Цена невинности

Он получил свое. Одну ночь. Но когда под утро он потянулся к ней во сне, инстинктивно ища тепло, место рядом с ним было пусто. Он с ужасом подумал, что ему ее этой ночью было мало.

Лика исчезла. Как призрак. На тумбочке лежала ключ-карта. Ни записки, ни следа. Только смятые простыни и легкий, едва уловимый запах ее духов – нежных, цветочных, абсолютно не подходящих к этому месту и к этой ситуации.

Его тело, привыкшее к спартанским условиям и жесткому графику, чувствовало себя разбитым и неестественно уставшим. Первое, что он почувствовал, – запах ее на своей подушке. Первое, что он увидел, – пустое пространство рядом.

И тогда на него обрушилось то, от чего он так яростно бежал, ради чего затеял всю эту жестокую игру. Образ ее огромных, полных слез глаз. Хрустальный звук ее беззвучного «да». Хрупкость ее тела под его руками. И ослепительная, обжигающая правда ее невинности.

Он сорвался с кровати, сжав кулаки. Ярость, направленная теперь исключительно на себя, заставила его ударить по стене. Боль в костяшках пальцев была слабым утешением.

Он думал, что одна ночь сотрет ее из памяти. Что он докажет себе ее ничтожность. Что выжжет это наваждение каленым железом. Но он ошибся. Теперь он не просто не мог ее забыть. Он был проклят ее памятью. Ее стыдливым вздохом. Ее болью. Ее страстью, которая жила в ее теле. Ее исчезновением. Он купил ночь, а получил вечную пытку.

Глава 3.

Деньги, оставленные Егором на тумбочке в том стерильном номере, пахли им. Лике казалось, что запах его кожи, виски и той ночи въелся в каждую купюру. Она пересчитала их дрожащими пальцами в своей квартире, чувствуя тошнотворную волну стыда. Но потом она вспомнила лицо Дины, и стыд превратился в холодную, твердую решимость.

Она действовала молниеносно. Деньги Егора хлынули на дорогостоящие препараты, на оплату работы лучших специалистов частной клиники, на шанс. Они стали тем самым волшебным пинком, который запустил процесс лечения. Потом подключились другие ресурсы: помощь немногочисленных, но верных друзей отца, средства информации. Лика работала на трех работах, забыв о сне и покое, выжимая из себя все соки, лишь бы ни в чем не нуждалась ее сестра.

И чудо случилось. Медленное, мучительное, но чудо. Болезнь отступила. Слово «ремиссия», произнесенное врачом, прозвучало для Лики громче любого оркестра. Они справились. Ценой невероятных усилий, потерей дома, где выросли, и… ценой той одной ночи.

Они переехали в маленькую «двушку» на окраине Москвы, доставшуюся Лике от бабушки. Тесную, но свою. Здесь пахло старыми книгами и пирогами, которые училась печь Дина, набираясь сил. Жизнь по капле возвращалась в их маленький мирок, обнесенный высокой стеной от всего внешнего мира. Особенно от мира по имени «Волковы». Но деньги нужно было вернуть. Для Лики это было необходимо. Она не хотела чувствовать себя продажной женщиной. Она знала, что Артем вернулся из Цюриха и пытался ее найти. Его сообщения, полные недоумения и боли, приходили на ее номер, и она стирала их, не читая до конца. Она не могла ему ничего объяснить. Ее предательство было настолько чудовищным и необъяснимым в светлом мире, что любая попытка оправдаться выглядела бы ложью. Она просто исчезла для него, как и исчезла для Егора тем утром.

Она пыталась забыть того, чье имя стало для нее синонимом боли и унижения. Но тело помнило то, что пыталась стереть память. Оно помнило прикосновения, помнило боль, помнило наслаждение, помнило… последствие.

Сначала она списала недомогание на стресс и усталость. Потом на сбой цикла. Но когда привычная тошнота по утрам сменилась неукротимой, а запах кофе, который она обожала, стал вызывать рвотные позывы, в душу закрался леденящий ужас.

Тест показал две жирные, безжалостные полоски. Еще один, купленный в другой аптеке, повторил приговор. Врач в женской консультации, глядя на ее бледное, испуганное лицо, мягко улыбнулась: «Поздравляю, вы на восьмой неделе».

Мир не рухнул в тот миг. Он медленно и неумолимо сжался вокруг нее, как ледяной панцирь. Ребенок. Его ребенок. Плод той ночи, той сделки, того унижения. Ирония судьбы была настолько злой и чудовищной, что Лика несколько дней провела в состоянии оцепенения, механически ухаживая за Диной и не чувствуя ничего, кроме всепоглощающего онемения.

Мысль об аборте приходила первой. Естественная, логичная, единственно верная для любой здравомыслящей женщины на ее месте. Она даже записалась в клинику. Сидела в белой, вылизанно-стерильной приемной, глядя на таких же потерянных и испуганных женщин, и понимала, что не может. Не физически – морально.

Она чувствовала, как ее родители, оттуда, свысока, смотрят на нее с укором. Она вспоминала, как боролась за жизнь Дины, как каждая клеточка ее сестры хотела жить. И она поняла, что не в силах отнять жизнь у этого крошечного существа, которое было ни в чем не виновато. Оно было просто последствием. Страшным, нежеланным, но последствием.

Той ночью она рассказала все Дине. Всю правду. Не ту, причесанную версию про «помощь богатого человека», которую она рассказывала раньше, а горькую, унизительную правду о сделке, о ночи, о деньгах, на которые и было куплено здоровье сестры.

Дина слушала, не перебивая, сжимая ее руку. Ее глаза, уже не такие огромные от болезни, наполнялись слезами. Не осуждения, а боли за сестру.

– Родишь, – тихо, но твердо сказала шестнадцатилетняя девочка, повзрослевшая за год на десятилетия. – Мы справимся. Вдвоем. Мы всегда справлялись вдвоем.

Но Лика понимала больше. Она понимала, что оставаться в Москве – смерти подобно. Рано или поздно Волковы найдут ее. Артем со своим упорством или Егор… Она боялась даже думать о том, что сделает Егор, узнав о ребенке. Он купил одну ночь. Ребенок был нарушением всех условий их грязного контракта, пожизненной обузой, связью с ним, которую она ненавидела и боялась больше всего на свете. Он мог отнять ребенка. Он был Волковым. Для него не было ничего невозможного. Решение пришло единственно возможное. Бегство.

– Мы продаем обе квартиры, – объявила Лика как-то утром. – Уезжаем. Подальше от Москвы.

Дина лишь кивнула. Она уже доверила сестре свою жизнь, доверяла и теперь.

Квартиры ушли быстро. Заламывать цену Лика не стала. Ей нужно было отдать долг и купить жилье. Для них это был билет в новую жизнь. Небольшой, но уютный городок в Подмосковье, «двушка» в панельном доме, вид из окна на детскую площадку и лесополосу. Здесь их никто не знал. Здесь Лика могла спрятаться. От всех. От себя прежней.

А Лика ждала. С каждым днем ее тело менялось, напоминая о том, что внутри растет новая жизнь. Жизнь, в которой была кровь Волковых. Иногда, лежа ночью в кровати, она клала руку на живот и чувствовала странное, щемящее чувство. Не ненависть. Не любовь. Нечто большее – первобытную ответственность. Страх. И смиренную покорность судьбе.

Жизнь в маленьком подмосковном городке потекла медленно и предсказуемо, как тихая река. После бурного, трагического московского водоворота эта размеренность была благословением. Их новая «двушка» постепенно наполнилась тем, что Лика с горькой иронией называла «призраком нормальности».

Сначала было страшно. Каждый звонок в домофон, каждый незнакомый мужчина у подъезда заставлял сердце Лики замирать и бешено колотиться. Она ловила себя на том, что вжимается в плечи, проходя по улице, и избегает смотреть людям в глаза, словно на лбу у нее было выжжено клеймо ее прошлого. Но недели сменялись месяцами, и тревога понемногу отступала, уступая место рутине.

Лика устроилась на удаленную работу. Ее специальность – бухгалтерский учет – стала спасением. Она вела отчетность для нескольких мелких интернет-магазинов и ИП. Деньги были скромными, но постоянными. Работать из дома было идеально: не нужно было никуда выходить, ни с кем видеться, можно было полностью сосредоточиться на семье.

Дина, окрепшая и набравшаяся сил, пошла в местную школу. Учеба давалась ей нелегко – болезнь и перерыв оставили свой след, но она грызла гранит науки с упорством, которого Лика в ней не ожидала. По вечерам они сидели за учебниками вместе, и Лика, забывая о своей усталости, объясняла сестре сложные темы по математике. Это было их тихое, почти домашнее монастырское послушание.

А потом настал ее черед. Беременность протекала тяжело. Не столько физически, сколько морально. Каждый толчок малыша, каждое изменение в теле было болезненным напоминанием о той ночи. Она ненавидела свое тело за то предательство, за ту слабость, за тот незваный дар, который оно теперь в себе носило. Она не ходила на курсы для будущих мам, не покупала милых детских вещичек, не строилa планов. Она просто ждала, как ждут неизбежной казни, сжав зубы и затаив дыхание.

Роды начались стремительно и ночью. Дина, проснувшись от ее стонов, не растерялась. Именно она вызвала «скорую», собрала сумку, которую Лика все откладывала, и держала сестру за руку, пока та, бледная и испуганная, пыталась ее же успокоить. В приемном покое местного роддома Лика, стиснув зубы от очередной схватки, услышала вопрос дежурной акушерки: «Папа где? Заполняем документы».

Воздух перехватило. Горло сжалось.

– Его нет, – выдохнула она, глядя в потолок.

Акушерка бросила на нее быстрый, оценивающий взгляд, полный немых вопросов и готовых домыслов, и ничего не сказала.

Роды были долгими и тяжелыми. Лика, отрезанная от всего мира белой больничной ширмой, кричала не столько от физической боли, сколько от ярости, одиночества и несправедливости всего сущего. И когда наконец раздался первый крик – чистый, злой и жизнеутверждающий, – в ней что-то переломилось.

Его положили ей на грудь – крошечное, сморщенное, алое существо, покрытое белой смазкой. Он был настоящим. Живым. И он был абсолютно беззащитен перед этим миром. Вся ее ненависть, весь стыд и ярость куда-то ушли, испарились под напором одной-единственной, животной, всепоглощающей мысли: «Защитить».

Его назвали Тимур. Отчество Георгиевич. Отчество ее отца. В свидетельстве о рождении в графе «отец» стоял прочерк.

Возвращение домой с свертком на руках стало новым витком их жизни. Первые месяцы слились в одно сплошное бессонное пятно: кормления, колики, плач, пеленки. Лика существовала на грани нервного срыва, держась только на силе воли и помощи Дины. Та, казалось, взяла на себя роль не тети, а второго родителя. Она ночами носила Тимура на руках, чтобы Лика могла поспать хоть час, бегала в аптеку, готовила еду.

Тимур рос. Из беспомощного комочка он превратился в кареглазого, серьезного младенца, который редко улыбался, но зато внимательно, не по-детски, изучал мир вокруг. Его глаза были темными, как смоль. Иногда, ловя на себе этот внимательный, изучающий взгляд, Лика замирала. В нем было что-то неуловимо знакомое, что-то, от чего сжималось сердце и холодело внутри. Но она гнала эти мысли прочь. Он был ее сыном. Только ее.

Тем временем Дина закончила школу. Это был огромный праздник для их маленькой семьи. Они испекли торт, купили лимонад, и Лика, глядя на сестру с аттестатом в руках, впервые за долгое время почувствовала гордость и что-то похожее на надежду.

Дина подала документы в местный колледж на специальность «Документоведение и архивоведение». Учеба давалась ей легко, а ее врожденная собранность и аккуратность, отточенная годами борьбы с болезнью, делали ее идеальной студенткой. Вскоре ее заметило руководство колледжа. Ей предложили подрабатывать в учебной части – помогать с оформлением документов, ведением архива. Деньги были совсем небольшими, но для Дины это было не столько средством заработка, сколько знаком доверия, билетом в нормальную, взрослую жизнь.

Их быт наладился. Выработался свой, четкий график. Утром Лика работала за компьютером, пока Тимур спал. Потом – прогулка с коляской в парке, где она ни с кем не заговаривала. Днем Дина забирала Тимура, позволяя Лике сосредоточиться на работе или, что бывало чаще, наконец поспать. По вечерам они ужинали втроем. Тимур к тому времени уже сидел в своем высоком стульчике и старательно размазывал по столу овощное пюре.

Иногда, глядя на эту картину – сестру, увлеченно рассказывающую о колледже, и сына, сосредоточенно ковыряющего ложкой в тарелке, – Лика ловила себя на чувстве, которое было очень похоже на счастье. Оно было тихим, хрупким, выстраданным. Оно пахло детской присыпкой, домашним супом и мебелью из бабушкиной квартиры.

Она построила им ковчег. Хрупкий, но надежный. Она отгородилась от прошлого высокой стеной, и казалось, ничего не может нарушить эту новую, хрупкую и такую дорогую нормальность. Она была просто Ликой. Матерью-одиночкой. Сестрой. Добытчицей. Имена «Волков», «Артем», «Егор» стали казаться призраками из другой, давно минувшей жизни, страшной сказкой, которую она когда-то прочла и теперь старалась забыть.

Но она забывала одну простую истину: от призраков прошлого невозможно убежать. Они всегда находят тебя. Особенно если часть этого прошлого тихо посапывает в своей кроватке, укрытая одеялом с машинками. И его карие глаза, столь непохожие на ее собственные, рано или поздно зададут вопросы, на которые у нее не будет ответов.

Глава 4.

Год для Егора Волкова не просто прошел. Он провалился в кромешную тьму, растянувшуюся на триста шестьдесят пять бесконечных дней. Это был не просто период тоски или сожаления – это был персональный ад, выстроенный из его собственных мыслей, где он был и грешником, и судьей, и палачом.

С того утра сон стал для Егора врагом. Ночь превращалась в кинотеатр, где на бесконечном повторе крутились одни и те же кадры: ее испуганное, залитое слезами лицо на пороге; беззвучное «да», которое он прочитал по губам; хрусткость ее хрупкого тела в его руках; и самое главное – немой укор в ее глазах, когда он наткнулся на преграду ее невинности. Он просыпался посреди ночи в холодном поту, его сердце колотилось, как после спринтерского забега, а по комнате, казалось, все еще витал тонкий, цветочный запах ее духов, которого на самом деле не было.

Егора всегда уважали и боялись за его холодную, расчетливую ярость. Но теперь эта ярость развернулась против него самого. Он ненавидел себя. Ненавидел за ту жестокость, на которую оказался способен. Он, считавший себя справедливым хищником, действующим по законам бизнеса и семьи, опустился до уровня самого низкого подонка, купившего невинность за пачку денег. Каждый раз, вспоминая свое предложение, он сжимал кулаки так, что ногти впивались в ладони, оставляя кровавые полумесяцы. Он мог в ярости разнести свой кабинет, швыряя дорогие статуэтки и папки с документами в стены, но это не приносило облегчения. Гнев горел внутри, выжигая все остальное.

Егор пытался заглушить боль так, как делал это всегда – работой. Он погрузился в нее с головой, проводя на заводе и в переговорах по двадцать часов в сутки. Но даже там ее образ вставал перед ним. Он видел девушек с похожей фигурой в толпе и замирал, сердце заходясь в бешеном ритме надежды, которая тут же сменялась леденящим разочарованием. Он заводил мимолетные связи с самыми красивыми женщинами, пытаясь доказать себе, что она – всего лишь одна из многих. Но это было провалом. Их прикосновения были пусты, их голоса – фальшивы. Его тело, его подсознание отвергало их, помня только одно – ее.

Первые недели он с напряжением следил за Артемом. Его брат был убит горем, растерян и зол. Он искал Лику. Рассылал сообщения, звонил ее подругам, навещал ее квартиру. Но дверь никто не открывал. Квартира родителей то же пустовала. Егор наблюдал за этим с мучительной смесью ревности, стыда и страха. Он боялся, что Артем что-то узнает, но в то же время какая-то темная часть его души надеялась на разоблачение, на то, что его накажут и это хоть немного искупит его вину.

Но сила чувств Артема оказалась ограниченной. Он горевал, как горюют о красивой, но не состоявшейся мечте. Через пару месяцев его поиски стали менее активными, а еще через два – сошли на нет. Он с головой ушел в новую работу, новые знакомства, новые увлечения. У него была яркая, насыщенная жизнь, в которой связь с Ликой Карчавой стала лишь грустной главой, которую можно перелистнуть.

Именно это и стало для Егора последней каплей. Артем успокоился. А Егор – нет.

Этот контраст добил Егора окончательно. Если для его брата, который, казалось бы, «любил» ее, она стала просто воспоминанием, то почему для него, который лишь одну ночь провел с ней в холодной сделке, она стала навязчивой идеей? Почему его душа, никогда не знавшая сожалений, теперь была изодрана в клочья?

Изначальный вопрос «что все это значило?» трансформировался. Он уже не просто хотел знать, на что пошли деньги. Он должен был узнать «все».

Его циничный ум все еще пытался найти подвох. Может, она гениальная аферистка, которая так ловко его развела? Но тогда зачем ей было отдавать ему свою невинность? Это не сходилось в логичную схему. Он помнил ее глаза. В них был не расчет, не жадность, а чистейший, животный ужас и боль. Такое не сыграть. Ее полное, тотальное исчезновение говорило не о бегстве аферистки, а о человеке, который хочет спрятаться от всего мира. Но от чего? От него? От стыда? Или от чего-то еще более страшного?

Его ад заключался в этой неопределенности. Он совершил чудовищный поступок, последствия которого не мог ни оценить, ни искупить. Он был пленником собственной жестокости и собственного неведения.

И вот, когда Артем окончательно перевернул страницу, Егор понял: он не может жить дальше. Он не может продолжать быть тем холодным, расчетливым монстром, потому что этот монстр сломался в ту ночь. Ему нужны были ответы. Не для того, чтобы найти ее и причинить еще боль (хотя он сам не до конца понимал, что будет делать, найдя ее), а для того, чтобы понять самого себя. Чтобы докопаться до сути того, что заставило его, железного Егора Волкова, жить в аду из-за одной хрупкой девушки.

Его расследование началось не на эмоциях, а с холодной, методичной точностью, присущей ему в бизнесе. Он был уже не взбешенным хищником, а следователем, одержимым самой важной загадкой в своей жизни. Он отдал тихий, но беспрекословный приказ своему личному помощнику, человеку, решавшему самые деликатные вопросы: «Найди мне Лику Карчаву. Все, что можно узнать о ней за последнее время. Все. И тихо».

Информация начала поступать обрывочно, как кусочки мозаики, и каждый новый фрагмент не прояснял картину, а вгонял в Егора новый шип леденящего ужаса.

Сначала пришли данные о семье. Родители Лики погибли в автомобильной катастрофе не задолго до «той» ночи. У нее осталась младшая сестра, Дина, шестнадцати лет. Следующий запрос в медицинские базы данных выявил диагноз: у Дины Карчавы была диагностирована острая лимфобластная лейкемия.

Егор сидел в своем кабинете, вглядываясь в экран, где светились сухие строчки медицинской выписки. Воздух словно стал гуще, дышать стало тяжело. Он представил ее: одна, без родителей, с умирающей сестрой на руках. Она не вляпалась в авантюру. Она не наделала долгов. Она боролась за жизнь единственного близкого человека.

Его помощник, человек безэмоциональный и эффективный, докладывал далее, глядя в свой планшет: «После смерти родителей остались две квартиры. Одна их собственная, вторая – бабушкина, без обременений. Лика Георгиевна работала неофициально, одновременно в нескольких местах: официанткой, курьером. По словам соседей, все свободное время проводила в больнице с сестрой. Денег на дорогостоящее лечение и препараты, судя по всему, не хватало.

Егор откинулся на спинку кресла, сжав виски пальцами. Перед его глазами встало ее лицо на пороге – не лицо испуганной аферистки, а лицо загнанного в угол зверька, у которого отнимают последнее. Сумма, которую она назвала… Он теперь понимал, что это была не чудовищная для нее сумма. Это была конкретная сумма, необходимая на какой-то критически важный этап лечения. Она пришла к нему не как к богатому покровителю. Она пришла к брату своего парня, отчаявшись найти хоть какую-то помощь. А он… Он предложил ей себя в обмен на жизнь сестры.

В горле встал ком тошноты. Он, Егор Волков, который считал себя вершителем судеб, спасителем семьи, оказался последним подонком, который воспользовался безвыходным положением человека, чтобы удовлетворить свое больное влечение под предлогом «спасения брата». Его благородный порыв обернулся грязным, низким актом насилия.

«Что было дальше?» – голос Егора прозвучал хрипло, будто его горло ободрали наждачной бумагой.

«Через некоторое время после… вашей встречи, – помощник тщательно подбирал слова, – лечение сестры резко активизировалось. Были закуплены дорогостоящие препараты, подключены лучшие специалисты из частной клиники. Источник финансирования неизвестен. Затем обе квартиры были проданы. Чуть по заниженной цене, ушли очень быстро. Соседке, которая интересовалась их отъездом, Лика Георгиевна сказала, что уезжают в Грузию, к дальним родственникам отца. Больше никакой информации о их текущем местонахождении нет. Все цифровые следы Лики оборваны. Социальные сети не активны, номер телефона отключен».

В кабинете повисла тяжелая тишина. Помощник молча ждал дальнейших указаний.

Егор не понимал, что ему делать. Каждая крупица правды била в него, как молоток, загоняя все глубже в трясину самоотвращения. Он получил ответы на все свои вопросы и понял, что они оказались в тысячу раз страшнее, чем он мог предположить. Она была не жертвой обстоятельств. Она была героиней. А он – монстром, который потребовал с героя плату за проход по мосту через пропасть.

Он не мог ее найти. Он не смел ее искать. Любое его появление в ее жизни теперь стало бы не искуплением, а новым кошмаром. Мысль о том, чтобы увидеть ее глаза, полные ненависти и отвращения, была невыносима. Он сжег все мосты, причем самым подлым способом.

Единственное, что ему оставалось – это застыть в своем аду и ждать. Ждать чего? Он и сам не знал.

Глава 5.

Прошел еще год. Ад стал привычным фоном, его личной нормой. Егор научился функционировать, как робот: работа, бессонные ночи, короткие бесполезные связи, которые оставляли после себя лишь горький привкус. Он почти смирился с тем, что так будет всегда.

И вот однажды, его секретарь на работе доложила, что пришел посыльный без предупреждения, с пакетом лично для него.

Егор, хмурый, принял его в своем кабинете. Это был немолодой человек в униформе курьерской службы.

– Вы, Егор Викторович? – переспросил курьер, протягивая плотный конверт из крафтовой бумаги. – Молодая девушка, сказала передать лично в руки. Больше ничего не говорила.

Сердце Егора пропустило удар, а потом забилось с бешеной силой. Рука сама потянулась за конвертом. Он был тяжелым, увесистым.

Курьер, получив расписку, удалился. Егор остался один, держа в руках эту чертову посылку. Пальцы дрожали, когда он разорвал бумагу.

Внутри лежали деньги. Он не стал их пересчитывать. Он знал. Он знал эту сумму до копейки. Это была та самая сумма. Та самая, что он положил на тумбочку в номере отеля два года назад.

Он стоял, окаменев, сжимая в руке пачку купюр, которые пахли теперь не им, не виски и не кожей, а чем-то чужим, далеким, незнакомым. Деньги вернулись. Значит, она выкарабкалась. Значит, сестра жива. Значит, она нашла в себе силы не просто выжить, но и расплатиться с ним. Чисто. До конца.

И это стало для него самым страшным приговором. Она не просто исчезла. Она вернула ему плату. Она разорвала последнюю, грязную нить, что связывала их. Она аннулировала их сделку, оставив его наедине с его поступком, который теперь не был ни спасением брата, ни хирургическим ударом, ни даже простой куплей-продажей. Он остался просто с актом немотивированной жестокости. С пустотой.

Он медленно опустился в кресло, так и не разжав пальцы, в которых зажаты были эти деньги. Где-то там она жила. Справилась. Без него. Без его помощи. Благодаря ему, но вопреки.

И он понял, что если он и продолжит поиски то только для того, чтобы получить возможность упасть на колени и вымолить прощение, в котором он знал, ему будет отказано. Это был единственный выход из ада, который он сам для себя построил.

Дина вернулась домой с чувством легкой усталости и глубокого удовлетворения. Поручение сестры было выполнено: конверт с деньгами передан в надежные руки курьерской службы. Теперь эта глава их жизни была окончательно закрыта. На душе было и светло, и горько одновременно – словно затянулась самая глубокая и болезненная рана, оставив после себя лишь шрам, который будет напоминать, но уже не мучить.

Она еще не успела снять пальто, как из комнаты навстречу ей, громко топая и радостно визжа, вынесся упитанный кареглазый ураган по имени Тимур.

– Тетя Ди!» – это слово, одно из первых и самых любимых, он выкрикнул так звонко, что, казалось, зазвенели стеклянные подвески на люстре.

Дина наклонилась, подхватила племянника на руки и закружила, заливаясь смехом вместе с ним. Он обнимал ее за шею своими пухлыми ручками, а она вдыхала этот родной, сладкий запах детских волос, печенья и нежности.