Каменная сладость прощения

Я замечаю на стуле свою сумку, которую я недавно бросила туда. Подхожу и вынимаю из сумки маленький мешочек. Мне на ладонь высыпаются камешки. Перебирая их, как четки, я иду к столу и достаю лист бумаги.

Чувствуя, как сильно колотится сердце, я пишу первое слово:

Мама,

Делаю глубокий вдох и продолжаю:

пожалуй, пришло время нам помириться.

Рука дрожит так сильно, что я не могу писать. Откладываю ручку и встаю со стула. Нет, не могу!

Открытая французская дверь манит меня, и я выхожу на балкон. Опираясь на металлическое ограждение, я завороженно смотрю с шестого этажа на пурпурные и оранжевые сполохи на закатном небе. Внизу по Сент-Чарльз-авеню движется трамвай, но вскоре останавливается у зеленой полоски газона, разделяющей бульвар.

Почему Дороти так настойчива? Я рассказала ей о своем прошлом в тот самый день, когда мы встретились в вестибюле дома «Эванджелина». Мы поболтали минут десять, а потом она предложила продолжить разговор наверху.

– Моя квартира шесть семнадцать. Выпьешь со мной коктейль? Я приготовлю нам «Рамос физз». Ты ведь пьешь, да?

Дороти мне сразу понравилась. Я решила для себя, что ее личность состоит из двух частей меда и одной части бурбона. Она смотрит человеку прямо в глаза, и у того возникает чувство, что они знакомы всю жизнь.

Мы сидели в разномастных креслах, потягивая восхитительный новоорлеанский коктейль, приготовленный из джина, сливок и цитрусовых соков. Прихлебывая напиток, она рассказала мне, что в разводе уже тридцать четыре года, что на двадцать лет дольше ее замужества.

– Очевидно, Стивен из всех женских прелестей отдавал предпочтение груди, а в те времена мастэктомию делали не так аккуратно. Было очень тяжело, но я справилась. Интересы молодой южанки с трехлетним сыном на руках сводились к желанию добиться положения в обществе, пока не удастся найти нового мужа и отца для Джексона. Моя мама пришла в ужас, узнав, что я осталась одна и выбрала для себя работу учительницы английского языка в старшей школе Уолтера Коэна. Шло время, и двадцать лет пролетели, не оставив следа, как капли летнего дождя на тротуаре.

Дороти с грустью рассказывала о том, как росла в Новом Орлеане в семье известного акушера-гинеколога.

– Папа был чудесным человеком, – вспоминала она. – Но маме казалось, что быть женой акушера не слишком престижно, ведь она выросла в одном из роскошных особняков на Одюбон-драйв. Ее желания всегда превосходили папины амбиции.

Видимо, тогда «Рамос физз» ударил мне в голову, и неожиданно для себя я начала рассказывать Дороти о своей семье, что делаю крайне редко.

Мне было одиннадцать, когда отца «продали», и он перешел из «Атланта брейвз» в «Детройт тайгерз». За шесть недель в нашей жизни произошли большие изменения. Родители купили дом в богатом пригороде Блумфилд-Хиллз и определили меня в крутую частную школу для девочек. В первый же день я поняла, что никогда не стану своей в этом сплоченном кружке шестиклассниц. Потомкам автомобильных магнатов вроде Генри Форда и Чарльза Фишера не было дела до тощей новенькой, чей отец оказался рядовым игроком в бейсбол из округа Скулкилл в Пенсильвании. По крайней мере, так решила Фиона Ноулз, заводила девчонок. Остальные пятнадцать шли за Фионой, как бараны за вожаком.

В то время моей маме, хорошенькой дочери шахтера, был всего тридцать один. И я считала ее своей единственной подругой. В нашей богатой округе мама стала таким же изгоем, как и я. Это чувствовалось по тому, как она, с отсутствующим видом уставившись в окно, до конца выкуривала сигарету. К сожалению, у нас не было выбора. Папа обожал бейсбол. А мама, так и не получившая образования, любила отца – или я так думала.

Мой мир рухнул холодным ноябрьским вечером, через тринадцать месяцев после нашего переезда. Я накрывала на стол, поглядывая из окна кухни на падающий снег и жалуясь маме на нескончаемую череду серых холодных дней, на приближение зимы. Мы обе скучали по нашему дому в Джорджии, любили вспоминать голубое небо и теплый бриз. Впервые после нашего переезда мама со мной не согласилась.

– Перестань жаловаться, – сухо произнесла она. – Конечно, на юге климат лучше, но это не так важно. Просто тебе надо изменить свое отношение.

Я обиделась и подумала даже, что теряю союзника, но не успела возразить, потому что в этот момент на пороге появился улыбающийся отец. В сорок один год он был самым возрастным игроком высшей лиги. Первый его сезон в Детройте прошел неудачно, и он часто хандрил. Но в тот вечер он швырнул куртку на стул, схватил маму в охапку и закружил ее по комнате.

– Мы возвращаемся домой! – прокричал он. – Перед тобой главный тренер «Пантерз».

Я понятия не имела, кто такие «Пантерз», но отлично помнила, где мой дом. Атланта! Хотя мы прожили в Джорджии всего два года, мы считали ее своей. Мы были там счастливы, устраивали барбекю и вечеринки с соседями, проводили выходные в Тайби-Айленде.

Мама отмахнулась от отца:

– От тебя разит как из бочки.

Ему, кажется, было все равно. И мне тоже. Я испустила радостный вопль, и отец подхватил меня. Я с удовольствием вдыхала знакомый запах виски «Джек Дэниелс» и сигарет «Кэмел». Было так непривычно и чудесно оказаться в объятиях этого большого красивого мужчины. Я оглянулась на маму, думая, что она кружится в танце. Но она стояла, опершись руками о раковину и глядя в сумрак за окном.

– Мама! – крикнула я, вырываясь из объятий отца. – Мы едем домой! Разве ты не рада?

Она обернулась, и я увидела, что ее лицо покрыто красными пятнами.

– Ханна, иди в свою комнату. Нам с твоим папой надо поговорить. – Голос ее звучал глухо.

Так бывало и у меня, когда я готова была расплакаться. Я нахмурилась. Что случилось? Это же возможность уехать из Мичигана. Мы вернемся в Джорджию, где тепло и солнечно и меня любят девочки.

Фыркнув, я выбежала из кухни. Но не поднялась по лестнице к себе в спальню, а спряталась за диваном в гостиной, прислушиваясь в темноте к разговору родителей.

– Тренерская работа в колледже? – донеслись до меня слова мамы. – С чего это вдруг, Джон?

– Ты несчастлива здесь, Сюзанна, и не пытаешься этого скрыть. И, честно говоря, я слишком стар для игры. Эта работа в колледже – своего рода тактический ход. Через несколько лет я смогу претендовать на место в высшей лиге. Признаюсь, заработанных мной денег хватит надолго, и я вполне мог бы не работать.

– Дело опять в выпивке?

– Нет! Черт, я думал, ты обрадуешься! – в сердцах выкрикнул отец.

– Я подозреваю, ты чего-то недоговариваешь.

– Подозревай все, что хочешь. Мне предложили это место, и я согласился. Я уже дал ответ.

– Не обсудив со мной? Как ты мог?!

Я качаю головой. Почему мама так расстроена? Ведь ей здесь тоже не нравится. А папа сделал это для нее, для нас. Она должна быть ужасно счастлива.

– Никак не могу тебе угодить. Сюзанна, чего же ты хочешь?

Я слышала приглушенные рыдания мамы. Мне хотелось подбежать к ней, успокоить. Но я прикрыла рот ладонью и ждала.

– Я… я не могу уехать.

Мне пришлось прислушиваться, чтобы услышать папу, говорившего очень тихо.

– Господи, ты серьезно?

А потом я услышала странный звук, напоминавший вой зверя. Это были сдавленные рыдания отца, хриплым голосом умолявшего мать поехать с ним. Он говорил, что она нужна ему, что он любит ее.

Меня охватила паника, душа наполнилась смятением и ужасом. Я никогда не видела, чтобы отец плакал. Он был сильным и всегда сдержанным. Моя жизнь рушилась. Из своего укрытия я смотрела, как мама поднимается по лестнице, а потом хлопнула дверь спальни.

На кухне стул царапнул пол. Я представила себе, как отец опускается на него, пряча лицо в ладони. Потом вновь раздался приглушенный вой человека, потерявшего свою любовь.

Неделю спустя тайна была раскрыта. Моего отца снова «продали», но на этот раз его жена. Она нашла ему замену – мастера из деревообрабатывающей мастерской по имени Боб, подрабатывающего в межсезонье плотником. Методист из нашей школы порекомендовала его маме, когда прошлым летом папа затеял ремонт нашей кухни.

В итоге я все же получила то, о чем мечтала, хотя переехала к папе в Атланту лишь через девять месяцев. Мама осталась в Детройте с мужчиной, которого любила больше, чем моего отца. И больше, чем меня.

* * *

И после этого я должна быть с ней милой и дружелюбной? Я вздыхаю. Дороти не знает и половины правды. Вся история известна лишь четверым, и одного из них уже нет в живых.

Я пыталась рассказать свою историю Майклу, надеясь на его сочувствие. Это было на нашем третьем свидании, после чудесного ужина в «Арно». Мы сидели в моей гостиной и пили «Пиммс». Он поведал мне подробности об аварии, приведшей к трагической гибели его жены, и мы оба плакали. Раньше я никому не рассказывала свою историю, но в тот вечер мне было рядом с ним так комфортно, что я решилась. Я начала с самого начала, но закончила на том же месте, где всегда, умолчав о ночном происшествии с Бобом.

– Я переехала в Атланту вместе с папой. Первые два года я виделась с мамой раз в месяц, всегда на нейтральной территории – обычно в Чикаго. Папа не разрешал мне навещать ее дома, да мне этого особо и не хотелось. Он всегда старался меня защитить, и это вызывало восхищение. Когда мы жили с мамой, я не была близка с отцом. Мы с ней были неразлучны, а папа был где-то на левом поле, в прямом и переносном смысле. Редко бывая дома, он был то ли в пути, то ли на тренировке, но чаще всего в баре. – (Майкл вскинул брови.) – Да, отец любил повеселиться, любил виски.

Я опустила глаза, стыдясь того, что пытаюсь скрыть правду о человеке, которого без натяжки можно было бы назвать алкоголиком. Мой голос срывается, и я замолкаю на несколько минут, собираясь с духом, чтобы продолжить.

– Вот так. После окончания школы я с ней не виделась и не разговаривала. Но теперь я в порядке, все хорошо. Не понимаю, с чего вдруг я разревелась.

– Это тяжело. – Майкл обнимает меня за плечи и притягивает к себе. – Не думай об этом, милая. Твоя мама просто запуталась. Если бы она только знала, какое сокровище потеряла.

Он поцеловал меня в макушку, и этот заботливый, почти отеческий жест затронул уголок моей души. Но у меня в голове все еще звучала прощальная фраза Джексона, с которым мы расстались год назад. Неудивительно, что ты так легко меня отпустила, Ханна. Мы никогда по-настоящему и не были вместе. Эти слова разрывали мне сердце. Впервые в моей жизни кто-то попытался разрушить стену, которую я столь тщательно возводила, чтобы оградить свои чувства.

А сейчас, сидя рядом с Майклом, я, толком не подумав, выпалила:

– Он… ее друг Боб… он трогал меня. Мама мне не поверила. Вот почему я уехала из Мичигана. А мама осталась с ним…

Ужас на лице Майкла заставил меня замолчать.

– Я хочу дать тебе совет, Ханна. Некоторые свои секреты лучше не раскрывать. Как публичные фигуры, мы должны думать о своем имидже.

Я в замешательстве взглянула на него:

– Имидже?

– Просто я хочу сказать, что у тебя имидж приятной девушки, живущей по соседству. Хорошие манеры, безупречное прошлое. Таков твой образ. И не стоит давать повод думать, что этот образ ненастоящий.

Ханна, нам было приятно узнать, что Вы приняли наше предложение. Вся наша команда в восторге от Вашей идеи. Шоу с участием Фионы Ноулз идеально отвечает нашим интересам, а Ваша собственная история придаст всему нужные акценты.

Моя ассистентка Бренда Старк вскоре с Вами свяжется. Она запланировала собеседование на 7 апреля.

С нетерпением жду встречи.

Джеймс

– Черт! – вскрикиваю я, глядя на экран ноутбука. – Меня сейчас стошнит.

Джейд постукивает пальцем по кисточке с пудрой, осыпая мой полиэтиленовый халат кремовыми хлопьями.

– В чем дело?

Я открываю документ на своем компьютере:

– Смотри, Джейд. Помнишь то предложение, которое меня попросили написать для WCHI? Похоже, оно им понравилось. Но знаешь, я многое там придумала. Я не признаюсь им, что прошло два года, прежде чем я отправила свой камень Фионе. А моя мать… В своем предложении я пишу, что моя мать придет на шоу. Это ложь. Я не посылала ей камень. Эту часть я тоже придумала.

Джейд похлопывает меня по плечу:

– Эй, успокойся! Это всего лишь идея, так ведь? Может, ничего и не снимут.

Я вскидываю руки:

– Кто знает? Но мне как-то не по себе. Что, если меня спросят? Я ужасная лгунья!

– Тогда отправь ей камень.

– Маме? Нет, нет! Я не могу ни с того ни с сего послать ей камень. Я не видела ее много лет.

Джейд хмурится, глядя на меня в зеркало:

– Можешь. Если захочешь. – Она берет баллончик с лаком для волос и встряхивает его. – Но меня это не волнует. Врать я не умею: надеюсь, эта работа тебе не достанется.

– Не достанется какая работа?

В дверях появляется Клаудия, одетая в платье-футляр сливового цвета. На ее плечи ниспадают кудри, напоминающие о кукле Барби, которая у меня была в детстве.

– О, привет, – киваю я. – Эта работа в…

– Нигде, – перебивает меня Джейд. – Что тебе надо, Клаудия?

Она подходит к моему креслу:

– У меня сегодня в утреннем эфире такая глупая тема: средство от комаров с лучшим запахом. – Клаудия протягивает нам два пузырька. – Хочу услышать ваше мнение, дамы.

Она сует в лицо Джейд одну бутылочку, потом вторую, с распылителем.

– Первая, – говорит Джейд и отворачивается.

Похоже, она даже не понюхала, просто хочет избавиться от Клаудии.

– А тебе, Ханна?

Я ставлю ноутбук на стол и беру первый пузырек:

– Неплохо.

Потом она подносит к моему носу пузырек с распылителем. Я нюхаю:

– Гм… Не чувствую запаха.

– Да вот же.

Последнее, что я вижу, – это палец Клаудии, нажимающий на насадку. Потом мне в глаза словно впиваются тысячи иголок.

– Ой! Вот черт! – Плотно зажмурив глаза, я закрываю их ладонями.

– Ох, прости, пожалуйста, Ханна!

– О черт! Ой-ой-ой! Глаза горят!

– Иди сюда! – командует Джейд. – Надо промыть глаза.

Я слышу тревогу в ее голосе, но не могу поднять веки. Джейд подводит меня к раковине и ополаскивает мне лицо. Но глаза отказываются открываться, по щекам сами собой текут слезы.

– Мне так жаль, – снова и снова повторяет Клаудия.

– Все в порядке, – говорю я, склоняясь над раковиной и тяжело дыша. – Не беспокойся.

Из другого конца комнаты доносятся приближающиеся шаги. Судя по торопливой походке, это Стюарт.

– Что здесь у вас происходит, черт побери?! О боже! Что с тобой, Фарр?

– Клаудия брызнула… – начинает Джейд, но я перебиваю ее:

– Мне в глаза попало средство от комаров.

– Чудненько. У тебя через десять минут эфир. – (Я чувствую его рядом, представляя себе, как он наклоняется над раковиной и таращится на меня.) – Господи Исусе! Ну и физиономия! Страшилище какое-то!

– Благодарю, Стюарт.

Я могу только догадываться, как выгляжу с красными, воспаленными глазами и мокрыми щеками, измазанными макияжем. Но надо ли было об этом говорить?

– Ладно, меняю программу, – заявляет Стюарт. – Клаудия, тебе надо включиться. Будешь вести передачу по крайней мере до того момента, пока она не станет похожа на человека.

Я поднимаю голову и слепо оглядываюсь по сторонам:

– Погодите. Нет, я…

– Конечно, – раздается голос Клаудии. – Рада помочь.

– Дайте мне пару минут, – прошу я, пытаясь поднять веки пальцами.

– Умеешь работать в команде, Клаудия, – говорит Стюарт, я слышу, как его лоферы поскрипывают где-то у двери. – Фарр, у тебя сегодня выходной. И в следующий раз не будь такой беспечной.

– Об этом не волнуйтесь, – скривившись, произносит Джейд. – И, Стюарт, не забудьте прихватить с собой эту дрянь.

Я слышу, как Клаудия, задохнувшись, пытается что-то сказать.

– Джейд! – укоряю я подругу за грубость.

В комнате повисает напряженное молчание, через секунду прерванное Джейд.

– Этот спрей от комаров, – сообщает она, передавая флакон Стюарту.

Дверь закрывается, и мы остаемся одни.

– Какая подлая стерва! – не выдерживает Джейд.

– Перестань! – Я прикладываю к глазам салфетку. – Ты же не думаешь, что она сделала это специально?

– Солнышко, тебе известно такое слово «ма-ни-пу-ли-ро-вать»?

Глава 7

Две недели спустя, в среду утром, я прибываю в аэропорт О’Хара. На мне темно-синий костюм и туфли на высоком каблуке, через плечо перекинута дорожная сумка. Меня встречает крепкий парень лет двадцати с табличкой «Ханна Фарр/WCHI».

Мы выходим из терминала на улицу, и меня едва не сбивает с ног порыв холодного ветра.

– Я думала, у вас уже весна, – говорю я, поднимая воротник плаща.

– Добро пожаловать в Чикаго. – Он кладет мою сумку в багажник «кадиллака». – На прошлой неделе было около шестидесяти градусов, а этой ночью – шестнадцать[2].

Мы едем по шоссе I-90 в главный офис WCHI на Логан-сквер. Я засовываю ладони между колен, надеясь согреть их, а заодно и успокоиться перед предстоящим собеседованием. Зачем только мне взбрело в голову придумать эту историю с прощением?

С заднего сиденья я смотрю в окно на затянутое тучами небо, с которого на блестящий асфальт сыплется мокрый снег. Мы проезжаем пригород с его кирпичными домами и отдельно стоящими гаражами. Неожиданно я вспоминаю Джека.

Как глупо! Джек живет в центре города, а не на окраине. Находясь сейчас в Чикаго, я невольно задумываюсь о том, какой могла бы быть наша жизнь, если бы он не предал меня. Возможно, я осталась бы с ним, поддавшись его мольбам, и мы жили бы в одном из этих уютных домиков. Была бы я сейчас счастливее, если бы не придала значения его интрижке с той девицей? Нет. Отношения, построенные на недоверии, долго не продержатся.

Пытаясь отвлечься, я достаю телефон и набираю номер единственного человека, который может по мне скучать.

– Привет, Дороти, это я.

– О Ханна, как я рада тебя слышать! Представляешь, сегодня утром я получила еще один мешочек с Камнями прощения! От Патрика Салливана… Ты ведь его знаешь, у него такой низкий голос? От него всегда пахнет так, будто он только что вышел из парикмахерской.

Я улыбаюсь, слушая описания Дороти. Они всегда связаны с запахами и звуками, а не с визуальными образами.

– Да, я знаю Патрика. Он прислал тебе камень?

– Прислал. Просил прощения за годы забвения, как он выразился. Видишь ли, мы с ним давно знакомы. Он коренной новоорлеанец, как и я. У нас был роман, еще в Тулейнском университете. И тут вдруг я узнаю, что он получил стипендию на обучение в Тринити-колледже в Дублине. Мы расстались вполне мирно, но я никак не могла понять, почему он столь внезапно разорвал отношения. Мне казалось, мы любим друг друга.

– И он попросил прощения?

– Да. Все эти годы бедняга нес на себе тяжкий груз. Видишь ли, мы оба собирались подать заявку на престижную стипендию Тринити-колледжа. Мы мечтали вместе поехать в Ирландию, провести там лето, изучая поэзию и гуляя по живописным окрестностям, а потом вернуться домой. Мы вместе часами писали эссе для поступления. Господи, мусорная корзина была доверху заполнена испорченными листками! Вечером перед финальным сроком подачи мы с Пэдди сидели в столовке и вслух читали друг другу свои эссе. Когда он читал свое, я едва не расплакалась.

– Было так трогательно?

– Нет, было ужасно. Я не сомневалась, что его ни за что не примут. Ночью я не сомкнула глаз. Я была уверена, что получу стипендию, поскольку и оценки, и эссе у меня были хорошие. Но мне не хотелось ехать без Пэдди. К тому же я подумала, что он сильно расстроится, если я получу стипендию, а он – нет. Наутро я приняла решение и не стала подавать заявку.

– И он спокойно к этому отнесся?

– Я ничего ему не сказала. Мы вместе пошли к почтовому ящику, чтобы бросить письма, но я опустила пустой конверт. Три недели спустя Пэдди сообщил мне, что его приняли.

– Приняли? Так вы могли бы поехать вместе!

– Его родители были очень счастливы, ведь сын будет учиться на родине их предков. Я постаралась скрыть удивление… и разочарование. Он был на седьмом небе от счастья и не сомневался, что вскоре и я получу положительный ответ. Разумеется, я не решилась сказать ему, что так мало верила в его успех, что сама лишила себя шанса. Выждав два дня, я сообщила ему, что мою заявку отклонили. Пэдди страшно переживал. Клялся, что не поедет без меня.

– Получается, вы оба проиграли.

– Нет. Я сказала ему, что глупо упускать свой шанс, что дождусь его возвращения в сентябре. Я настояла на том, чтобы он поехал.

– И он уехал?

– Да, в июне. Больше я его не видела. Двадцать пять лет он жил в Дублине. Стал архитектором. Женился на ирландской девушке. У них трое сыновей.

– И сегодня он наконец прислал извинение за то, что бросил тебя?

– Как и я, Пэдди понимал, что не может претендовать на стипендию. И ему тоже совсем не хотелось со мной расставаться. Ему необходимо было как-то повысить шансы на получение стипендии. В тот вечер он достал из мусорной корзины один из моих очерков. Позже он перепечатал его. Очевидно, это было удачное эссе на тему семейных ценностей и поиска корней. Совершенно его не помню. Пэдди пишет, что его приняли благодаря моему эссе. Только представь! Он столько лет жил с чувством вины.

– Что ты ему ответила?

– Разумеется, я простила его. Я много лет назад простила бы его, если бы он извинился.

– Разумеется. – Я задумываюсь о том, что было бы, если бы Патрик Салливан поверил в любовь Дороти. – Какая удивительная история!

– Эти камни, Ханна, здесь у нас более популярны, чем новый постоялец-мужчина, – смеется Дороти. – В нашем возрасте эти камешки дают возможность очиститься, стать в чем-то лучше, перед тем как опустится занавес в последнем акте, так сказать. Чудесный дар преподнесла нам мисс Ноулз. Несколько человек собираются поехать на встречу с Фионой в магазин «Октавия» двадцать четвертого. Мэрилин тоже поедет. Может быть, и ты присоединишься.

– Может быть, – говорю я. – Но я пока не уверена. По-моему, камня недостаточно, чтобы снять с человека вину за украденное эссе. Или за издевательства, если уж на то пошло. Похоже, люди стремятся искупить вину за свои грехи чересчур легко.

– Знаешь, я тоже об этом размышляла. Иные грехи слишком велики не то что для камешка, а даже для булыжника. В некоторых случаях мало просто попросить прощения. И тогда мы заслуживаем определенного наказания.

Я думаю о матери и чувствую, как учащается пульс.

– Согласна.

– Вот почему я пока не решаюсь отправить камень Мэри. Надо сделать что-то такое, что поможет мне по-настоящему искупить свою вину. – Голос Дороти становится тише, будто мы с ней заговорщики. – А как ты? Еще не связалась с мамой?

– Дороти, прошу тебя, ты не знаешь всей истории.

– А ты знаешь? – спрашивает она тоном строгой учительницы. – «Сомнение неприятно, но состояние уверенности абсурдно». Это слова Вольтера. Прошу тебя, не будь столь уверена в своей правоте, Ханна. Выслушай мнение другой стороны – твоей матери.

* * *

Через сорок минут «кадиллак» останавливается перед вытянутым двухэтажным кирпичным зданием. Наша студия в Новом Орлеане заняла бы одно крыло этого монстра. У входа, окруженного елями, висит табличка «WCHI». Я ступаю на мокрый тротуар и делаю глубокий вдох. Шоу начинается.

Джеймс Питерс проводит меня в конференц-зал, где за овальным столом уже собрались пятеро высших руководителей канала – трое мужчин и две женщины. Я готовлюсь к тому, что меня будут поджаривать на вертеле, но вместо этого у нас получается приятный разговор коллег. Они задают вопросы о Новом Орлеане, о моих интересах, о том, как я представляю себе программу «Доброе утро, Чикаго», кого хотела бы пригласить на свое шоу.

– Нас больше всего заинтересовала ваша идея, – говорит с дальнего конца стола Хелен Кампс. – Здесь, на Среднем Западе, Фиона Ноулз со своими Камнями прощения произвела настоящий фурор. А то, что вы знакомы и были одной из тех, кому она послала камни, делает историю еще более увлекательной. Мы с радостью снимем эту программу, если вы будете у нас работать.

У меня сводит живот.

– Отлично, – мямлю я.

– Расскажите нам о том, что произошло, когда вы получили камни, – обращается ко мне седовласый мужчина, чье имя я не запомнила.

Чувствую, как у меня горит лицо. Именно этого я и опасалась.

– Ну… я получила камни по почте и вспомнила Фиону, девочку, которая постоянно изводила меня в шестом классе.

В разговор вступает Джен Хардинг, вице-президент по маркетингу:

– Интересно, вы сразу отправили ей камень или раздумывали несколько дней?

– Или недель, – добавляет мистер Питерс, словно это максимально допустимое ожидание.

Я нервно смеюсь:

– Да, я выждала несколько недель.

А точнее, сто двенадцать недель.

– И вы отправили второй камень своей матери? – спрашивает Хелен Кампс. – Трудно было это сделать?