Деревья стонут в бурю

Василий Иванов

Деревья стонут в бурю

в.и.иванов.

ДЕРЕВЬЯ СТОНУТ В БУРЮ

том первый

2014 год

Роман.

Ю. Нестеренко

Бездомным зверем стонет буря за стеною,

Скребется в окна, бьется в дверь в бессильной злости.

В ночном саду за водяною пеленою

Блестят деревья как …

Д Е Р Е В Ь Я С Т О Н У Т

В Б У Р Ю

.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

– Тпру-у! Хватит, Тодор, на сегодня, давай поужинаем и отдохнем, да и лошадка вон еле-еле ноги передвигает.

– Ладно, дядя Король, разведем костер и отдохнем немного.

– Ты иди, Тодор, собери валежника, а я приготовлю что-нибудь поесть.

С этими словами Михей Королев, он же «Король» (так прозвали его сослуживцы) притянул к себе мешок, где хранились картошка, хлеб, сало, крупы и другие продукты.

Тем временем Тодор взял с передка телеги топор и зашагал к разлапистой сосне. С веток поглядывали вниз птицы. Тодор потер руки, потому что уже заметно похолодало, на бледном небе кучились стылые облака, в воздухе потянуло свежестью. Собака его, почуяв возню мышей, стала принюхиваться к корням сосны. Тодор взял топор и ударил самый нижний сучок, он был сухой. Тодор бил и бил топором, пока не набрал полную охапку хвороста. Притащив хворост поближе к телеге, Тодор разложил костер. Слабый огонь костра затеплил в нем чувство удовлетворенности.

К тому времени, Король, постелив полотенце, разложил хлеб, сало. Налил в котелок воды и повесил на таган.

Почуяв запах еды, пес повилял хвостом и тоскливо смотрел на него. Тодор погрозил ему пальцем, и собака легла возле телеги, ожидая, когда Тодор даст ему хлеба или что-нибудь съестного.

Начали ужинать. Сало резали тонким слоем, чтобы дотянуть его до конца пути. Накормили и собаку. Пес жадно глотал ломти хлеба с салом. Потом они почти до капли выпили горячий, душистый чай. Отдохнуть легли на повозку, под голову положили мешок с мукой. Король перевязал рану на ноге чистой тряпкой. Рана была глубокая и сильно болела. Тодор встал, снял с лошади сбрую. Он надел путы на сильные ноги коренастой, низкорослой лошаденки и подвязал торбу с овсом к ее морде с белым пятном на лбу.

Тодор был молод. Жизнь еще не потрудилась над его лицом. Оно было доброе и открытое; сдавалось, что и душа у него такая же. Ему нечего было скрывать и, быть может, потому казалось, что силой мышц он возмещает недалекость. Но такова ирония честности.

Тодор постелил возле костра пустые мешки, оперся головой о снятый с лошади влажный хомут. Он вдыхал запах горящих в костре свежих веток. Где-то журчала вода. Пощебетывали птицы, устраиваясь на ночлег. Слышно было, как на повозке похрапывал Михей, иногда постанывал от боли в ноге. Тодору не спалось. Он думал о матери, о зарубленном отце, когда турки ворвались в их хату. Отец соскочил, но турок взмахнул саблей, и кровь хлынула с левой стороны шеи фонтаном. Мать закричала, хотела помочь отцу, защитить его, заслонить собой, но другой турок штыком проткнул матери живот. Тодор кинулся на турка, но двое скрутили ему руки и ударили прямо в темя чем-то тяжелым. Больше он ничего не помнил. Пришел в себя уже в сарае, голова сильно болела. Народу в сарае было человек двадцать, и все в основном были односельчане, почти его ровесники. Все были связанные. В щели двери было видно, как турок стоял в карауле возле дверей. Кругом стоял запах гари, деревня уже догорала, деревню заняли турки. Война была где-то далековато от их деревни, никто не ожидал, что турки так быстро дойдут до их деревни. Лазарет раненных русских расположился в их деревне, в доме старосты. Когда турки заняли деревню, они перерезали докторов и раненных, но Михей, у которого была перебита коленная чашка, находился в кузне (он двигался на костылях). Кузня находилась возле реки, и он часто помогал отцу Тодора ковать лемеха, изготавливать бороны, оковать колеса на телеги. Михей был сам из деревни, жил до рекрутства в глубинке Росси́и, недалеко от великой реки Волги.

Так вот, когда турки подожгли деревню, Михей понял, что уже ему не поспеть до лазарета и, на всякий случай, вооружившись железным прутом, стал ждать у входной двери кузни.

… Долго ворочался Тодор в сарае, узнал он и своих сверстников, друг другу они помогали освободиться от путов и ждали темноты, чтобы освободиться от плена турков. Перед глазами стояла мать со штыком в животе.

Тодор прощупал все углы сарая, наткнулся на вилы, с помощью этих вил кое-как прорыли яму под задние стенки сарая, пролезли по одному в задний двор. Все потихоньку разошлись: кто в соседнюю деревню, кто к лесу. По дороге он вспомнил, что в лесу надо иметь серянку, иначе замерзнешь, ведь костер нечем разжигать. Решил зайти в свою кузню, он знал, где находится у отца серянка. При подходе к кузне Михей окликнул Тодора, узнав его. Тодор все рассказал Михею. Он надоумил Тодора уехать до рассвета с этой деревни. Ходить Михей без костылей не мог. А далеко ли уйдешь на костылях? До рассвета они сидели в кузне возле горна, но разжигать горн не стали, так как опасались, вдруг турки заметят дым. Уже совсем рассвело. Было видно силуэты лошадей, то тут, то там, они щипали травку, паслись возле речки. Среди лошадей Тодор заметил и лошадку свою, за которой ухаживал сам, когда отец был занят в кузне. Лаяли собаки, были слышны плач женщин, несло гарью.

Тодора тянуло домой, хотелось хоть одним глазком посмотреть на отчий дом, что стало матерью, а вдруг она еще жива и нуждается в его помощи. При воспоминании о матери у него навернулись слезы и, никакая сила его уже не смогла удержать. Крадучись, он приблизился вплотную к своей усадьбе. Турок не видно, дом почти весь сгорел, торчала труба печная и полуразваленная печка, да головешки. Сарай сгорел дотла. Сгорело почти полдеревни. Турки угнали женщин и детей. Стариков вырезали. Тодор вспомнил о погребе в доме, стал расчищать головешки и наткнулся об останки матери. Слезы текли сами собой и, вдруг он вздрогнул, услышав чей-то вздох позади себя. Оказывается, это Михей приполз к нему. Нога у него распухла, боль была невыносимой.

Разорили турки еще одно болгарское село. Двенадцатилетний мальчик остался круглой сиротой.

Целый день Тодор с Михеем хоронили останки людей в братской могиле.

Лазарет тоже сгорел. У Тодора не осталось никого из близких ему людей, кроме Михея. Мальчик не знал, что ему делать, прижимался к Михею. Слез уже не было.

Михей предложил мальчику собраться в дорогу, по пути надо было еще заехать в свой полк, где он был ранен, оформить документы.

Тодор с Михеем кое-как собрали повозку; в одном дворе нашли оглобли, в другом – колеса, в третьем – сбрую. Тодор привел лошадку, запрягли, достали из погреба кое-какую еду и тронулись в путь. Какая-то собачка, почти щенок, грустными глазами смотрел на Тодора, он позвал щенка, а тот подбежал к нему и начал ластиться. Тодор отломил ему кусочек лепеш ки и щенок, виляя хвостом, проглотил не жуя, до того он был голодным. Мальчик и щенок смотрели друг на друга, и щенок прижался к нему, словно доверил свою судьбу ему. Тодор обнял щенка, взял на руки и отнес к повозке.

Михею было очень жалко мальчика, тревожно на душе за его судьбу, он знал, что его спишут с военной службы и, решил уговорить Тодора уехать с ним на его Родину, в тот далекий край, откуда он родом, хотя сам еще не знал, что его ждет дома.

Сколько сирот, сколько бездомных оставила война между турками и болгарами на болгарской земле!

…Костер уже еле тлел. Тодор поежился, потянулся вперед, поворошил красные угли, и огонь с новой силой взмыл вверх, в ночную темь. Круг света захватывал лошаденку; она лежала, подогнув коленки. На морде её болталась пустая, уже ненужная торба. Щенок, распростертый на земле, положив морду на лапы, подполз ближе, ткнулся носом в руку Тодора, лизнул. Михей лежал, постанывая от боли в ноге с открытыми глазами, прислушиваясь к ночным шорохам. Заметив движение Тодора, охрипшим голосом он спросил: « Ну что, сынок, может, двинемся дальше?» на что мальчик ответил: « Пожалуй, пора». Тодор встал и ринулся в утро. Иного выхода не было. Быстро перекусив на дорогу, двинулись в путь. Повозка покатилась по колеям дороги на восток. Веселая лошаденка встряхивала челкой, а пес бежал, высовывая розовый язык. И плыли реденькие облака.

–Ну вот,– ласково усмехнулся Михей. – Дорога будет долгая и дальняя. Ты уж не сетуй, Тодор.

– Что толку сетовать, она короче не станет. – Тодор прищурив глаза, грустью, тоской оглянул пространство.

Тряслась повозка. Дорога тянула за душу. И Тодор, уже охваченный тоской расставания, медленно отрывался от этих мест, от болгарской земли, где он прожил двенадцать лет своей жизни. Он помнил, как еще совсем мальчишкой раздувал для отца мехи в кузне, как подавал отцу звонкие подковы или сметал с полу серые обрезки копыт и аккуратные желтые яблочки конского навоза, помнил мать, ее глаза, ее наказы.

– Тодор, – сказала однажды мать, – обещай мне любить господа бога и никогда не брать в рот ни капли спиртного.

– Ладно, – согласился мальчуган, ибо и о том и о другом имел весьма смутное понятие, а в глазах его искрилось солнце. Ох, вот теперь у Тодора сжалось сердце. Придерживая вожжи в руках, Тодор обернулся в последний раз на отчий край.

Ехали долго-долго. Вскоре сквозь заросли кустарника потянулась песчаная дорога, и ей не было конца. Повозка кренилась, хрустел песок, лошаденка густо и энергично всхрапывала и, вызывающе фыркая, струила здоровое дыхание из розовых ноздрей. Тодор сидел, не отрывая глаз от дороги, его не мучили тревоги, чего порою втайне опасался Михей. Не мучили потому, что в полном неведении жизни, такой, как она есть, и при полной нищете той жизни, какой он жил, мальчик совсем не представлял себя, что его ждет, разве только, что ему придется вечно сидеть в этой повозке, вытянувшись в струнку. Быть может, эти нескончаемые камни, и солнце, и монотонный песчаного цвета ветер – это и есть жизнь???

Теперь повозка катилась повеселее. Ветер сдувал пот с лошадиной спины прямо им в лицо. Неистово клубились запахи взмокшей кожаной сбруи и раздавленных листьев, которые ветер сдирал с деревьев у дороги. Летело все – ветки и листья, лошадиная грива и кожаные полоски вожжей,– и стремительно несся ландшафт. Но быстрее всего несся ветер. Ветер, который отнимал все, что приносил с собою.

Якулов Георгий «Пейзаж с телегой и лошадью»

ГЛАВА ВТОРАЯ

Прошло три года, как приехали Михей с Тодором в Казанскую губернию. Губерния была большая, в основном жили здесь малочисленные народы. Жили привольно. Селились в основном вдоль великой реки Волги и ее притоков; и малых, и больших. Река Була, приток Свияги, тянулась вдоль деревни Михея. Сразу за деревней, с юга и востока, тянулся лес. Мать Михея не дождалась сына, сестра Альдук со своим мужем Карпом и с двумя сыновьями Андреем и Петюк, жили в доме Михея. Стены их деревянного домика начали расседаться. Где жить Михею с Тодором? С чего начать жизнь? Михею не хотелось вмешиваться в жизнь сестры. Он решил отделиться, сестра была непротив. Из небогатого хозяйства ему досталось нетель и одна ярка.

У старосты Михей обменял нетель на заброшенный участок на правой стороне реки Була, поближе к лесу в урочище Чекурево.

Составили купчую, но на имя Тодора. Вырыли пока землянку. Участок был – сплошные заросли, хотя земля местами хорошая. Пока возились землянкой, нога у Михея совсем распухла, пошла краснота, стала мерзнуть, в теле поднялась температура. Расхворался Михей не на шутку. Тодор на повозке привез Альдук, сестру Михея. Вдвоем они ухаживали за ним, ночью дежурили по очереди, а тому было все хуже и хуже, краснота поднималась все выше. Михей начал бредить.

На следующий день, ближе к обеду, Михея не стало. Единственный фельдшер на всю округу, который жил в селе Асла Арапусь констатировал смерть диагнозом « гангрена». Похоронили Михея на кладбище села Арапусь, рядом матерью.

Теперь у Тодора исчезла последняя опора, на чью поддержку надеялся он. Альдук для виду приглашал Тодора жить у них, зная, что Тодор ни за что в жизни не захочет быть им обузой. Тодор отлично понял, что теперь вся его дальнейшая жизнь зависит только от него самого.

Но как-то жить надо дальше, знать, на что эту жизнь нацелить. Одолеть тишину, и камни, и деревья, и кустарники. И все казалось невозможным в этом мире.

Начался новый день; Тодор встряхнулся, походил по участку – просто, чтобы поглядеть на то, что принадлежало ему, и принялся расчищать заросли. Топор и пилу поточил основательно.

Позавтракал не спеша, покормил и собаку, которая не отходила от него.

Первое его дерево упало, прорезав прозрачную тишину, грохнула о землю, как взрыв. Потом пошла мелочная борьба с убийственно вездесущим кустарником, к которому с топором, и подступиться трудно, он возникал за спиной, предупреждая о себе кровавыми царапинами на теле, ибо Тодор снял с себя все, кроме черных, словно изжеванных штанов. Над этой неблагопристойностью извивалось его золоченое тело – не от боли, а от яростного нетерпения. Будущее – сильная анестезия, и он не чувствовал ни царапин, ни ран. Он работал, а кровь запекалась на воздухе.

Так прошло много-много дней. Тодор расчищал свою землю. Мускулистая лошаденка, встряхивая неподстриженной челкой, натягивала цепные постромки и волочила бревна. Тодор вырубал и жег. Порою у него, одержимого демоном устремленности, ребро словно переливались под кожей. Порою его обычно влажные подвижные губы деревенели и шелушились от жажды. Но он жег и вырубал. Вечерами он простирался на куче листьев и мешков, лежавших на теперь уже мягкой, спокойной земле, и тело казалось ему бескостным. Сон наваливался на него тяжелой колодой.

Там, в искалеченном топором лесу, который еще не сжился со своим новым лицом, человек вскоре начал строить дом, вернее, хижину. Тодор притаскивал стволы и обтесывал. Не спеша. Он собирал щепки в груды. Так же грудились и дни. На вырубке, где работал Тодор, одно за другим начинались и кончались времена года. И если дни раздували в нем ярость, то месяцы ее приглушали, время в своем течении то становилось осязаемым, то растворялось ни во что.

Но между пней, уже переставших сочиться, вырастал дом. Или, скорее, символ дома. Его аккуратные бревенчатые стены отвечали своему назначению. Были окна, освещавшие продолговатую комнату, была и железная печка в форме спичечного коробка, из которой наконец-то повалил дым. Потом Тодор сколотил веранду. Она получилась приземистой и не бог весть как украшала дом, но и не резала глаза. Когда смотришь сквозь деревья, видно, что это дом, построенный Тодором, хоть и простой, но настоящий дом.

Будь тут соседи, как радовал бы душу этот дымок, каждый день, выходивший из трубы от печки в форме спичечного коробка. Но соседей пока не было. Лишь иногда, в тихие дни, если напрячь слух, можно услышать где-то в голубоватой дали стук топора, похожий на биение его собственного сердца. Только где-то очень далеко. Или, еще дальше, – петушиный крик. Но может, это только чудилось. Слишком он был далек, этот крик.

Иной раз Тодор отправлялся в ту даль на своей повозке с высокими колесами. Тогда вырубленная поляна надолго оглашалась жалобным воем и скулением рыжего пса, привязанного цепью к столбу веранды. Но проходило время, и все стихало, и желтые песьи глаза бдительно наблюдали за тишиной. Или за вороном, взбудоражившим голубой воздух, или за мышью, мелькнувшей на грязном полу. Покинутый пес теперь сторожил тишину. Несмотря на цепь, он уже не принадлежал этому дому, грубо сколоченному руками человека.

Тодор жил в основном извозом. Он договаривался владельцами лавок о доставке товаров с Батырево или с городишки Алатырь, дорога куда, проходила через лес.

Тодор всегда что-то привозил на повозке. Как-то он привез большую и громыхающую железную кровать; прутья на спинках были немного погнуты ребятишками, старавшимися просунуть между ними головы, и еще он привозил всякий железный хлам, куски труб, ржавые лемеха, надеясь, что со временем поставит кузню на берегу реки Була. И еще он привозил иногда всякие необходимые припасы – муку и пузырек болеутоляющего средства, и солонину, керосин, семенную картошку, пачку иголок, и овсяную мягкину для косматой лошаденки.

Когда человек возвращался, ошейник чуть не перерезал псу шею, и были радость, и восторг, и запахи привезенных вещей.

С приходом зимы жизнь осложнялась. Тодор часто стал ездить в большое село Асла Арапусь, там были церковь, базар, лавки. Люди со всех близлежащих деревень приезжали и приходили, кто в церковь молиться, кто на базар что продать или купить. На базаре продавалась и покупалась с иголки до лошадей. Тодор продавал в основном дрова пиленые, жерди по заказу, дуги для упряжа, иногда дровни, если кто закажет, но чаше нанимался в извоз. В долгие зимние вечера, лежа в постели с закрытыми глазами мечтал поставить кузню на берегу реки Була.

Иногда, в базарные дни, Тодор захаживал в церковь, не молиться, а от праздного любопытства. Молитвы он не знал, но в бога верил, он помнил, когда был маленьким, дал слово матери верить богу.

…Когда богослужение закончилось, все верующие покинули церковь, Тодор смотрел на иконы, ища бога, к нему подошел священник.

– Ты что, – спросил он, – неверующий?

– Почему? Я верующий!

– У нас все верующие крестятся, я смотрел за тобой, ты ни разу не осенил себе крестом, наверное, ты не из наших мест? – сказал священник. – Я своих прихожан всех в лицо знаю.

– Да, я не из этих мест, но теперь я здесь живу. Михея знали, наверное?

– Это, Михея-солдата? Королева?

– Да-да! С ним я приехал. У меня родители погибли, а Михей был другом моему отцу, вот он и привез меня.

– Знаю, староста рассказывал мне твою историю, а вон та повозка, что у ворот стоит, не твоя ли?

– Да, моя.

– Как же тебя зовут? Фамилия-то как у тебя? Ты ведь у меня в церковной книге не записан.

– Тодор меня зовут, а фамилию не помню, был маленьким еще.

– А отца как звали?

– Отца звали Иваном, он был кузнецом.

– Коль помнишь, как звали отца, то запишем тебя Федором, а не Тодором. Тодор – это Федор. А фамилия будет Иванов. У нас, когда ребенок родится, имя дают родители, а фамилию записываю я в церковной книге по имени отца или же по-уличному, – объяснил священник, закрывая церковную книгу. – А местность, где ты поселился, называется Полевое Чекурево, есть еще Лесное Чекурево, возле городишки Алатырь. А за то, что зарегистрировал, причитается с тебя два рубля. Только не забывай, сын мой, по воскресным дням приходить в церковь помолиться.

– Хорошо, – смиренно ответил Тодор.

– Ну ладно, а теперь Федор, отвези-ка на своей повозке меня до дома, матушка заждалась, наверное.

С этими словами священник позвал Илью, сторожа церкви и, перекрестившись, двинулся к выходу. Новоявленный Федор последовал за ним.

Батюшка, отец Вириней, жил со своей матушкой Степанидой в самом конце села Арапусь в пятистенном шатровом доме, недалеко от базара. Напротив их дома расположились лавки богачей села. Тут были лавки с мануфактурой, лавки с продуктами питания, лавки скобяных изделий, керосином. Хозяином мануфактурной лавки с Алексеем Петровым Федор был хорошо знаком. Он частенько оказывал ему услуги по привозу товаров. Алексей был нежадным, как другие богачи. Федора он уважал за его честность, простоту, трудолюбие, иногда приглашал в гости, в большие праздники. Сам Алексей был родом с села Батырево, что в двадцати верстах от села Арапусь. Под его коленкоровым фартуком обрисовывалось брюшко, похожее на небольшую дыньку – нечета раздутому брюху попика, отца Виринея. Его не распирали жизненные силы.

И все же лавочник умудрился родить трех резвых девчонок – Анну, Клаву и Лизу, – и эта троица подбирала волосы в пучок на макушке и начала интересоваться Федором. Девушки то и дело пекли пышные бисквиты, вышивали коврики и дорожки, бренчали на пианино и придумывали смешные каверзы. И вполне естественно, что они поглядывали в сторону видного плечистого молодого человека, бывавшего у них частенько после поездок, то в Батырево, то в городок Алатырь, что в шестидесяти верстах, с Алексеем, их отцом. Ни у кого и в мыслях не было сватать одну из барышень Петровых за Федора, у которого такие заскорузлые руки и хижина за рекой Була, и рыженький песик, вечно виляющий хвостом. Вот еще, с какой стати! Но барышни Петровы не гнушались сунуть бисквитный пальчик молодому человеку в рот, чтобы испытать, прикусит или не прикусит, и пока они ждали каких-то интимных знаков, вся кровь в них становилась игристой, как та фруктовая шипучка, что они делали дома. Анюк, Клава и Лизук с напряженным любопытством ждали, когда можно будет поставить красавца Федора на место или истерзать, если не окажется повода ставить его на место. Они ждали. И кровь их играла, как фруктовая шипучка.

Молодой человек не намеревался и уж, конечно не делал попыток слишком сблизиться с ними. Почему – трудно сказать. Быть может, мешала робость или что-то еще. Иначе он не устоял бы перед их узенькими талиями, их талантом свертывать столовые салфетки и украшать камины самодельными веерами из бумаги. В конце концов, он стал мучением для Петровых. В особенности, когда в предпоследнее свое посещение он отбил угол у мраморного умывальника в лучшей комнате для гостей. Все тотчас же в один голос заявили, что Федор сущий медведь и прямо создан, чтобы делать не то, что надо и, конечно, чего же еще можно ожидать от сына деревенского кузнеца, каким был его отец.

Вечером того дня, когда Федор разбил мраморный умывальник, в местном зале состоялся благотворительный бал в пользу церковного фонда, куда и Федор был приглашен.

Весь вечер на редкость усердная скрипка без конца выпиливала вальсы. Молодой человек в неподобающей случаю одежде сидел и с мрачным видом следил за построениями кадрили, пытаясь найти в них закономерность. Следил без особого любопытства. Золотые узоры то сливались, то расходились. На девичьих лицах цвели улыбочки. Глубокие глаза молодого человека оберегали его от всех, кто мог на него покуситься. Он ведь был совсем беззащитен. Однако никто не дерзнул.

Немного погодя, когда ему стало казаться, что он начинает постигать фигуры танца, когда он вздохнул и скрестил вытянутые ноги, к нему подошла взмыленная матушка Степанида. Она успела напечь пирогов, переписать уйму программ, накормить детей, сменить пеленки и сколько уже раз за вечер кого-то к кому-то подтолкнуть, и теперь, запыхавшись и отводя лезущие в рот концы волос, принялась осуществлять тонкий, чрезвычайно важный замысел.

Не успел Федор подобрать ноги, как попадья исчезла, оставив вместо себя тоненькую девицу. Девица, вертя головой, смотрела во все стороны, только не на Федора. Он это заметил.

– Сядьте, – приказал он, глядя на свои башмаки, ерзавшие по навощенному полу взад-вперед, в знак не то почтительности, не то протеста.

Девица села.

Руки у нее были худенькие.

Пальцы ее, далеко не такие холеные, как у Анюк, Клавы и Лизук, теребили голубое платье; оно было явно ей велико и, если говорить правду, одолжено ей Степанидой, попадьей, доставшей его из коробки, где оно пролежало бог знает сколько времени.

– Одно скажу, – жарко здесь, – сказал Федор.

– А на улице холодно, – заметила она, смахивая несуществующую пылинку с платья.

– Да ведь столько народу, – сказал он. – Надышали тут.

– Вы танцуете? – спросила она.

– Нет, – ответил Федор.

Она готова была сознаться в том же, но внезапно удержалась. Отвага сделала ее хитрее. Она сумела изобразить легкую улыбку.

– Смотреть, как танцуют, даже интереснее, – сказала девушка. Ее не смутила эта неправда. Хватит и того, что он заметил ее робкое смятение.

– Как вас зовут? – спросила она.

– Федор.

Зал был заполнен и переполнен музыкой, смехом танцующих, и невозможно было расслышать, что он сказал, но она знала – ей задан неизбежный вопрос.

– Меня как? – улыбнулись ее тонкие губы.

Она наклонила голову и быстро написала что-то на листке бумаги карандашиком, который нынче вечером презентовала ей матушка Степанида, чтобы записывать танцы за кавалерами, но кавалеров не нашлось.

Он видел темные веки на ее опущенном лице и тени во впадинах под скулами.

– Вот, – коротко засмеялась она.

– А вы лучше скажите словами, мне хотелось бы услышать ваше имя с ваших уст, – сам покраснел до кончиков ушей, не хотелось признаться, что ему так и не пришлось научиться грамоте.