Обрывки памяти. Сборник воспоминаний. Часть первая

Максим Леонов

Обрывки памяти. Сборник воспоминаний. Часть первая

Пристанище

Стеклянные башни недавно сданных гостиничных комплексов впивались в низкое небо Владивостока, как иглы в кожу живого города. Я стоял на смотровой площадке, но видел не этот стерильный ландшафт. Перед глазами вставал другой образ – ржавые гаражи, вонь дешёвого табака и мазута, рёв праворульных «японок» на разбитых дорогах. Город, который научил меня жить, который умирал на наших глазах в девяностые, но именно тогда он и дышал полной грудью. С хрипотцой, недельным перегаром, но – дышал.

***

Сейчас, в 2025-м, здесь все иначе. Стекло и бетон небоскребов режут небо там, где раньше торчали только телеантенны-«рогатки», у особо крутых–«спутниковые тарелки». Теперь камеры следят за каждым шагом на вылизанных тротуарах. Чистота, порядок, безопасность – декорации новой жизни. Но тогда… Тогда город вёл себя иначе. Грубо, натужно, как больной человек. Тогда были серые, как пропитанные дождем и тоской бетонные горы, панельные дома. Их деревянные окна – слепые глаза, затянутые то дефицитными тюлевыми занавесками, то старыми газетами. Дворы – пустыри с покосившимися качелями, где вместо детского смеха чаще слышалось матерное бормотание подвыпивших мужиков у скамейки. И запах… Запах был особенным. Кисловатый дух моря, прибитого к берегу водорослями, въевшаяся в стены вонь сигарет, и вездесущий, острый, колющий запах гари. Гари от костров, которые мы, пацаны, тайком разводили за гаражами, сжигая куски деревянных паллетов, столов, обрывки дерматина с разбитых отечественных машин, да и просто мусор, который некому было вывезти. Этот запах был нашим паролем, знаком принадлежности к этому миру – миру конца эпохи, где все уже разрушилось и строилось заново на наших глазах.

Осень 1996 года пришла в город резко по воспоминаниям, буквально врезалась во Владивосток, как ржавый нож в рыбий бок. Город уже не был закрытым портом, но всё жесохранял свой уникальный облик и атмосферу. Здесь активно развивалась торговля, особенно импорт товаров из стран Азиатско-Тихоокеанского региона, что делало Владивосток важным торговым центром. В то же время, многие предприятия переживали трудности, связанные с переходом к новым условиям хозяйствования. Все сопутствующие декорации 90-х не обошли его мимо, как и всю страну.

Липкий, солоноватый ветер с Амурского залива гнал по улицам спального района пожухлую листву – обрывки газет «Труд» и «Боевое знамя», целлофановые пакеты-«майки», окурки красных «Прим». Я стоял на крыльце обшарпанного подъезда одного из сотен, что были в городе, домом-крейсеров по улице Невельского, втиснув окоченевшие руки в карманы повидавшей виды куртки «аляска», и смотрел вдаль – не в пространство, а в время. Туда, где все началось. До сих пор помнится тот воздух, который был густым, от обещаний и страхов, а будущее казалось бескрайним, как Тихий океан за сопкой.

Мне было 11, почти 12 лет. Васька. Василий Петров, сын Николая Петрова – слесаря 6-го разряда судоремонтного завода «Дальзавод», и Галины Петровой – медсестры поликлиники №3. Дома – послушный мальчик, «не хулиган», как говаривала бабка Аня с первого этажа. Дома я был больше ватным, тихим, старался не привлекать внимания, особенно когда отец приходил хмурый, с запахом «Столичной» и чем-то еще, горьким и чужим.

 Я сидел за уроками, стараясь слиться с обоями, пока мама возилась у плиты.

– Вась, ну съешь хоть котлету. Опять как воробышек клевал. Расти не будешь, ветром сдует.

Я, не поднимая глаз от тарелки с пюре:

– Не хочется, мам. Уже сыт.

Дверь грохнула. Отец, тяжело ступая, скинул рюкзак с инструментом у порога.

– Сыт? – хмыкнул он, садясь и разминая плечи. – Там сил не надо, да? На заводе вот – там сытым надо быть. Там гайку сороковку сорвешь – и все, простой. Тогда и не ной, когда жрать нечего будет.

Мама быстро поставила перед ним тарелку:

– Коль, он же уроки делает. Голова занята, не до котлет. Давай уж сам поешь, устал ведь. Вась, съешь хоть половинку.

– Ладно, мам. Съем. Позже. – Голос звучал тише шепота. Главное было – не спровоцировать, не стать мишенью для отцовской усталой раздражительности.

Всё основное время я проводил на улице. Она-то и стерла этот домашний налет, выковав из тихони другого человека. Научила сжимать кулаки, когда дрожали колени. Научила прятать страх за нахальной ухмылкой. Научила понимать язык взглядов и жестов – куда важнее слов в нашем дворе. И главное – подарила братство. Наш двор в панельной «свечке» стал настоящей академией жизни.

Мы переехали как раз осенью в новый дом из панельной «свечки», через несколько улиц, в соседний «крейсер». Необходимо было влиться в новую компанию. Самое сложно в то время – найти кого-то, с кем можно не только поговорить, но и прибиться к ним, точно в стаю. Стать своим. Оглядываясь назад, понимаешь, что хорошо и что плохо закладывается голове каждого человека именно в детские годы. В возрасте 5-7 лет я видел исключительно хорошее. Или старался видеть. Далее уже последовал жестокий мир двора, где дети – каждый со своим нравом, воспитанием, еще не сформировавшиеся, но подражающие более взрослым подросткам, играющие в свою игру, свою жизнь. Тогда ты волей-неволей пытаешься жить так, чтобы тебя не осудили. Осмысление за поступки приходит уже после, в более-менее зрелом возрасте.

Сам переезд – ад кромешный. Отец, пригласивший своих знакомых, сначала нервничал и злился. Когда мама попыталась втиснуть в машину старую этажерку с огромным фикусом, он взорвался:

– Галя, ну ты даешь! Фикус этот твой – он тут же помрет в новую квартиру! И этажерка – хлам!

Мама упрямо прижимала горшок:

– Хлам?! Коля, это память! От мамы остался! И фикус живой, он… он воздух лучше делает! Ты лучше посмотри, как ты свой верстак впихиваешь – бампер погнул!

Я, таская коробку с книгами, пробормотал:

– Воздух… Хоть кто-то должен его чище делать… – Произнес тихо, но отец услышал. Резко обернулся. Я замер, ожидая взрыва. Но он лишь хмыкнул, устало провел рукой по лицу:

– Умник нашелся… Тащи коробки. Быстро!

К обеду приехали «подкрепления» – двое друзей отца с завода, дядька Миша и дядька Вова, такие же крепкие, чумазые и уставшие. С их помощью дело пошло бодрее. Книги, тумбочки, посуда – все летело в грузовик, затем они уезжали и возвращались обратно. Но после обеда, когда грузовик был почти пуст, а в старой квартире на 12-м этаже высились горы коробок, энтузиазм иссяк. Лица у всех были серые, как бетон подъезда, а пот лил ручьями.

– Ну что, братва, – крякнул дядька Миша, вытирая лоб грязной ветошью. – Самый тяжкий груз – груз прощания. Надо разрядиться!

– Точно! – подхватил дядька Вова, доставая из рюкзака запотевшую бутылку водки. – Без этого никак! Проводим старую квартиру, встретим новую! Как у моряков!

Мама забеспокоилась:

– Ребят, может, сначала все занесем? Остался диван, кресла и… матрас наш со спальни!

– Галя, не тушуйся! – махнул рукой отец, уже откручивая крышку. – Десять минут – и как огурчики! Освежимся, грусть прогоним! Васька, держи ключи – сбегай, прогуляйся пока, купи минералки! – Он сунул мне пять рублей.

Пока я бегал, «освежение» пошло полным ходом. Вернувшись, я застал картину: мужчины сидели прямо на ступеньках лестничной клетки старой квартиры. Смеялись громко, вспоминали что-то. Мама ворчала, укладывая последние пакеты с вещами.

– Ну вот, освежились! – бодро, но уже слегка заплетающимся языком объявил дядька Миша. – Теперь за матрасом! Почти финал!

Матрас был добротный, советский, пружинный, тяжеленный и габаритный. В лифт он категорически не входил. А тащить его 12 этажей по лестнице после выпитой «освежиловки» было равносильно подвигу Геракла.

– Братва, это же ….! – простонал дядька Вова, упираясь спиной в упругую громадину, застрявшую между перилами на пятом этаже. – Сил нет! Сердце выскочит!

– Так, гении! – вдруг озарился отец, у которого тоже горели уши. – А зачем тащить? Квартира-то на 12-м! Балкон как раз над двором! Скинем! Как парашютиста!

Мама ахнула:

– Коля! Ты с ума сошел?! Матрас же разобьется! Или кого-нибудь пришибет!

– Галя, не гони! – возразил дядька Миша. – Он же легкий! Парашют! Смотри-ка, двор пустой! Раз, два – и готово! Экономия времени и сил! Васька, открывай деврь на балкон!

Идея была принята единогласно (кроме мамы). Я рванул на 12-й этаж, распахнул балконную дверь новой квартиры. Внизу, во дворе, действительно ни души. Через минуту на балконе появились запыхавшиеся, но довольные своим озарением мужчины. Они с трудом протащили матрас через дверь и водрузили его на перила.

– Готовься! – скомандовал отец. – Раз! Два! Три! Мааатрас, летииии!

Они дружно толкнули. Матрас действительно оторвался легко, как перышко… и тут же попал в коварный осенний ветер, гулявший между высотками. Вместо того чтобы плавно опуститься, он закружился, закачался, как пьяный, и понесся не строго вниз, а по диагонали.

– Блин! – ахнул отец. – Его несет!

– Эй! Матрас свободного полета! – заорал дядька Вова, смеясь.

И тут, как назло, к дому откуда-то подошел мужик. Неспешный, в майке, с авоськой, туго набитой банками пива. Он направлялся прямиком под траекторию снижающегося и всё еще планирующего матраса.

– Мужик! Эй, мужик! – завопил отец, свесившись с перил. – С дороги! Уйди! Берегись!!!

– Уходи оттуда! – подхватил дядька Миша. – Летит!!!

– Чего?! – мужик остановился, поднял голову, явно ничего не понимая. Увидел махающих руками людей наверху. – Чего орете?!

– МАТРАС!!! – выдохнули все хором.

Мужик наконец-то посмотрел вверх, увидел несущуюся на него тряпично-пружинную тучу. Его лицо исказилось гримасой ужаса. Он метнулся в сторону, споткнулся, авоська с пивом грохнулась на асфальт. Раздался противный хруст банок и звонкое бульканье разливающегося пива. Матрас в это время с глухим, но не таким уж громким «бух!» шлепнулся метрах в двух от него, подняв облако пыли.

– Уффф… – облегченно выдохнул отец. – Пронесло…

– Пиво мое! – донесся снизу душераздирающий вопль. – Три банки «Балтики»! Убивцы!!!

– Извини, братан! – крикнул дядька Вова. – Нечайно! Сейчас спустимся, разберемся!

Разбирались, недолго. Мужику дали пару десяток и бутылку спирта «Рояль». Мужик был не в претензии после компенсации за пиво и «моральный ущерб». А вот матрас… Когда его притащили в квартиру, стало ясно: он больше не спальное место, а абстрактная скульптура. Пружины внутри смялись, переплелись самым причудливым образом, создав горы и впадины. Лежать на нем было все равно что пытаться уснуть на стиральной доске.

– Ну что, капитан? – усмехнулась мама отцу, глядя на жалкие остатки матраса. – Говорила – разобьется. Теперь на пружинах спать, как принцессе на горошине. Только горошины – размером с кулак.

Отец почесал затылок:

– Зато быстро! Запомнишь, Васька?

– Запомню, пап, – ответил я, разглядывая бугры. – На всю жизнь. Особенно лицо того мужика… и хруст пива.

– Вот! – отец довольным тоном заключил. – Жизненный опыт! Главное – никто не пострадал. А матрас… гнется железо, Галя, но не ломается! Матрас новый купим.

Самое сложное в новом месте – найти кого-то, с кем можно не только поговорить, но и прибиться к ним, точно в стаю. Стать своим. Оглядываясь назад, понимаешь: фундамент всего – и хорошего, и плохого – закладывается именно в эти годы. Мой момент истины наступил сразу после переезда. В 5-7 лет мир кажется ярким и добрым. Потом приходит жестокий мир двора – микрокосмос, где каждый пацан со своим нравом и фанерными доспехами из чужого опыта, подражает старшим, играя во взрослую жизнь по своим диким правилам. Выжить там – значит не выделяться слабостью, не дать себя осудить стае. А понимание, что ты сделал и почему, приходит потом, гораздо позже.

***

Квартира была пустая, холодная и пахла сырой штукатуркой и пылью. Посреди гостиной – два принесенных соседями стула и коробка от телевизора вместо стола. Мы сидели, ели холодную картошку с сосисками прямо из кастрюли. Усталость валила с ног. Тусклый свет фонаря за окном рисовал на голых стенах причудливые тени.

Мама, потирая поясницу, вздыхала:

– Ох, и ноги… Кажется, каждый мускул ноет. И кухня… Коль, ты видел? Узкая, как коридор на подлодке.

Отец, медленно жуя, смотрел куда-то в стену. В его глазах не было привычной хмурости, только глубокая усталость и… что-то еще.

– Зато просторно, Галя. – Голос был непривычно тихим. – Потолки высокие. Чувствуешь? Не душит. Как на палубе настоящей. Потому, наверное, и «крейсер».

Я удивленно смотрел на него. Он редко говорил что-то подобное, не связанное с работой или упреками.

– Пап, а правда, здесь лифт идет только до восьмого? – спросил я (жили мы пару этажей ниже, нежели в прошлом доме).

Он повернулся ко мне, и в уголке его губ дрогнуло подобие улыбки:

– Правда. Только смотри с лифтом не играйся – высота шуток не любит. Да и лучше пешком ходи. Он застревает постоянно – со светом то перебои. Выключат электричество – будешь сутки сидеть в этой коробке, в темноте.

Мама покачала головой, но без обычной тревоги:

– Коль, не пугай ребенка! Вась, ты лифтом аккуратно, слышишь? И во двор один пока не ходи. Там свои порядки, свои…. Никого ещё не знаешь.

Отец отложил вилку, его взгляд стал внимательным, оценивающим. Усталым, но без тяжести.

– Пацаны другие? – Он усмехнулся коротко. – Они везде свои. Главное – не лезь на рожон первым. Но если уж полезли… – Он пристально посмотрел на меня. – Не показывай, что боишься. Страх, сынок, он – гложет изнутри. Металл гнется – ладно. Главное – чтоб не сломался. Уловил?

Я кивнул, не до конца понимая глубину, но кожей чувствуя важность сказанного. "Не сломаться". Звучало как пароль, как заклинание.

– Уловил, пап.

Мама встала, зевнула:

– Армейские мудрости подождут. Давайте спать. Завтра коробки разбирать. Вась, ты на диван в свою комнату. Одеяло положила.

***

Двор у нового дома, нашего «крейсера», показался мне сразу большим и пустым. Сам дом был огромным, пятиподъездным, в девять этажей. Он стоял серой громадой, и вокруг него раскинулось простое бетонное пространство с невысокими деревьями по периметру.

Прямо возле первого подъезда торчала трансформаторная будка – довольно большая коробка с чёрной крышей. Она постоянно тихо гудела. Рядом с ней шла невысокая подпорная стенка из грубого бетона. Эта стена была главным местом для футбола. Ее поверхность вся была в черных полосах и пятнах от бесчисленных ударов мяча. Вот к этой стене и бегали местные ребята пинать свой мяч.

Чуть ниже, напротив третьего подъезда, стояла одна-единственная лавочка. Она никогда не пустовала. С утра и до самого вечера, будто по графику, на ней сидели бабушки. Они приходили сюда, как на работу: с сумками, вязанием, разговорами. Занимали свои места и подолгу сидели, наблюдая за всем, что происходит во дворе. Казалось, они дежурят по очереди.

Кроме этой лавочки и футбольной стены у трансформатора, во дворе почти ничего не было. Только три старых турника разной высоты торчали невдалеке. Высокий, пониже и совсем низенький – для малышей. Вот и все развлечения. Никаких горок, качелей или песочниц. Просто асфальт, кое-где пробивалась жухлая трава.

Играть возле турников или гонять мяч было можно, но стоило нашему футболу стать чуть шумнее, а мячу – случайно подкатиться поближе к лавочке, как все менялось. Мирные с виду бабушки мгновенно превращались в грозных стражей порядка. Они начинали кричать, ругаться, обзывать нас на чем свет стоит.

– Обормоты! Совсем совесть потеряли?! – визжала одна, стуча палкой или вязальной спицей по лавочке. – Мячом в людей! Все ноги перебиваете! Я вашим родителям пожалуюсь!

– Бездари! – подхватывала другая. – Опять шумите! Стекла побьете! Уходите отсюда!

– Позову милицию! Узнаете! – гремела третья.

Их ругань лилась нескончаемым потоком. Мы, конечно, огрызались. Пока старшие ребята делали вид, что не замечают, самые младшие или отчаянные показывали бабкам язык или средний палец. Иногда, если бабки совсем несло, а рядом не было взрослых, кто-нибудь мог швырнуть в их сторону комок земли или крикнуть что-то обидное. Но это было рискованно.

Фраза «Я вашим родителям расскажу!» действовала безотказно. Даже самые дерзкие сразу притихали. Никто не хотел проблем дома. И вот мы, сбившись в кучку, подхватив мяч, отступали под градом оскорблений. Убегали подальше от лавочки – к турникам или просто к другому подъезду. Бабушки, немного пофыркивая и ворча, успокаивались и снова садились, как будто выполнив свою работу. Их лавочка снова становилась мирным постом наблюдения до следующего нашего шума или залетевшего мяча.

Такой вот был двор. Большой, пустой, разделенный на зоны: футбольная стена у трансформатора – наша территория, лавочка напротив третьего подъезда – неприкосновенная вотчина бабушек, а посередине – три ржавых турника и асфальт, где можно было просто побегать, пока не навлечешь на себя гнев стражей лавочки. Втиснуться в этот уже сложившийся порядок казалось задачей не из легких.

***

Утром, несмотря на мамин запрет и гору коробок в комнате, меня потянуло вниз. Тяга к новому двору, к неизведанной территории пересилила все. Я вышел. Двор был огромным, бетонным, с редкими островками пожухлой травы. И он был чужой. Группа пацанов, моего возраста и чуть старше, гоняла мяч у стены. Они замерли, как по команде, когда я вышел из подъезда. Шесть пар глаз уставились на меня – оценивающе, настороженно.

– Ого, новосел! – крикнул самый рослый, коренастый, с хитрой искоркой в глазах. – Из какой «свечки» прикатил?

Я почувствовал, как ноги стали ватными. Сжал кулаки в карманах старой куртки. Вспомнил папино «не показывай страх». Вспомнил старый двор.

– Оттуда, – ответил я, махнув рукой в сторону, где был прошлый дом, стараясь, чтобы голос не дрогнул. Позволил себе легкую, привычную ухмылку. – Теперь тут.

Они переглянулись. Мой спокойный тон их слегка озадачил.

– Тут? – усмехнулся другой, вертлявый, с ехидцой. – А кто тебе сказал что здесь твоё место?

– Место там, где встал, – парировал я, чувствуя, как адреналин прогоняет дрожь. – Мяч погонять с вами можно?

Рослый парень, явно лидер, сделал пару шагов ко мне, мяч под мышкой.

– Можно. А ты кто? Новенький? Вчера ты переезжал? – Он копнул глубже.

Тут я вспомнил. В кармане лежали несколько небольших пирожков с капустой, которые мама сунула с фразой «угостишь ребят во дворе».

– Петров. Васька. Да, вчера приехали, – ответил я ровно. Достал сверток, развернул. Запах выпечки разнесся по воздуху. – Мама пирожков дала. За переезд. Кому? – Протянул рослому. Действовал инстинктивно, по старым дворовым законам гостеприимства.

Рослый замешкался. Ехидство сползло с лица. Он явно не ожидал такого.

– Ну… – неуверенно взял кусок. – Спасибо… Пирожки ничего так… – Он облизнул губы.

Вертлявый не выдержал:

– Витьк, а мне? Я тоже!

Я быстро отломил еще куски, раздавая остальным. Напряжение начало таять.

– Я Витя, – сказал рослый, уже почти доброжелательно. – А это Серый, Славка, Коля… Ты на каком?

– На девятом.

– На девятом? – оживился Серёга. – Мы все с соседних подъездов! Значит, соседи!

Витя кивнул, мяч снова оказался у его ног.

– Ладно, Вася. Раз сосед … становись типа в ворота. Для начала.

– Давай, – сказал я, и ухмылка сама расползлась по лицу. Я шагнул к нарисованным мелом воротам. Первый рубеж взят. Пусть пока в воротах, но я уже не чужак. Я был здесь. В стае. Сейчас же главным было не промахнуться мимо летящего мяча, подставить бок, не скривившись от боли, и услышать вместо насмешек: «Ладно, новичок, держится!» Это был первый шаг к тому, чтобы стать своим на палубе нового «крейсера». Папино «гнется, но не ломается» обретало первые, зыбкие очертания.

***

Моими братьями по оружию, по пыльному асфальту и гравию нашего бескрайнего королевства-двора, по этой странной, жестоко-прекрасной жизни, где каждый день проверял на прочность, а каждая подворотня хранила секреты, стали двое: Витя и Серёга. Нам по двенадцать. Двенадцать в нашем мире – это уже не детство. Это пропасть опыта, выжженная первыми сигаретами за гаражами, звоном кулаков по скулам и знанием всех потайных ходов между пятиэтажками. Мы были генералами песчаных карьеров, фельдмаршалами пустырей.

Витька высокий, как молодой дубок, но стремительный. Быстро двигался в любой стычке, уворачивался так, что удары пролетали мимо, а его короткие, точные, как молоток, встречные влетали точно в цель. Карие глаза – вечный озорной блеск, смесь дерзости и неуемной энергии. Улица была его стихией, его настоящим домом, а трехкомнатная квартира на втором этаже – базой, где можно было перевести дух, перехватить кусок хлеба с вареньем и снова ринуться вниз. Его отец, Николай Петрович, был электриком. Николай Петрович был мастером на все руки, и главной его чертой была феноменальная занятость. Он довольно части бывал в бесконечных аварийных вызовах, на дежурствах, на «сутках» на подстанции. Часто пропадал днями, и связь с ним терялась. «Батя опять на проводах повис, связи нет!» – констатировал Витя, пожимая плечами, когда отца не было дома. Но он всегда возвращался. Возвращался усталый, с чемоданчиком, полным какого-то хлама – старых выключателей, кусков провода, «на всякий случай». Возвращался – и квартира на время наполнялась его басистым смехом, запахом, рассказами про какие-то невероятные поломки и спасенные от темноты дома. А потом – он валился спать, как убитый.

Его мать, Людмила Ивановна, была очень молодой. По началу мы с Серёгой не верили, что это мама Вити. Выглядела она уж не старше 11-классницы. Как оказалось, родила сына она как раз в аккурат после школы. Дед Вити, Иван Федорович – экскаваторщик, человек с руками размером с ковш своего бывшего железного коня, теперь в основном ковырялся с удочками на балконе ворча: «Электрик-электрик, а дома свет мигает! Гуляет, скотина!». Бабушка, Анна Семеновна, всю жизнь проработавшая с документами – то ли в бухгалтерии, то ли в архиве – сохранила удивительную любовь к порядку и четкости. Она вечно наводила чистоту в бумагах на своем маленьком столике и ворчала, но при этом варила волшебный компот и пекла блины, которые таяли во рту. Людмила работала на почте, и у нее была одна любимая история про Витькино рождение, которую она рассказывала с гордостью и смешанным чувством обиды и юмора, особенно когда Николай Петрович слишком уж засиживался на работе:

–Представляешь? Январь. Метель. Чуть свет. Я его чувствую – пора. Звоню Николаю – молчит. На подстанции, ясное дело, авария, света пол-района нет. Ждать? Да я сама как на иголках тогда была, будто меня током бьёт! Папа на вахте, экскаватор замерз, ковыряется там. Мама документы какие-то досрочно сдавать рванула, боялась опоздать. Одна я! Завернулась во все, что было, и – пешком! Через весь город, по сугробам! Думала, прямо там, в сугробе, и рожу. Но доползла! Еле-еле. Приняли меня, фыркающую, обмерзшую. А через три часа – Витька орал вовсю! А Николай? Николай явился только к вечеру: «Люда! Родила? Я ж на вызове был, трансформатор горел!» – Родила, Коля, родила! – отвечала я ему. – Теперь у тебя сын есть! Ты должен быть чаще дома!.

Витя всегда не особо нравилась эта история. Дом был для него тылом, шумным, вечно движущимся, с ворчливым дедом-экс-экскаваторщиком, педантичной бабкой-бумажником и матерью. У каждого была своя комната – дед с бабушкой в спальне, Витя в детской, отец с матерью – в зале. Общей была кухня. Настоящие же подвиги совершались внизу, во дворе, где его ловкость, смекалка и умение найти выход из самой безнадежной заварухи делали его бесспорным лидером.

Серёга был полной противоположностью. Ниже ростом, даже долговязый для своих двенадцати, чуть угловатый, как подросток, который еще не вписался в свои новые габариты. Лицо – серьезное, почти взрослое. Взгляд спокойный, оценивающий, как у шахматиста перед решающим ходом. Голос громкий, в экстремальных ситуациях часто срывающийся на крик. Он говорил много, каждое слово било точно в цель, мог резануть иронией или холодным фактом так, что обидчик сразу чувствовал себя дураком. Он хотел быть нашим мозгом, стратегом. Но всегда рвался в бой на эмоциях, когда Витя уже всё просчитал.

–Стойте, идиоты! – его тихий, но властный голос останавливал нас на полпути к потенциальной драке с ребятами с соседней улицы. – Их там не трое за гаражами. Я Колю видел – он сигналит пальцем в сторону косогора…