые не раз втайне заглядывали на высокого, сильного с темными курчавыми волосами парня? Но словно назло чекуревским красавицам Михаил неожиданно привез из-за Юхмы худенькую кареглазую степную фею.

Случилось это так. В покров – первое зазимье – Михаил ездил в Юхму на ярмарку купить для кузни железа. В те времена Юхма славилась своими ярмарками, не уступая Нижегородским ярмаркам. Ехал он на рыжем коне-трехлетке с белой вызвездью на лбу, со странной кличкой Сынок. Это был высокий мерин с красивой гривой, с широким гладким крупом: ставь кадку с водой – не упадет. Но был у Сынка один порок: кроме Михаила он никого к себе не подпускал – скалил зубы, бил ногой о землю, а когда садились на него верхом, вставал на дыбы и сбрасывал с себя седока. Кроме Михаила, даже дома, никто не подходил к нему. И кормил, и поил его только сам Михаил.

Всю обратную дорогу Михаил ехал радостный, железом сторговался удачно. Он выехал с ярмарки, и когда направился к самому селу, хотел было свернуть цигарку. Сынок, почувствовав слабинку, бросился, но крепкие руки осадили его, и разгоряченный конь, свернув, влетел в полуоткрытый сарай. Конь заржал. Михаил вошел в избу, чтобы извиниться перед хозяином и немного отогреться. Здесь-то он впервые и увидел за пряжей Елену – девушку с большими карими, чуть-чуть раскосыми глазами и длинной тугой косой. Ему сразу приглянулась эта низенькая, хрупкая девушка, и он засиделся.

А когда стал собираться домой, девушка накинула на себя вязаный платок и, выйдя на улицу, без страха подошла к Сынку.

– Не трогай ее – не лошадь, а зверь, – предупредил Михаил, но девушка рассмеялась звонким смехом.

– Не таких зверей видала. С лошадьми выросла – отец-то ямщину гоняет…

Прощаясь, она будто, между прочим, сказала:

– Если мимо придется проезжать, заходите.

– Ладно, скоро увидимся, – ответил Михаил, – возможно даже и очень скоро.

На крещенье из Чекурево в Юхму наехали сваты.

Высватал Михаил Елену и увез в свою лесную деревню. За общительность и рассудительность невестку полюбили и соседи, а Анна души в ней не чаяла.

Елена не сразу привыкла к Чекуреву. И поля здесь были не те, и люди другие, и кругом сплошной лес. В своем родном селе Юхма, хотя поля и маленькие, точно черными овчинками были разбросаны, но зато село было большое и торговое, был большой базар и ярмарки были не хуже, чем в Нижнем Новгороде. Здесь в Чекуреве люди в основном знали землю, крепко цеплялись за нее руками и ногами, и по всему было видно – земля одаривала их за труды, кормила. Многие занимались деревянными работами: то плотничали, то были бондарями, то столярничали, некоторые были печниками.