Ловкач. Том 1

Петербург гудел где-то вдалеке, но здесь, в узких переулках Лиговки, было пусто. Каменные громады доходных домов нависали со всех сторон, и вдруг среди них – нелепое чудо, упрямый пережиток: маленький деревянный домик с тесовой крышей, зажатый, как сорняк меж булыжников. Как он уцелел, как спасся от жадных застройщиков – один Бог ведает.

Я толкнул калитку плечом. Она скрипнула, будто давно меня ждала.

⁂

Калитка скрипнула, и я шагнул во дворик. У входа в дом горела лишь маленькая керосиновая лампа, подвешенная на крюк – словно Вера Филипповна хотела быть уверенной, что те, кому она нужна по-настоящему, отыщут её в любой темноте.

Я толкнул дверь плечом, и она поддалась – не заперта.

Внутри пахло травами – терпко и пряно. Так, что в горле першило: сушёный зверобой, жгучий полынник, корень белены, а сквозь это – тягучий сладковатый дух воронца.

– Кто там у меня без спросу лезет? – раздался из темноты ворчливый, но не испуганный голос. – Опять, небось, сдохнуть на пороге решили?

Из горницы в сени навстречу нам вышла невысокая, крепкая на вид старуха в тёмной кофте, с завязанным на затылке платком. Лицо морщинистое, глаза щурятся, губы тонкие. Смотрит – и сразу видно: привыкла видеть всякое.

– Кто там, ишь, без спросу ломится?! – грозно выкрикнула бабка. – Ночь на дворе, а им всё шастать. Ишь, пристанище нашли!

Я шагнул в полутьму, неся Савву на руках. Осторожно усадил на лавку.

– Баба Вера, Вера Филипповна, пацан умирает. Ему помощь нужна.

Савву била такая дрожь, что уже видно было всякому глазу. Он едва сидел, прижавшись к стене, и кашлял так, словно каждый вдох резал ему горло.

– Что с ним? – Вера Филипповна нахмурилась.

– На крапиву он налез, – сказал я мрачно. – На Охте. В мёртвом квартале. Листья там были все в дряни какой-то фиолетовой. Как шерсть… как мох… или как ворс, наверное. Я-то заметил… а он нет.

– Ничего я… не видел… – прохрипел Савва, и кашель снова скрутил его.

Бабка замерла. Глянула пристально, словно хотела прожечь меня насквозь.

И тут узнала. Глаза прищурились.

– Ловкач… Тьфу, чтоб тебя. Думала, давно уже черти в канаву утащили. А ты эвон где объявился. И мальчонку я этого помню, Савва-Сапожок…

– Да, Ловкач, – кивнул я. – Он самый. Но мальчишка этот, Савва, тут ни при чём, Ловкач я или нет. Спаси его. Я заплачу.

Она сдвинула брови, ворчливо покачала головой.

– Нашёл тоже прислужницу себе. «Спаси, спаси»… Может, и спасу, а может, поздно уж. Ты хоть понимаешь, что в дом тащишь? Эта дрянь – не простуда.

– Понимаю, – сказал я коротко. – Но если не ты, то некому.

Она крякнула, обтерла ладони о передник.

– Ладно уж… коли Ловкач просит – попробую. Но запомни: за всё платить придётся. Бесплатно и трава не растёт.

– Сказал же – заплачу.

– Дурень! – обрезала она. – Тут не червонцами платят.

Повернулась, махнула рукой куда-то в темноту:

– Гвоздь! Тащи жаровню, работать будем, варить да замешивать.

Из сеней вышел здоровенный верзила, в чёрной рубахе и кузнечном фартуке, словно только сей момент трудился у горна. Он молча взглянул на Савву, потом на меня.

– Ну что стоишь? – рявкнула Вера Филипповна. – Руки в ноги – и раздувай!

Гвоздь кивнул и пошёл обратно в горницу, загремел там железом.

Старуха же уже рылась в связках трав, которыми густо увешаны были стены, бормоча вполголоса:

– Зверобой, полынник, чёрная крапива, белена… Так… С этих начнём, дальше видно будет…

Выбирала не глядя, будто знала и на ощупь, где что.

Почувствовала мой взгляд, обернулась, нова глянула на меня исподлобья.

– Охта! Мёртвый квартал!.. И вот скажи мне, Ловкач, зачем ты малых с собой тягаешь, а? Ох и дурень же ты, зла на тебя не хватает!.. Полез очертя голову, да ещё и мальца туда! Ума много надо, чтоб дитё к Узлу водить? Не ходят туда честные воры, не наше то дело. Вот попался бы ты, аки кур в ощип, что делать стал бы? Совсем башкой поехал? Не знаешь, чем кончается, коли дети в «ворс» вляпаются?

Я молчал. Но взгляда не отводил.

Она фыркнула и кинула охапку трав в глиняную чашу.

– Ну, гляди. Раз пришёл – теперь сам и держи его, чтоб не рыпался. Остальное за мной.

Она поднялась, подошла к Савве, присела рядом. Одной рукой обняла за плечи, другой поднесла только что заполненную чашу с сухими травами.

– Порча это, – сказала ровно. – Метка. Потому-то честные воры туда и не ходят. Не лезут к самой смерти. Даже если не так зацепит, как Савву твоего, всё одно – метку легко подхватить. А с оной меткой, говорят, люди долго не живут.

Я нахмурился.

– Умирают?

Неожиданно ответил мне Гвоздь. Его голос был глухой, словно из-под земли:

– Исчезают.

Он взглянул мне прямо в глаза, и в этом взгляде не было ни страха, ни сомнения. Только сухая констатация. Гвоздь не страшился, просто… не хотел пропасть по-глупому.

Вера Филипповна меж там подсунула чашу Савве под самый нос.

– Вдыхай, малой. Глубоко вдыхай.

– Ж-ж… жжётся, – кое-как выдавил Сапожок. На глаза ему навернулись слёзы.

– Жжётся, а терпи! – прикрикнула травница неожиданно резко. – Ловкач! Сам чашу держи, мне малому микстуру сделать надо!.. Гвоздь! Жаровня готова? Самовар ставь! Кипятка мне много понадобится.

Я шагнул к Савве, принял из сухих старушечьих ладоней глиняную чашу, заполненную её травами. Они пахли… странно. Беспокояще. Что-то в них и впрямь было такое, что я определить никак не мог.

Сапожок хрипел, трясся, по щекам катились слёзы – не потому, что он плакал, а сами собою.

– Дыши, малой, – твёрдо сказал я. – Дыши, сейчас баба Вера поможет… Ты веришь ведь ей?

Гвоздь меж тем быстро поставил на жаровню маленький закопчённый чайник и уже разводил огонь под здоровенным самоваром. Вода вскипела быстро, и травница принялась кидать в большую кружку шепотки то одного порошка, то другого, быстро и ловко откупоривая баночки и склянки, коими плотно уставлены были все полки, от пола до потолка.

– Ведьмина слеза, – бормотала она, – отвар из неё мор из крови гонит… Змиев корень теперь, он метки нечистые снимать помогает… Прокуд-трава, цепи разомкнёт, недоброе слово рассеет… Молочай мертвецкий, ох, и не люблю его, да никак не обойтись… горек до слёз, а дыхание очищает… Огневицы семя кинем, она огнём огонь болести выжжет..

Вера Филипповна всё бормотала, не отрываясь от своих трав и склянок. Казалось, она ругалась и разговаривала сразу и со мной, и с самим Астралом.

– Всё вы, ворьё, одинаковые, – бурчала, отмеряя щепоть за щепотью. – Думаете, вас метка не тронет, будто вы избранные… А метка – она всех берёт, и малого, и большого. И князей, и последнего нищего. Только дураки думают, что можно по Узлам шастать и без платы уйти.

Гвоздь молча подал ей закопчённый ковшик с кипятком. Вера Филипповна плеснула воду в кружку, и по комнате разошёлся густой, едкий пар. Я и сам едва не закашлялся, но Савве поднесли кружку прямо к лицу.

– Дыши, малой, глубже! – скомандовала она. – Не задышишь – я сама тебе дыхалку разомкну!

Савва захрипел, но вдохнул. Слёзы хлынули из глаз, он затрясся сильнее. Я уже хотел вырвать у него кружку, но Вера Филипповна стукнула меня по руке костлявыми пальцами.

– Не мешай! – рявкнула она. – Сгинет – моя вина, выживет – тоже моя. Твоя забота – держать!

Я стиснул зубы, крепче обнял мальчишку за плечи. Он бился в руках, как пойманный заяц, и только упорное сипение и слёзы выдавали, что он ещё не в агонии.

Вера Филипповна тем временем продолжала своё колдовство. Бросала в кружку один порошок за другим прямо под носом у Сапожка, а потом вдруг вытащила из-за пазухи крохотный пузырёк с мутноватой жидкостью.

– Чёрное молоко, – пробормотала она. – Для чужой скверны. Для своей – яд, для чужой – лекарство.

Она капнула каплю в кружку, и пар сразу стал лиловым. Это был не чернильный – а неприятный цвет гангрены.

– Вот теперь, – сказала она, поднося кружку к губам Саввы. – Глотни, малой. Глотни и держись.

Савва попытался оттолкнуть её руку, но теперь уже я перехватил и удержал. Он закашлялся, но глотнул – раз, другой. Лицо его исказилось, словно он проглотил живого угря, и на губах выступила пена.

– Терпи! – приказала Вера. – Оно должно выйти. Гвоздь! Таз давай!..

И действительно: Савву скрутило, он согнулся пополам, и из горла его вырвалась тёмная слизь с фиолетовыми прожилками. Она брызнула в подставленный таз, и Гвоздь даже отшатнулся, увидев, как слизь дымилась на медном дне.

– Вон оно, – сказала бабка удовлетворённо. – Силушка чужая, ворс проклятый. Вон пошёл.

Савва откинулся назад, тяжело дыша, но глаза его уже не казались такими чужими и мутными, как у старой куклы, а щеки – такими мёртвыми.

Гвоздь в это время поднёс ведро воды и вылил в таз; вода зашипела, как от раскалённого железа.

– Вот так они и исчезают, – глухо проговорил он, будто продолжил с того же места, где замолчал сколько-то бесконечных минут назад. – А твой малой пока остался.

Савва откинулся на лавке, дыхание его стало тише, щеки окрасились лёгким румянцем. Я перевёл дух – неужто и впрямь миновало?

Я поднял голову и встретился взглядом с Верой Филипповной. Старуха не улыбалась, но в её глазах мелькнуло что-то вроде облегчения.

– Выживет, – сказала она наконец. – Но слаб будет ещё долго. Не вздумай таскать его в свои загогулины, Ловкач. Иначе потом даже я не помогу.

Я кивнул.

– Должен был рискнуть. Он мой.

– Твой… – повторила она и хмыкнула. – Смотри, не забудь цену.

Глава 14. Лекарка и корень

– О цене поговорим, когда малой поправится, – отрезал я.

– Поговорим, поговорим… – баба Вера на меня не смотрела, щупала Саввину грудь, надавливала то здесь, то там. Что-то ей там явно не нравилось.

– Так какого ж нечистого духа ты к Узлу попёрся, а, Ловкач? Ещё и с постреленком этим. Спрашивала уже, да ты не ответил, побрезговал, видать. Будто не ведаешь, что и княжья стража там стоит, и ухорезы Голицына Аркашки, чтоб его приподняло да шлёпнуло, в тех местах шарят. Не говоря уж про охранку. О них ты тоже забыл? – сердито выговаривала она мне, не переставая при этом пальпировать, как сказали бы доктора, грудь, живот и рёбра Саввы.

Второй раз поминают при мне этого Голицына. Тут память первичного Ловкача не подвела, подсказала – мол, младший отпрыск княжеского рода, старинного, но не из Рюриковичей, не из природных князей; из над-клана Гедиминовичей. Слыл этот Аркадий изрядным повесой, богатым бездельником и шалопаем, правда, занимался и другими, куда менее известными вещами.

Немного подумав, я решил ничего про «Детский хор» и их Профессора не рассказывать. Не бабкино это дело. Не надо ей этого знать. А вот про охранку – это было уже интереснее.

– Ты же знаешь, баба Вера, я человек рисковый. А малого учить надо. Не за партами, а в настоящем деле.

– Вот и доучился, – продолжала ворчать бабка. – Доволен теперь?

– Нет, – сказал я сухо. – Потому к тебе и пришёл. Но кто Узлов боится, тот и через границу не ходит. У того и силы нет. И ничего нет.

– А кто помрёт, у того совсем ничего не будет! – гаркнула вдруг бабка. – Гроб да саван, шесть досок!..

– Восемь, – злорадно поправил я. – Восемь досок. В головах и в ногах забыла.

– Тьфу на тебя, Ловкач!.. Нашёл время!.. – она фыркнула, продолжая ощупывать Савву.

Она ощупывала, а я напряжённо размышлял.

«Детский хор». Группа, с которой, по словам Сергия Леонтьевича, был как-то связан исходный Ловкач. А «профессор»? Уж не тот ли главарь с бородкой, ухоженный да гладкий, с правильной речью, и впрямь университетскому профессору впору? Что там ещё было о приключениях Ловкача на Петербургской стороне, с исчезновением сигнатуры?..

Исчезновение сигнатуры…

Кажется, именно в тот момент я и появился в сём мире.

Но за исходным Ловкачом явно следили. Или не за ним, но за какими-то проявлениями Астрала – и погнались за ним.

Так или иначе, с этими «хористами», чувствовал я, мне ещё предстоит переведаться. Но пока…

Тут Савва вновь задрожал, его затрясло, будто лихорадка вернулась с тройной силой. Он, только что лежавший спокойно, будто в здоровом сне, теперь заскрёб ногтями по лавке, глаза закатились, из горла вырвался сип.

– Ах ты, бисова душа… – скрипнула зубами целительница. – Корешок где-то остался, глубоко вцепился… Метка, она таких, как Сапожок, любит… которые ещё силу свою не осознали.

И тут права бабка.

– Что теперь? Чем можно помочь?

Она поджала губы, ответила нехотя:

– Говорю ж, корешок там, глубоко, жилу в нутро пустил. Придётся… хоть и не по душе мне это… Марью-искусницу звать надо.

Я нахмурился.

– Кто ещё такая?

Бабка недовольно дернула плечом.

– Молодая деваха. В травах не смыслит, в отварах не разумеет. Но когда метка успела корни пустить… тут уж она разбирается. Видит, где сидит зацепка. Найдёт – а уж я выжгу. Ты б ещё больше малого вкруг Узла-то того проклятущего водил…

Я пропустил её укол мимо ушей:

– Значит, надо звать эту твою Марью. А пойдёт она к нам сюда, в такое время-то? Спить ведь небось, десятый сон видит?