Обрывки памяти. Сборник воспоминаний. Часть первая

Серёга любил драться бездумно, но, если уж ввязывался – бился молча, методично, но не всегда эффективно. Его дом – другая планета. Относительно благополучная «двушка» в том же доме, но с другим воздухом. Там пахло старыми переплетами и чаем. Книги. Их было много. На полках, на столе, даже на полу аккуратными стопками. Отец, Александр Васильевич – прапорщик. Не бог весть какое звание, да и платили тогда военным – сущие копейки. Но он был мастером армейского «ресурсосбережения».

«Папа сегодня свинину приволок!» – мог сообщить Серёга с невозмутимым видом, имея в виду банку тушенки со свиньей на этикетке. Или: «Краска для забора появилась. Чудом осталась после ремонта части». Он был человеком дела, крепким, с натруженными руками, говорил мало, больше ворчал про «армейскую дурость», но в доме чувствовалась его основательная, хозяйская рука. Мать, Татьяна Николаевна – продавец. Тихая, с добрыми глазами за очками и удивительно спокойным голосом. Она и была источником всех этих книг, этой тишины, этого ощущения какого-то разумного порядка. Но привить Серёге любовь к чтению так и не смогла.

И вот что было самым цепляющим в нашем сером мире – Серёга был не похож на нас. Совсем. Азиат. Метис. Черные, жесткие, как щетка, волосы, чуть раскосые темные глаза, скулы – все выдавало в нем другую кровь. Он сам, не стесняясь и не гордясь, просто как факт, объяснял: «Бабушка с дедушкой по маминой линии – их родители из Китая приехали. Еще давным-давно, в Уссурийск, в двадцатых. Там тогда много кто перебирался». Историю он знал смутно, но факт оставался фактом: бабушка еще говорила с легким акцентом, хранила какую-то старую шкатулку с иероглифами и умела заваривать горьковатый, ароматный чай, от которого, по словам Серёги, «мозги яснеют». Иногда у них дома ели палочками, просто так, «для бабушки». Эта его инаковость была не обузой, а скорее особенностью. Он был наш Серёга, мозг нашей банды. Кто-то мог крикнуть «Эй, косой!», но это обычно заканчивалось быстро и не в пользу крикуна: либо ледяной, уничтожающей репликой Серёги, бьющей точно в болевую точку («Лучше косой, чем больной алкаш на всю голову, как твой папаша»), либо, если дело доходило до дела, его неожиданно резким и точным ударом. Он умел постоять за себя, иногда впадая в ярость, но всегда действовал расчетливо.

Две квартиры. Два мира. Витя – дитя вечно занятого электрика и решительной почтальонши, выросший под присмотром экскаваторщика-деда с его фундаментальным ворчанием и бабушки-документоведа с ее стремлением к порядку. Его мир – это движение, громкий смех, энергия, бьющая через край. Серёга – сын прапорщика-умельца и продавца, балансирующий между дворовой жестокостью и книжной мудростью, несущий в себе отголоски далеких традиций. Его мир – расчет, тишина библиотеки и аромат бабушкиного чая. И между ними – я. И наш двор. Наше королевство из бетона, ржавого железа и вытоптанной травы. Наше поле битв, открытий и нерушимого братства. Мы были три мушкетера из спального района, где каждый глоток свободы после школы, каждая выигранная стычка за «свою» лавочку, каждая разделенная бутылка «Тархуна» скрепляли наш союз крепче любой клятвы. Жизнь была жесткой, как удар мячом в солнечное сплетение, и прекрасной, как вид на весь двор с крыши гаража на закате. И мы знали – пока мы вместе, наш двор, и нам все по плечу. Главное – чтобы Витя все высчитал, а Серёга нашел, куда бежать или как вывернуться. А я? Я был связующим звеном, свидетелем и полноправным участником этой великой эпопеи и самым младшим. Щуплым, большеглазым, вечно впитывающим всё как губка. Я тянулся за ними, как за богами. Мы были разным, особенно я с моей пока еще нерастраченной наивностью. Но улица сплавила нас в единое целое крепче, чем школьная парта или родительские нотации. Она дала нам кодекс, язык, общую кровь – кровь сбитых коленок и первых драк. Она была нашей судьбой, нашей школой, нашим полем боя. Ближайшие два года стали для нас первым настоящим экзаменом на право называться пацанами этого дворе, где правила писались кулаками и умением не смотреть вниз.

Общаться мы стали практически сразу. Я пытался прибиться к ним, и еще нескольким ребятам с нашего двора (они почему-то всегда держались вдвоем) – но по началу просто получал в ответ издёвки, якобы какого чёрта я увязался за ними. Следует отметить, что в те времена было очень много ребятни во дворе. И девчонки нашего возраста и старше, которые держались своей, «девичьей» стаей отдельно, лишь изредка присоединяясь к нам. В основном стояли напротив третьего подъезда нашего дома и играли в резиночки, плели косы, в общем занимались своими делами, до которых нам, пацанам, дела не было от слова совсем. Через пару недель я сцепился с Серёгой. Порой, он был очень невыносим. В маленькой компании он вёл себя вполне сносно. Но если к нам подключался кто-то не особо знакомый, либо, чего хуже – девчонки – его было уже не остановить. В такие моменты он напоминал мне задиристого петуха. Вот и в тот раз я был послан куда подальше, чего стерпеть не смог и прямым ударом в нос положил будущего друга на лопатки накинувшись сверху. До сих пор помню, как мы катились вниз по склону, запах травы и итоговый удар в челюсть Серёге. После чего из его глаз буквально пыхнули искрящиеся капли, и тот, развернувшись, убежал прочь от нас. На следующий день мы уже общались, как ни в чём не бывало.

В основном мы бегали возле гаражей и проходившей мимо теплотрассы. На них, за ними. Наши владения напоминали поле после бомбёжки: горы строительного мусора у гаражей, шины возле теплотрассы. Рядом возвышался настоящий артефакт эпохи – серебристый Toyota Carina года 85го с разбитой фарой, уже повидавшая жизни. «Японка» дяди Пети, который выменял её за два ящика спирта у каких-то моряков. Её мотор захлёбывался, когда он пытался завестись по утрам, а из приоткрытых окон неслось хриплое: «ах ты ж… ну, давай, ёбтить…».

***

Осеннее солнце пекло немилосердно, нагревая асфальт нашего двора до состояния раскалённой сковороды. Последние тёплые деньки, бабье лето. К вечеру должно было резко стать прохладнее. Типичное начало осени во Владивостоке. Я только что вышел из подъезда, ещё не зная, чем займусь. И тут увидел их: двое, копошащихся возле мусорных баков. Один, повыше и крепче, ловко шарил длинной палкой возле контейнера, другой, потоньше, с сосредоточенным видом сортировал добычу у его ног. Это были Серега и Витя.

Шерш-шерш-шерш! Звук лязгающего стекла. Они собирали бутылки. Не абы какие, а те, что можно сдать за деньги. Ценились особенно – с зеленоватым оттенком. Темно-коричневые брали, но давали за них меньше. Я приостановился, наблюдая. Серега вытащил очередную зелёную, смахнул с неё грязь рукавом и бросил в рваный мешок, который тащил Витя.

– Ещё одну! – бодро крикнул Серега. – Гляди, Вить, зелёная! Сейчас насобираем на шанежки!

Витька лишь кивнул, его лицо было серьезным, как у бухгалтера, ведущего важный подсчёт. И тут меня осенило. Вспомнилась куча пустых бутылок, оставшихся после недавнего новоселья у нас дома. Мама говорила их выбросить, но руки не доходили – стояли в кладовке.

– Эй! – окликнул я их, сделав шаг вперёд. Оба обернулись, настороженно оценивая меня взглядом. – Вы бутылки сдаёте?

Серега выпрямился, упер руки в бока.

– Ага. Ты чё, тоже хочешь? Места тут всем не хватит, – сказал он, но в его тоне слышалось скорее любопытство, чем недовольство.

– У меня дома… целая куча есть, – выпалил я. – Зелёных, коричневых… После праздника. Мама выкинуть хотела. Если надо…

Глаза у обоих загорелись мгновенно. Настороженность как ветром сдуло.

– Ты серьёзно?! – Витя чуть не выронил мешок. – Где? Далеко?

– Да вон, в этом подъезде, на втором этаже! – Я показал пальцем. – Сейчас сбегаю, принесу!

Не прошло и десяти минут, как я, запыхавшись, выволок во двор два больших пакета, туго набитых звонким стеклом. Серега и Витя встретили меня как героя.

– Да ты клад нашёл, Вась! – восхищённо хлопнул меня по плечу Серега. Его рука была крепкой. – Ну всё, погнали сдавать! Возле «Лабиринта» принимают!

Мы подхватили пакеты и мешок и быстрым шагом, почти бегом, двинулись в сторону знакомого всем в округе магазина «Лабиринт». Он представлял собой два больших морских контейнера, сваренных вместе бок о бок. Выкрашенные в потускневшую синеву, они стояли посреди двора, как корабли, выброшенные на асфальтовый берег. Рядом с входом в магазин, слева чуть ниже, стоял другой, ржавый контейнер – это и была «бутылочница», пункт приёма стеклотары.

День был жаркий, и возле приёмного люка уже маячила знакомая фигурка бабки-приёмщицы в синем застиранном халате. Лицо у неё было сморщенное, как печёное яблоко, а взгляд – устало-бдительный.

– О, молодцы, опять с добычей! – хрипловато процедила она, видя Серегу. – Давай сюда своё богатство. – Только чистые! Вы что? Такое не приму.

Мы тут же побежали с этим добро к ближайшему, как мы его называли, роднику возле гаражей. Сомневаюсь, что вода там была пригодна для употребления, но вроде бы никто не умер. На скорую руку вымыв всё наше добро, вернулись обратно.

Мы стали выгружать бутылки. Грохот! Звон! Зелёные летели в одну глубокую ящик внутри контейнера, коричневые – в другой. Бабка ловко пересчитывала их быстрым, привычным взглядом, шевеля губами. Серега и Витя стояли рядом, затаив дыхание. Я чувствовал, как по спине у меня бегают мурашки от предвкушения. Мои бутылки! Моя первая добыча!

– Сорок три зелёных… пятнадцать коричневых… – наконец объявила бабка, доставая из кармана халата грязный бумажник. – Держи, Сереженька.

Она протянула ему несколько купюр и горсть мелочи. Серега схватил деньги, как драгоценность.

– Всем спасибо! Особенно новенькому! – Он озорно подмигнул мне. – Теперь, братва, в сам «Лабиринт»! Праздник начинается!

Мы втиснулись в узкую дверь магазина. Внутри двух сваренных контейнеров было тесно, душно и прохладно от работающего на износ холодильного оборудования. Воздух был густой, спёртый, пропитанный странной смесью запахов: дешёвый одеколон, селёдка, свежий хлеб в углу и пыль. На полках красовались товары, казавшиеся в те годы диковинкой. Рядом с привычными банками тушёнки и пачками гречки гордо стояли яркие упаковки с корейскими иероглифами.

Наше внимание магнитом притянул прилавок с чипсами. Там, среди прочего, лежали легендарные «Крабовые чипсы» и «Зяки-Зяки» от «Binggrae». Чуть дальше горой возвышались квадратные пачки лапши быстрого приготовления «Dosirak» – нашей первой экзотики (в то время с таким названием импортировался всем знакомый «Доширак»). А в морозильной витрине, за стеклом, покрытым толстым слоем инея, как сокровища, лежали брикеты «Мелонии» – мороженого из дыни, также привезённого прямиком из Кореи. Оно казалось нам верхом гастрономической роскоши.

– На чипсы хватит! – торжественно объявил Серега, разглаживая купюры на прилавке рядом с кассой. – «Зяков» берём пакет и крабовых – для разнообразия! А на напиток… «Милкис»! – Он ткнул пальцем в витрину с охлаждёнными напитками, где стояли полупрозрачные пластиковые бутылки с синей крышкой и знакомым логотипом. – На троих одну бутылку! До «Мелонии», – он с тоской посмотрел на морозильник, – сегодня не дотягиваем. В другой раз!

Мы с Витей согласно закивали. Сам факт покупки чипсов и сладкой газировки казался невероятной удачей. Сдав деньги кассирше, сжимающей в руках связку полиэтиленовых пакетов, мы вынырнули из прохладной духоты «Лабиринта» обратно в осенне-летний зной. Солнце стояло высоко, заливая светом серые стены домов.

– Сюда! – Витя махнул головой в сторону бескрайнего моря ржавых гаражей, раскинувшегося за последними домами. – Там тихо, никто не найдёт!

Мы припустили, прижимая к груди драгоценные шуршащие пакеты и бутылку холодного «Милкиса», озираясь по сторонам. Главное – не попасться на глаза кому-то из взрослых, особенно «старшакам», которые бы начали допытываться, откуда деньги, а потом и вовсе отобрали всё что было. Нашли укромный уголок между строчкой железных гаражей, зашли за них. Место было, мягко говоря, не очень, но нам приходилось по душе. Вокруг всё было завалено старыми покрышками и поросло кустами лопухов и жгучей крапивой. Сели прямо на землю, на трухлявый деревянный поддон, валявшийся у стены. Серега с громким хрустом вскрыл пакет «Зяки-Зяки». Непривычный, но манящий запах – сладковато-копчёный – ударил в нос.

– Ну, Вась, – Серега протянул мне открытый пакет, его лицо расплылось в широкой улыбке, – вот мы и познакомились по-настоящему! На чипсах и газировке! Держи!

Я взял горсть странных, ярко-оранжевых чипсов. Они хрустели громко, как сухие ветки, а вкус отдавал мясом. Я набил ими рот.

– Да уж… – прожевал я, чувствуя легкое жжение на языке. – Не думал, что бутылки из кладовки превратятся в… в это! – Я показал на пакеты.

– Ага, замутили отлично! – Витя вскрыл пакет «Крабовых». Он аккуратно отломил кусочек чипса, разглядывая его. – Только краба тут, походу, ноль целых, ноль десятых. Наверное, химия. – Он сунул чипс в рот и задумчиво прожевал. – Зато вкусно! И похоже на краба, да?

– Главное – хрустит и вкусно! – философски заметил Серега, с усилием откручивая тугую крышку «Милкиса». Газировка с громким шипением и пеной ударила в нос приторно-сладким запахом. – Кто первый? По-братски!

Мы передавали тяжелую холодную бутылку по кругу, делая по несколько больших глотков. Липкая, сладкая вата разливалась по горлу, смешиваясь со жгучим вкусом «Зяков». Сочетание мягкого сливочного вкуса молока с освежающим вкусом газировки, после жары это было невероятно.

– Ты, Вась, в какую школу? – спросил Витя, вытирая рукавом рот, на котором остался оранжевый след от приправы.

– В семнадцатую, – ответил я. – Рядом с нашим домом, вон, – я кивнул в сторону видимых за гаражами крыш дальних домов. – Там, где с английским сильным.

– Ого! – оживился Серега. – Англичанка там – зверь, да? Говорят, домашку гору задает! Витя вон в 77, – он показал большим пальцем через плечо, – за «Лабиринтом», через дорогу. У нас главное – физ-ра! – Он стукнул себя кулаком в грудь. – Футбол, бег– это наше всё! Английский у нас – так, для галочки.

– У нас да, англичанка у нас строгая, – кивнул я, глотая чипс. – Особенно этот их… present continuous. Сплошная загадка. «I am going»… Куда я иду? Во двор иду! – Мы засмеялись. – А у вас что сложного?

– У нас химичка – Петровна! – фыркнул Витя. – Она сама чуть лабораторию не спалила пару раз! Теперь за каждым как ястреб следит. Один раз Серега…

– Да ну тебя! – Серега толкнул Витию плечом, но сам ухмылялся. – Это она не ту склянку открыла! А я просто… рядом сидел. Немного фейерверк устроил.

– «Немного»! – закатил глаза Витя. – Тебя потом всем классом с мылом отмывали! От тебя еще неделю серой воняло! Весь кабинет проветривали!

Я смеялся до слёз. Их рассказы про школу звучали как захватывающие приключения из другой жизни. Мы сидели, смеялись и обсуждали нашли школы, строгих учителей, коридоры, кто

– А что, у вас кассеты какие крутые есть? – спросил я. – У меня дядя с корабля привез «Утиные истории» диснеевские. Крутые!

– О, у Вити старший брат! – оживился Серега. – У него целая коллекция! «Том и Джерри» полный! А еще у пацана со второго подъезда фильм «Черепашки-ниндзя» на английском правда. Круто дерутся, но нифига не понятно!

– А я «Мышей рокеров с Марса» люблю, – задумчиво сказал Витя, отламывая кусочек крабового чипса. – Мотоциклы крутые у них. И одежда, чисто как у байкеров. Крутяк.

Мы сидели в нашем закоулке, зажатом ржавыми стенами гаражей. Хруст чипсов, шипение «Милкиса» в бутылке, наши смех и разговоры сливались в особую, уютную музыку этого летнего дня. Крики других пацанов, гоняющих мяч или катающихся на великах по разбитому асфальту, доносились приглушённо. Солнце начало потихоньку клониться к сопкам, отбрасывая длинные тени. Воздух, всё ещё тёплый, начинал наполняться вечерней прохладой и далёким, но явственным запахом моря.

Я чувствовал себя не просто принятым, а своим. Эти два пацана, всего на год старше, но казавшиеся такими умудрёнными дворовой жизнью, делились со мной историями. Мы делили пакеты чипсов, передавали по кругу бутылку сладкой шипучки. В этом простом ритуале, в этом укромном уголке за гаражами, среди запахов крапивы, ржавчины и корейской приправы чувствовалось какое-то умиротворение.

***

Тень от многоэтажки уже накрыла половину двора, но сентябрьский зной все еще висел тяжелым маревом над выжженной травой и раскаленным асфальтом. Место действия – песочница. Вернее, ее жалкие останки: ржавый, покореженный каркас, превращенный годами и равнодушием в урну для окурков, осколков бутылочного стекла, мертво поблескивающего в косых лучах заходящего солнца, и прочего городского праха. Именно здесь, у этого символа утраченного детства, все и началось.

Пацаны из соседнего двора, самоназвавшиеся «верхами» (с улицы то ли Черняховского, то ли Нейбута, что почему-то считалось у них знаком особой крутизны), во главе со своим неформальным вожаком Клыком (Дима Соколов, 14 лет, но выглядевший на все 16 благодаря торчащему, как у кабана клыку и, тупой, звериной силе, сокрытой в его кулачищах-молотках), и двое его «шавок», решили, что наша тщательно сделанная за гаражами, среди высохших кустов, на большом пригорке, «штаб-квартира», с какой-то стати посягнула на их священные владения. К слову, у Клыка был старший брат, которого особо мы особо не видели, но нас он не трогал (а в будущем стал работать в милиции, насколько я знаю). Матери их мы никогда не видели, а отец часто устраивал запойные посиделки с друзьями на кухне. Иногда мы бывали в тех местах, я отчётливо запомнил окно их кухни на втором этаже. Вечно открытое, хрипящий приёмник и запах откровенно не очень, с доносящимися оттуда орами пьяных мужиков. Но, возвращаясь в тот день, это была первая стычка. Хотя наш район был внизу, в овраге, далеко не рядом, а их дома, «верха», находились выше, на сопках. Клык, даже не удостоив нас взглядом, с размаху решил разбить всю нашу «крепость» – выкинув и распинав ногами огромные куски жести, служившие крышей и стенами. Всё это с грохотом покатилось по утоптанной земле. Внутри звенело и перекатывалось наше сокровище: коллекция ценных пробок от «забугорных» газировок, фишки и несколько крутых «бит» (на то время местная твердая валюта) и святая святых – перочинный ножик с давно сломанным, но все еще внушающим трепет лезвием.

– Чего тут делаем, соплячье? – прохрипел Клык, намеренно становясь так, чтобы его коренастая фигура заслонила солнце, погрузив нас в тень. Его голос, ломающийся на скрипучих нотах, звучал как скрежет ржавых ворот.

Витя, наш бесстрашный заводила (или тот, кто лучше всех умел эту бесшабашность изображать), шагнул вниз вперед одним резким движением и стал собирать фишки в карман. Его заострившийся подбородок был задран с вызывающей дерзостью, глаза, узкие и светлые, сверлили Клыка без тени сомнения:

– А тебе чего? Мы у себя на районе. Идите своей дорогой, нам проблемы не нужны.

– Да ты что? – Клык фыркнул, и из его ноздрей вырвалось что-то похожее на презрительное ржание. – Весь склон – наш. От забора до теплотрассы. И ваш штаб тоже. – Он методично, с подчеркнутой жестокостью, снова пинал куски жести, отправляя ее кувыркаться в пыль и прошлогоднюю листву, смешанную с осколками.

Серёга, всегда немногословный и наблюдательный, замер как истукан. Только глаза его, сначала сузились до щелочек, а затем расширились став темными и глубокими, словно у крупного кота, замершего перед смертельным прыжком на добычу. Я стоял чуть сзади, чувствуя, как подкашиваются колени, а в горле застревает ком, перекрывая дыхание. Страх. Холодный, липкий, парализующий страх. Клык в тот момент казался не пацаном, а настоящим циклопом, порождением этого грязного двора. Его клык блестел зловеще.

– Давайте все фишки что у вас есть. Деньги тоже давайте, – прозвучало тихо, но с ледяной, режущей четкостью. Голос Серёги был спокоен, но в этой тишине он прозвучал как выстрел.

Клык закатился грубым, надсадным смехом, от которого по спине пробежали мурашки. Он не стал отвечать. Ответом был резкий, мощный толчок ладонью в грудь Вити. Тот отлетел на шаг назад, спотыкаясь, но устоял, удержавшись на земле. И в его глазах, обычно озорных и веселых, вспыхнуло что-то дикое – знакомый огонек баловства, мгновенно смешавшийся с бешеной, неконтролируемой яростью. Это был сигнал. Последняя черта.

Драка вспыхнула как порох от искры. Мгновенно. Без предупреждения. Клык, рыча что-то нечленораздельное, бросился на Витю, а двое его верных «шестерок» – коренастый Манкис и долговязый Муфлоном – кинулись на Серёгу. Я замер на месте, будто корнями врос в землю. Паралич. Сознание судорожно цеплялось за мысль: «Не лезь! Спрячься!». Вите досталось первым – короткий, сильный удар кулаком под дых. Он ахнул, согнулся пополам, лицо исказила гримаса боли. Серёга, ловко увернувшись от неуклюжего замаха Манкиса, не успел среагировать на подсечку Муфлона и грохнулся на спину, подняв облако пыли. Клык, торжествующий, занес тяжелый ботинок над скрючившимся Витёй. В его глазах читалось чистое, неомраченное удовольствие от власти.

И тут внутри меня что-то гулко, с хрустом, лопнуло. Как перегоревшая струна. Холодный страх испарился, сменившись бешеной, слепой, всепоглощающей яростью. Я не помню, как сорвался с места. Не помню рывка. Помню только сжатый до боли кулак, вобравший в себя всю ярость, весь страх, всю обиду. Помню короткий замах и удар – не сильный, даже какой-то хлипкий, отчаянный – точно в бок Клыка, чуть ниже ребер. Больше в солнечное сплетение, чем в печень.

Клык не закричал. Он издал странный, захлебывающийся звук

– Ух! – больше от дикого изумления, чем от реальной боли. Он отшатнулся, пошатнулся, его свиное рыло исказилось гримасой невероятного удивления, быстро сменяющегося бешеной, животной злобой. Его взгляд, тяжелый и горячий, как расплавленный свинец, нашел меня. В этом взгляде было столько ненависти и недоумения, что кровь снова стыла в жилах.

– Ах ты, сучонок! Мелкая погань! – заорал он, и в его голосе впервые прозвучала не только злоба, но и оскорбленное самолюбие. Его репутация была задета самым страшным образом – малышом!

Этот дикий вопль, как удар хлыста, снял оцепенение со всех. Витя, стиснув зубы от боли в животе, вцепился мертвой хваткой в ноги Клыка, повалив его в грязь. Серёга, откашлявшись, вскочил с земли и со всего маху врезал кулаком Муфлону в челюсть – тот захрустел и завыл. Я метнулся в сторону, уворачиваясь от медленного, но страшного в своей силе удара Клыка, который он послал мне вслед. Мы отбивались отчаянно, яростно, как загнанные в угол крысы, знающие, что терять нечего. Кулаки, пинки, комья земли, летящие в лицо. Мир сузился до ближнего боя, запаха пота, крови и пыли. Я получил затрещину по уху – оглушительный звон заполнил череп, мир поплыл. Вите кто-то рассек бровь – алая струйка тут же смешалась с грязью на его лице. Серёга, отбиваясь, вывернул запястье Манкису – тот взвизгнул. Но мы не сдавались. Не отступали ни на шаг.

Клык, пыхтя как паровоз, отбросив Витю, окинул нас взглядом. В его свиных глазах мелькнуло не просто раздражение – замешательство. «Малыши» оказались неожиданно цепкими и больно кусались. И, возможно, до его сознания донеслись шаги или окрик бабки Ани с первого: «Чего разорались?! Тишину нарушаете!» Он плюнул густой слюной прямо перед нашими ногами, отступил на шаг.

– Ладно, щенки! Зарубите себе на носу – Вам край! – бросил он, отряхивая грязь с рукава. Его голос снова был полон ложного превосходства, но в нем уже не было прежней уверенности. – Еще раз увижу вас тут – в клочья порву! И вашего конуры чтобы здесь не видел!

Они ушли, стараясь сохранить вид победителей, но походка их была уже не такой развальцованной. Мы остались стоять посреди разрушенного «штаба». Дышали тяжело, прерывисто, как загнанные лошади, грудью вбирая пыльный, горький воздух. Кровь из рассеченной брови Вити медленно стекала по щеке, смешиваясь с грязью, образуя темные, липкие потеки. У Серёги тряслась правая рука – то ли от адреналина, то ли от удара. У меня гудело ухо, а кулак, которым я бил Клыка, ныл тупой, глубокой болью, и ссадина на костяшках горела огнем. Но внутри, сквозь боль и усталость, пробивалось что-то новое, дикое, ликующее. Что-то первобытное и гордое. Мы выстояли. Не сбежали. Не спрятались.

После той драки я прислонился к облупленной, еще теплой от солнца стене подъезда, пытаясь унять бешеную скачку сердца. Оно колотилось где-то в горле, сжимая дыхание. Рука, сжатая в кулак, все еще мелко дрожала. Во рту стоял привкус железа и пыли – я прикусил язык, и теперь он болезненно ныл. Серёга и Витя стояли рядом, оба взвинченные, потные, перемазанные в грязи, в царапинах и ссадинах. Их лица были усталыми, но глаза… В глазах горел не только огонь только что отгремевшей схватки – в них светилась какая-то дикая, первобытная гордость. Будто мы только что прошли через древний, жестокий обряд посвящения, который навсегда отделил нас от «домашних» пацанов, играющих в безопасных песочницах под присмотром мамок.