Птица и Король

Замечаю, как Джозеф проводит рукой по лицу Катрины, убирая прядь её рыжих волос за ухо, и на его лице отражается нечто, что трудно описать словами. Он смотрит на неё, как будто весь мир – это только она. А она, улыбаясь, смотрит на него с ответной нежностью. Затем он касается губами её лба, и его шёпот, тихий, словно молитва, разносится по поляне:

– Пусть этот союз станет для нас путеводной звездой, ведь мы идём против всего мира.

Катрина отвечает, касаясь его руки и глядя в глаза с уверенностью, которой хватает на двоих:

– Пусть этот огонь согревает нас, Джозеф. Пусть наша магия станет нашим оружием, нашей свободой и нашим домом.

В этот момент Джозеф и Катрина словно растворяются друг в друге: их лица всё ближе, дыхание смешивается, и наконец губы встречаются в поцелуе. В их движениях нет ничего постыдного – лишь тихая, чистая нежность. Сердце болезненно сжимается: так остро чувствую чужое счастье, что на миг хочется отвернуться, спрятаться. Оно напоминает, чего у меня нет и, быть может, никогда не будет.

Но не успеваю углубиться в мысли. Воздух над поляной меняется – становится тяжёлым, словно сама ночь начинает дышать грубо и хрипло. Морозный ветер приносит с собой звук, похожий на крик хищной птицы, – пронзительный свист, от которого кровь стынет в жилах.

Маги поднимают головы. Радость мгновенно гаснет на их лицах, вместо неё проступает ужас. Я тоже вижу – из тьмы выскальзывают фигуры. Серые Плащи. Их капюшоны скрывают лица, шаги беззвучны, словно они и не люди вовсе. За ними тянутся Возрождённые, и чёрные клинки в их руках сияют, будто напоены чужой болью.

Пальцы непослушно сжимают меч отца. Холод стали будто обжигает ладонь. Внутри всё протестует: не хочу сражаться, не хочу снова видеть кровь. В детстве меч казался мне символом силы и защиты, но теперь его тяжесть страшит. Каждый удар будет означать чью-то смерть, каждый взмах – чью-то потерю.

Сердце колотится так, что дыхание сбивается. Ноги будто налиты свинцом. В мыслях одна отчаянная молитва: лишь бы не быть втянутой в этот мрак. Лишь бы не стать его частью. Но круг сжимается, и тени в серых плащах всё ближе, всё неотвратимее.

– Убирайся с поляны! – кричит мне Райн, но я уже не слышу его слов.

В воздухе звенят клинки, крики рвут ночь.

Не давая себе времени на сомнения, вырываю меч из ножен – единственную защиту, что оставил отец. Первый Плащ бросается ко мне. Лезвия встречаются с пронзительным звоном, вибрация отдаётся в руках и в сердце. Под капюшоном вспыхивают глаза, полные ненависти, и холод пробегает по коже.

– Отойди! – вырывается у меня. Голос дрожит не от слабости, а от ужаса, смешанного с решимостью.

Сердце грохочет, дыхание рвётся из груди. Каждый его выпад глухо отзывается в теле. Ещё один тёмный силуэт приближается – и приходится подставлять клинок, чтобы удержать удар. Силы тают, руки немеют, и в голове проносится только одна мысль: я не создана для этого. Не для того, чтобы проливать кровь. Не для того, чтобы бороться их оружием.

Острие пробивает плечо, горячая влага тут же пропитывает рукав. Губы сами собой хотят вырвать крик, но я лишь прикусываю их, сдерживая боль. Отступаю, снова поднимаю меч, хотя каждая жилка в теле вопит о слабости. Вспышки факелов вырывают из мрака картины бойни: Катрину сбивают с ног, она отчаянно защищается, но Серые Плащи обступают, как хищники. Джозеф бросается к ней, его руки озаряет сияние силы, но оно гаснет под ударами чёрных клинков. Один из Возрождённых пронзает его бедро.

Сжимаю зубы, чтобы не закричать. Колени подкашиваются, и меч тяжело гремит о землю. Перед глазами темнеет, но взгляд всё ещё выхватывает новые фигуры, появляющиеся на другой стороне поляны. Серые Плащи и люди в чёрных плащах, что идут сквозь хаос спокойно, словно смерть для них привычный спутник. Их клинки сверкают, как холодные молнии, разя без колебаний.

Маги дерутся, но их сопротивление тщетно: один за другим падают на снег, окрашивая его алым. Катрину хватают двое, она извивается, лицо искажает боль, но взгляд полон отчаянной решимости. Джозеф, израненный, ползёт к ней, протягивает руки:

– Катрина! – его голос тонет в стонах умирающих.

Высокий воин в чёрном идёт вперёд. Двигается неторопливо, будто не видит вокруг кровавой сумятицы. Серые глаза холодны, в них нет ни жалости, ни тепла, лишь жестокое любопытство. Он смотрит на Катрину так, словно перед ним безжизненная кукла.

– Добей её, – произносит ровно.

Клинок врага вонзается в тело девушки. Она вскрикивает, алый поток заливает снег. Джозеф тянется к ней, но не успевает – руки слабеют, и её тело падает рядом, будто сломанная птица.

Смотрю на всё это, и внутри поднимается крик. Не злость, не жажда мести – а мучительная боль, отвращение к самому зрелищу, к этой тьме, что питается жизнями и смеётся над любовью. В груди борется страх и решимость: я не хочу быть частью того, что разрушает. Хочу только одного – чтобы свет пробил этот мрак.

– Нет! Мерзавец! – выкрикиваю я, чувствуя, как злость захлёстывает с головой.

Крик оглушает меня саму, но я вижу, что его ледяное лицо не дрогнуло. Он идёт дальше. Его люди добивают оставшихся Серых Плащей и Возрождённых. И вдруг он замечает Райна, моего брата, который сражается с одним из них, защищая Джозефа. Высокий подходит к нему, не торопясь, и одним движением сбивает Райна с ног, словно тот – просто соринка на его пути.

– Нет! – кричу, кидаясь к нему, забывая обо всём, кроме ярости, бурлящей во мне. – Оставь его!

Высокий поворачивается ко мне, и на мгновение его взгляд встречается с моим. В этом взгляде ни тени сожаления, лишь ледяное спокойствие. Он смотрит на меня, словно решая, имеет ли моя просьба хоть какое-то значение. Секунду он молчит, потом его губы кривятся в едва заметной усмешке.

– Хорошо, – бросает он холодно, как будто одаряя меня подачкой.

Высокий, приподняв руку, даёт знак своим людям.

– Держите её, – говорит он, и голос его звенит, как металл.

– Ты кто вообще? – едва выговариваю, не в силах справиться с удивлением и страхом.

Он молча подходит ближе, и его взгляд ледяной.

– А не твоё дело, – резко произносит он, не отрывая взгляда.

– Прекрасно, – вырывается у меня, но голос хриплый, слабый. Я уже не чувствую свою раненую руку, кровь стекает по пальцам, и мне кажется, что её запах затмил всё вокруг.

Он подходит ближе и жестом велит своим людям держать поле. Двое, крепкие и угрюмые, встают по бокам. Один из них, светловолосый, подхватывает меня под локоть. Его рука сильная и твёрдая, но он делает это с равнодушием, которое едва ли можно назвать заботой. Светлые волосы другого едва касаются его лба, а глаза, тёмные и колючие, осматривают поле.

– Стоять! – бросает тот, что держит меня, будто я должна что-то понять из этого беспощадного приказа.

Сдерживаю бурлящую ярость, высматривая брата. Но обзор закрывает высокая фигура.

– Ты кто вообще такой? – шиплю, глядя на него. – Думаешь, если надеть плащ потемнее, все начнут тебя бояться?

Он не отвечает, а вместо этого нагибается ко мне. Пальцы крепко держат подбородок, чтобы я смотрела ему прямо в глаза. В его взгляде холод, презрение и что-то ещё – насмешка?

– Ты слишком дерзка для той, чья жизнь полностью зависит от моего решения, – говорит он с усмешкой.

Дёргаюсь, пытаясь высвободиться из его хватки. Внутри поднимается паника, но вместе с ней и упрямство, то самое, за которое мать ругала меня в детстве. Я всегда шла наперекор, даже когда было страшно до дрожи. И сейчас – не исключение.

Он отпускает меня, и его взгляд становится ледяным, ещё более жестоким, чем мне могло показаться вначале.

– Не боюсь потерять жизнь, – шиплю я. Злость, как огонь, пробуждает во мне остатки сил. Я цепляюсь за неё, потому что иначе утону в темноте. Но боль всё равно волной накрывает тело, и приходится тяжело дышать, чтобы не потерять сознание.

Высокий молчит. Его лицо – каменная маска, но в глазах мелькает что-то похожее на любопытство, будто он никак не решит, кто перед ним: враг или искра. Потом он кивает одному из своих людей. Тот садится рядом и принимается осматривать мою рану. Стискиваю зубы и стараюсь не издать ни звука – не для того, чтобы казаться сильной в его глазах, а потому что не позволю боли сломить меня.

Замечаю, как тот другой стоит в стороне, чуть отвернувшись, и всё равно ощущаю его взгляд. Холодный, тёмный, безжалостный. Словно в нём зияет пустота. И всё же где-то в глубине, на миг, будто дрогнула искра – и я хватаюсь за эту тень света, как за спасение.

– От этой царапины ты не умрёшь, – произносит светловолосый ровно. Будто моё страдание – пустяк, недостойный внимания, и вина за него лежит на мне.

– Какое… милосердие, – выдыхаю я, горечь жжёт горло сильнее боли. Но слова нужны, они держат меня на поверхности.

Высокий смотрит на меня спокойно, словно взвешивает мою душу.

– Именно. Это милосердие, – в голосе его сквозит холодная насмешка.

Криво усмехаюсь, хотя губы дрожат от усталости и злости:

– Ах вот как… Что ж… тогда знай: «спасибо» от дочери графа Олтгейма не достанется тому, кто топчет жизнь.

Он отворачивается. Его воин поднимается. Я остаюсь сидеть на холодном снегу, чувствуя, как внутри меня гаснет сила тела, но где-то глубже вспыхивает другая – светлая, тихая, как огонёк свечи в тьме. И я цепляюсь за неё, потому что только она ещё напоминает: тьма не победит.

Встречаюсь с тем высоким взглядом, и он по-настоящему пугает. В этом взгляде нет ничего человеческого. Словно внутри – пустота.

– Я спас тебя не из чувства долга. – Он усмехается едва заметно. – Напротив, все слабые должны умереть.

Кулаки сжимаются. Эти слова вызывают во мне такое яростное отторжение, что я едва сдерживаюсь, чтобы не наброситься на него.

– Мерзавец, – говорю, едва выдавливая слова сквозь стиснутые зубы. – Думаешь, ты сам то лучше?

Его холодный взгляд снова скользит по мне, и в глазах вспыхивает странный огонёк.

– Лучше я или нет – это не тебе решать.

Его люди поднимают Райна и ставят его рядом со мной. Мой брат, обычно такой уверенный, сейчас смотрит на всё это с плохо скрываемым ужасом. Возможно, он, как и я, никогда не видел столько крови. Вижу, как его губы поджаты, а лицо – белое, как снег под ногами, но он держится, и в этот момент единственное, чего я хочу, – это защитить его от ужаса.

Вглядываюсь в лицо незнакомца перед нами и замечаю деталь, которую не сразу поняла, – его тёмные волосы, такие же чёрные, как мои, падают на лоб, повторяя его форму. Мы похожи. Оба черноволосы в Ильштрассе. Эта мысль, словно змея, скользит в голове, заполняя её отвращением.

– Катрина! – раздаётся истеричный крик Джозефа.

Поворачиваю голову и вижу, как жених, израненный, ползёт к телу своей невесты. В его глазах – нескрываемый ужас, страх и горе, от которых сжимается сердце. Он берёт её за руку, едва сдерживая слёзы, но его сотрясает громкий крик – что-то среднее между болью и отчаянием. Мужчина выкрикивает имя любимой снова и снова, как будто надеется, что она ответит.

Высокий резко поворачивается в сторону целителя, и его лицо искажается от едва заметного раздражения.

– Замолчи, – шипит он.

Джозеф даже не слышит его. Он целиком поглощён горем, рыдает. Его голос разносится эхом по всей поляне. И тогда незнакомец, не выдержав, делает шаг вперёд, достаёт меч и, не моргнув, пронзает мага клинком. Джозеф замолкает, захлёбываясь последним вздохом, и кровь его окрашивает снег рядом с ней.

– Мерзавец, – шиплю, не в силах сдержать ярость. Зубы сжаты так, что я почти слышу треск. – Какое же ты дерьмо…

Незнакомец смотрит на меня сверху вниз. Его лицо бесстрастное, словно я – просто насекомое, осмелившееся бросить ему вызов. Уголки его губ поднимаются в кривой усмешке, от которой меня буквально выворачивает.

– Вот что я скажу тебе, дочь графа Олтгейма, – говорит он насмешливо. – Убирайся домой, под крылышко папочки, и не высовывайся до рассвета. Если хочешь жить, не вздумай высовываться из комнаты.

Не знаю, как унять гнев, рвущийся наружу, но его слова сковывают меня, как холодные цепи. Сижу и не свожу взгляда с этого ледяного лица. Кажется, что каждое его слово медленно и методично стирает во мне всё, что ещё держит меня живой. В груди поднимается тошнотворная волна – не только боли, но и отвращения к самому его существованию.

– Сгинь, – выдыхаю, бросая ему в лицо злое презрение. В каждом слоге – столько горечи, что даже дыхание обжигает.

– С удовольствием, – усмехается он, – только сделай всем одолжение: проваливай.

Райн, побледнев, резко хватает меня за плечо и тянет в сторону. Его пальцы впиваются в мою руку, и в его взгляде нет паники – только суровое, тяжёлое решение.

– Абигейл, идём. Здесь нам больше нечего делать, – говорит он низко и твёрдо.

Я послушно шагаю рядом. Его рука крепко держит меня за плечо, будто боится, что я рухну или сорвусь обратно туда, где всё залито кровью. Каждый шаг отдаётся болью в боку, но ещё сильнее мучает то, что осталось позади: изуродованные тела, крик, обрывающийся на полуслове, снег, пропитанный мерзостью. Я не хочу этого видеть. Не хочу дышать этим воздухом. Не хочу, чтобы душа привыкла к этой грязи.

Мы добираемся до ельника, и густые ветви хоть немного защищают нас от ледяного ветра. Оборачиваюсь к брату. Сердце сжимается, когда слова сами слетают с губ:

– Райн… он приказал мне вернуться домой. Но ведь не просто так. Он идёт в Олтгейм. Понимаешь?

Райн смотрит на меня серьёзно, и я вижу, как он старается держать себя в руках.

– Понимаю, что тебе страшно, – отвечает он спокойно. – Но послушай. Замок под охраной. Там сотни воинов и крепкие стены. Никто не пройдёт туда один. Даже он. Мы должны доверить защиту тем, кому она поручена. Наша задача – сохранить жизнь и вернуться.

– Он маг, Райн, – перебиваю я, и голос дрожит. – Их всего трое, но они вырезали всех на поляне. Если он решит идти к замку, мечники его не остановят.

Брат молчит, его челюсти напряжены, но он не позволяет себе сломаться.

– Даже сильнейшие маги не боги, – наконец говорит он. – Держись за меня, сестра. Мы выберемся.

Киваю и крепче сжимаю его руку. Холод внутри всё ещё не отпускает, но слова Райна становятся якорем. Пока он рядом, я не утону в этой тьме.

Наконец мы выходим на тропу, ведущую к замку. Когда высокие стены крепости поднимаются в ночи, я чувствую себя хоть немного защищённой. Лес остаётся позади, а вместе с ним и кошмарные образы, которые мне не хотелось бы запомнить.

Внутри замка тихо и спокойно, как и положено в такой час. Факелы бросают тусклый свет на стены и резные колонны, озаряют длинный коридор, ведущий в жилые покои. Райн идёт рядом. Его рука уверенно ложится на моё плечо, направляя к комнате. Когда мы заходим, он осторожно закрывает дверь, и я понимаю – он не уйдёт, пока не убедится, что со мной всё в порядке.

– Держишься? – тихо спрашивает он, будто боится нарушить хрупкую тишину.

Качаю головой и опускаюсь на кровать, словно все силы внезапно оставляют меня. В глазах снова встаёт та поляна: лица, искажённые смертью, кровь на снегу, крик Катрины, обрывающийся в тишине.

– Они все мертвы, Райн, – шепчу я, чувствуя, как горло сжимается, а глаза наполняются слезами. – Джозеф, Катрина… они просто хотели жить.

Он хмурится, прищуривается, и я вижу, как его челюсти сжимаются. Сдержанно, но быстро он отодвигает плащ, открывая ткань, пропитанную кровью. На белой коже расползается глубокий порез.

– Абигейл, – его голос низкий и тяжёлый, без крика, но в нём звучит тревога. – Если ничего не сделать… – он не договаривает, но его лицо говорит само за себя.

Я чувствую, как к горлу подступает страх.

– Это… это просто царапина… – пытаюсь выдохнуть, но слова звучат глупо даже для меня самой.

Райн качает головой. Его брови хмурятся, на лбу проступает тень морщин.

– Нет. Если мы оставим так, может загноиться.

Он резко встаёт, его лицо напряжено.

– Жди здесь. Не двигайся, – бросает он коротко и уходит в коридор.

Слышу его шаги, гулко отдающиеся по каменному полу. Минуты тянутся мучительно долго, пока я держу ладонь на ране, чувствуя, как кровь сочится сквозь пальцы. Наконец дверь снова открывается.

Райн возвращается с кувшином в руках. Он не тратит время на лишние слова, подносит сосуд к губам, рывком откупоривает пробку зубами и ставит кувшин рядом.

– Потерпи, – предупреждает он, крепко удерживая мою руку.

Вино льётся на рану. Я вскрикиваю, тело выгибается от боли, глаза наполняются слезами.

– Дыши! – Райн крепко прижимает мою ладонь к постели, чтобы я не дёрнулась. Его лицо каменное, но в уголках глаз мелькает боль, словно он сам чувствует каждую мою вспышку страдания. – Лучше боль сейчас, чем гниль потом.

Он тщательно вытирает рану тряпкой, его движения быстрые и точные, будто от этого зависит весь мир. Потом подносит кинжал к факелу. Пламя облизывает лезвие, металл краснеет.

Я замираю, дыхание перехватывает.

– Райн, не надо… – прошу почти шёпотом.

Брат поднимает на меня взгляд. Его глаза серьёзные, холодные, но в глубине – тревога, замаскированная под твёрдость.

– Доверяй мне. Я сделаю то, что должен.

Он прижимает раскалённое железо к краю раны. Комнату заполняет резкий треск, запах горящей ткани и плоти. Не кричу, срываюсь, но Райн обхватывает меня за плечи, прижимает к себе, не даёт вырваться.

– Ещё немного… держись, – его голос глухой, хриплый, но спокойный.

Вижу, как пот блестит на его висках, как по скулам проходит напряжённая дрожь. Он будто проживает этот ад со мной.

Наконец он убирает кинжал, бросает его в сторону. Быстро снова берёт чистую ткань, прикладывает к плечу и туго перевязывает. Его пальцы дрожат, но он не останавливается, пока узел не затянут.

– Всё, – выдыхает он и опускается рядом, тяжело дыша. – Кровь остановлена. Теперь у тебя есть шанс.

Падаю на подушки, дрожа, и чувствую, как слёзы катятся по щекам. Он спас мне жизнь.

Райн проводит ладонью по моему лицу, стирает мокрые следы и долго смотрит в глаза. В его взгляде нет привычной суровости, только усталость и тихая решимость.

– Остальное – не в наших руках, – произносит он негромко, словно молитву.

Он накрывает меня своим плащом, и в этой тяжёлой тишине я впервые позволяю себе закрыть глаза.

***

Брожу по замку, как загнанный зверь, не в силах избавиться от ужаса, поселившегося во мне. Незнакомец – этот высокий с глазами цвета смерзшегося льда – он стоит передо мной, куда бы я ни посмотрела. Его лицо спокойно, холодно, будто он сам воплощение зимы, а в его взгляде не было ни тени сомнений, когда он приказал убить.

Вижу, как Джозеф падает на снег, ещё живой, но уже сломленный. Вижу, как Катрина пытается заслониться руками, а потом её крик обрывается. Всё это – его воля. Его решение. Его жестокая игра.

Меня трясёт, дыхание сбивается. Что удержит его, если он решит войти сюда? Стены замка? Стража? Люди, привыкшие сражаться с разбойниками и дикарями, но не с таким, как он? Кто сможет остановить того, кто сам не знает жалости?

Боюсь его так, что сердце сжимается до боли. Боюсь – и ненавижу. Эта ненависть горчит, словно кровь на языке. Он – зло, облечённое в человеческий облик. Зло, которое смотрит прямо на тебя и решает, стоит ли тебе жить дальше.

Останавливаюсь перед зеркалом. Моё лицо бледное, глаза покраснели от слёз, а руки едва заметно дрожат. Пытаюсь сжать кулаки, унять эту дрожь, но она только сильнее выдаёт мою слабость.

– Защити нас от него… – шепчу, вглядываясь в своё отражение, будто ищу в нём силы, которой у меня нет.

И тут в тишине раздаётся стук в дверь. Вздрагиваю так, будто стены дрогнули. Дверь отворяется, и в комнату входит мать. Её лицо решительно, взгляд строгий, и она сразу окидывает меня внимательным взором.

– Абигейл, приготовься, – велит она, и в её голосе нет ни капли мягкости. – Сегодня вечером семейный ужин, и ты должна выглядеть достойно.

– Это ещё зачем? – спрашиваю, не желая снова изображать фарфоровую куклу ради какого-то ужина.

Мать смотрит на меня с укором, будто я маленький ребёнок, и её взгляд становится ещё холоднее.

– Потому что твой отец этого хочет, Абигейл. Так что прекрати задавать вопросы и следуй указаниям.

Кривлюсь, но держу язык за зубами ради отца. Ему и так всё хуже, он почти не встаёт, и я знаю – это из-за меня. Он сгорает, и с каждым днём в его глазах всё меньше жизни.

Мать выходит, и сразу же входят две служанки. Они смотрят на меня без особого интереса, как на обязанность, и начинают свою работу. Жалобы тут не уместны – я сама загнала семью в беду.

Грубая холщёвая сорочка сменяется тяжёлым платьем. Ткань шершавая, тёмно-синяя, словно сама ночь, подбитая изнутри шерстью. Оно ложится на тело туго, скрывает каждую линию, поднимает воротник к подбородку, будто зажимает горло. Плотный пояс стягивает талию так, что трудно вдохнуть, и я чувствую себя пленницей собственной одежды.

На плечи набрасывают меховую накидку – густую, тяжёлую, с запахом дыма и старого сукна. Её шерсть колется, и мне кажется, что я не женщина, а зверь, закованный в шкуру.

Одна из служанок берёт глиняный сосуд, смачивает пальцы в масле и натирает мои запястья и шею. Запах горьких трав и ладана заполняет комнату. Он резкий, как морозный воздух, и тянет воспоминания к лесу, к кострам. Мне кажется, этот аромат не прячет мою тревогу, а наоборот – выдаёт её.

Терплю. Внутри всё клокочет от вины и страха, но я не произношу ни слова, потому что любое слово может ранить отца сильнее, чем его болезнь.

Когда служанки наконец заканчивают, я чувствую себя чужой в этом наряде, словно надела не платье, а тяжёлый саван.

В этот момент в комнату входит Райн. Тихо, почти неслышно, как всегда. Его шаги уверенные, но мягкие. В руке он держит что-то, но я не сразу замечаю что – слишком занята тем, чтобы унять дрожь в груди и прогнать мысли о том, что отец с каждым днём уходит всё дальше от меня.

– Готова? – спрашивает он, будто не замечая моего раздражённого лица.

– Если бы меня не упаковывали, как… как что-то на продажу, давно бы была готова, – фыркаю. Но тут же замечаю, что он подходит ближе и протягивает мне что-то. На серебряной цепочке покачивается чёрный кулон.

Райн останавливает взгляд на моём плече, долго всматривается, будто проверяя каждую мелочь. Его голос звучит тихо, почти шёпотом:

– Как рана?

– Немного чешется, – отвечаю, стараясь не смотреть ему в глаза.

Он слегка кивает.

– Это хорошо. Значит, затягивается. Есть жар?

– Нет.

В его лице появляется тень облегчения, и он чуть выдыхает, словно сам только что сбросил груз.

– Посмотри, – говорит он, поднимая цепочку так, что чёрная птичка на кулоне поворачивается ко мне. – Это обсидиан. Помнишь, как отец говорил о нём?

Обсидиан… этот кулон сразу будит во мне воспоминания. Отец всегда говорил, что это камень для защиты. Райн молчит, наблюдая за мной, и я чувствую, как раздражение и смущение смешиваются внутри.

Почему, спрашивается, он решил подарить мне эту штуку?

– Спасибо, конечно, – бурчу, беря кулон, – но почему именно птица?

Он усмехается, и в его глазах появляется тёплая искорка.

– Потому что я так называл тебя в детстве, забыла? – отвечает он с лёгкой улыбкой, и я чувствую, как лицо заливает красками.

– Мне вообще не до детских прозвищ, Райн, – говорю, едва сдерживая раздражение.

Но его взгляд тёплый, и я не могу злиться на него. К тому же, он поднимает руки, чтобы застегнуть цепочку мне на шее, и я позволяю ему это сделать. Камень кажется тёплым на коже, и когда он обнимает меня, всё это напоминание о «птичке» вдруг становится приятным.

– Спасибо, – шепчу я, хотя мне всё ещё неловко.

Но это хрупкое спокойствие рушится, когда дверь медленно открывается. В проёме появляется отец. Он словно тень самого себя: руки дрожат, он цепляется за дверной косяк, едва удерживаясь на ногах. Лицо осунулось, кожа побледнела, в глазах – туман усталости, но в этом тумане всё ещё тлеет сила воли.

– Отец! – подскакиваю, бросаюсь к нему, обхватываю под руку. Его тело тяжёлое, как камень, и я чувствую, сколько труда стоит ему каждый шаг.

– Тише, дочка, – шепчет он, и голос его едва слышен, но губы всё равно пытаются сложиться в улыбку. – Я должен был прийти. Ты выглядишь… так, как должна выглядеть дочь дома. Сегодня важный день.

Он переводит взгляд на Райна, и, несмотря на слабость, в его голосе звучит железо:

– Райн, оставь нас.

Брат колеблется, смотрит на меня с тревогой, но потом склоняет голову и выходит, тихо прикрыв дверь.

Отец садится на край кровати, опираясь на меня. Я вижу, как каждое движение даётся ему с болью. Сердце сжимается от горечи.