Хроники Чёрного Нуменора: Тень Морремаров

Балдурин сидел неподвижно, наблюдая за домом. Его лицо было спокойным, почти бесстрастным. Но внутри клубились мысли. Как подступиться? Барземир был старым лисом. Хитрый, алчный, как все в Умбаре, но с особым, нажитым за десятилетия чутьём на нужду и отчаяние покупателя. Если почует, что Балдурину очень нужно – запросит цену небесную. Мог и обмануть, подсунуть подделку, зная, что потомок Морремаров, хоть и книжный червь, но не специалист по камням. А драться или угрожать… Сомнительно. Дом Барземира был крепок, а сам старик наверняка имел охрану или ловушки.

Он вспомнил прошлые сделки. Барземир выменивал у него старые, бесполезные, на взгляд торгаша, карты или копии свитков за крохи – еду, свечи, иногда монету. Всегда с видом благодетеля, делающего милость нищему учёному. Балдурин терпел, глотая унижение. Но сейчас… Сейчас ему было нужно нечто конкретное. И Барземир это сразу почует.

Стучать сейчас? Рановато. Старик мог ещё спать или не захотеть открывать. Ждать? Сидеть тут на скамейке, как дурак? Попробовать вечером, под покровом темноты? Но под покровом темноты Барземир становился ещё осторожнее.

Балдурин вздохнул. Утренний воздух уже терял свежесть, пропитываясь запахами пробуждающегося города. Он сидел напротив крепкого дома соседа-торгаша, с нелепой надеждой на звёздную пыль в душе и пустым кошельком за пазухой. Путь к Камню Альтамира начинался с этой утренней скамейки и необходимости договориться с алчным стариком через стенку.

Мысль о раннем визите к Барземиру, этому старому лису, вызвала у Балдурина лишь кислую отрыжку в горле. Нет, не сейчас. Сначала – остальное. Со звёздной пылью разберёмся позже, когда голова будет яснее, а кошелек… ну, когда будет что предложить взамен, кроме пустых обещаний или угроз…

Он направился в Доки. Не в те, где чинили свежеприбывшие «Чёрные Корабли» Саурона (там охрана смотрела волком), а в Старые Доки. Царство вечного полумрака под огромными, прогнившими навесами, где запах морской соли смешивался с вонью гниющего дерева, ржавчины, рыбьей требухи и пота. Здесь, в этом гигантском, шумном муравейнике, жизнь била ключом, но ключом мутным и грязным. Тут ремонтировали дырявые шхуны, разгружали трофеи с набегов (мешки с зерном из Гондора, бочки с вином Лебеннина, тюки с дешёвым шёлком Харада), торговали всем, что плохо лежит, а чаще – что хорошо украдено.

Балдурин шёл, втянув голову в плечи, стараясь слиться с тенями у стен. Его глаза, привыкшие выискивать крохи истины в древних текстах, теперь скользили по грудам товара, выставленных прямо под открытым небом или в жалких лавчонках под навесами. Какая-то всячина! Настоящая свалка Арды:

Пучки высохших морских звёзд, якобы приносящих удачу; раковины с причудливыми, но мёртвыми моллюсками внутри; связки птичьих перьев всех цветов радуги (с Юга, уверял торговец); странные деревянные идолы с островов далекого Востока, больше похожие на коряги; глиняные свистульки в форме драконов – явно для детей пиратов.

Он шёл дальше, товары становились всё причудливее: склянки с мутной жидкостью – «эликсир молодости от синих магов Харада»; пучки засушенных трав с резким, лекарственным запахом – «от всех хворей»; клыки неведомых зверей на шнурках – обереги; ржавые кинжалы с кривыми клинками – «с поля последней битвы у Минас Тирита!».

Балдурин искал своё. Ноги привели его к первому торговцу – коренастому харадриму с лицом, как вымоченный в рассоле орех. Лавчонка была завалена металлоломом, кусками дерева и… да, там были и маленькие, тяжёлые свинцовые слитки, и мешок с древесным углём, и даже заветная склянка с ртутью, серебристые шарики которой перекатывались внутри с завораживающим блеском.

– Уголь, свинец, ртуть, – произнес Балдурин глухо, указывая пальцем. – Сколько?

Торговец окинул его худую фигуру в поношенной одежде оценивающим взглядом. Цифра, которую он назвал, заставила Балдурина непроизвольно сжать кулаки. Это было… грабительство. Половина его жалких сбережений за горсть угля, кусок свинца и склянку с жидким металлом!

– Слишком, – процедил Балдурин.

Торговец развёл руками, его лицо скривилось в маске искреннего страдания.

– О, господин учёный! Сам знаешь – времена! Кораблей мало хороших приходит, ремонтировать нечего! Живу в убыток, еле концы с концами свожу! Цены везде поднялись, а я – для людей стараюсь, по-честному! Вот уголь – лучший, дубовый! Свинец – чистый! Ртуть – из самых что ни на есть нуменорских приборов, сам снял! Качество! – Он похлопал себя по груди. – Для тебя, потомка великих, даже скидку сделаю! – Он назвал новую цифру, лишь чуть менее грабительскую.

Балдурин фыркнул, развернулся и пошёл прочь, не удостоив ответом. За спиной услышал театральный вздох: «Эх, народ нынче скупой! Не ценят стараний!»

Второй торговец, нуменорский ренегат с пустым взглядом и золотым зубом, оказался ещё «щедрее». Его цена была выше. А оправдание – классикой жанра:

– Восемь ртов дома, господин! Восемь! Жена, тёща, детишки малые… Все есть хотят! А цены на хлеб – луну с неба просят! Сам не рад, но… – Он пожал плечами, словно говоря: «Что поделаешь? Дети ждут папу с монетами».

Балдурин молча отвернулся.

Третий торговец, юркий человечек с лицом крысы, запросил меньше, но качество угля действительно вызывало вопросы – он был мелкий, пыльный, больше похож на сажу.

– Этот уголь… – начал было Балдурин, пытаясь сбить цену. – Он же…

– Не нравится? Не бери! – отрезал торговец, махнув рукой. – Следующий! Кто следующий? Свинец первосортный! Ртуть! Уголь!

Его просто послали. Балдурин постоял секунду, ощущая знакомую волну унижения, смешанную с бессильной злобой. Затем двинулся дальше, вглубь доков, туда, где толпа была гуще, а воздух – ещё более вонючим.

Четвёртая точка была не лавкой, а просто грудой товара на разостланном брезенте. Хозяин – неопрятный, толстый мужик с красным носом и мутными глазами – больше походил на пьяницу, чем на торговца. Он орал что-то невнятное, размахивая бутылью, а вокруг него толпились матросы, грузчики, какие-то сомнительные типы, торговавшиеся за куски железа, обрывки парусины, связки старых верёвок. И там, среди этого хлама, Балдурин увидел и уголь (не лучший, но всё же), и свинцовые грузила для сетей, и… да, ту самую склянку с ртутью, привязанную верёвкой к ящику, чтобы не укатилась.

Толпа была плотной, шумной. Красный нос орал, размахивал руками, не глядя по сторонам. Балдурин почувствовал, как что-то холодное и твёрдое сжалось у него внутри. Не отдавать же последние монеты за то, что может и не сработать? Мысль пронеслась не как план, а как отчаянное оправдание. Он не был искусным вором. Но толпа, невнимательность хозяина… Шанс?

Он сделал шаг вперед, втиснулся между двумя вонючими матросами, спорящими о цене ржавого якоря. Его рука, быстрая и незаметная, привыкшая листать хрупкие страницы, скользнула к груде угля. Горсть чёрных, шершавых кусочков – ровно столько, сколько нужно – исчезла во внутреннем кармане его плаща. Ещё одно движение – и небольшое свинцовое грузило, холодное и гладкое, последовало за углём. Сердце колотилось где-то в горле. Он замер, прислушиваясь. Красный нос орал что-то про «последнюю цену!». Никто не смотрел в его сторону.

Самое сложное – ртуть. Склянка была привязана. Балдурин наклонился, делая вид, что рассматривает связку медных колец рядом. Его пальцы дрогнули, но нашли узел. Старый, промасленный, не туго затянутый. Он ковырял его ногтем, чувствуя, как пот стекает по вискам. Раз-два… Узел поддался! Склянка с серебристой тяжестью легла ему в ладонь. Он резко сунул её в другой карман, чувствуя холод стекла даже сквозь ткань.

Теперь надо было уйти. Не привлекая внимания. Но просто уйти было подозрительно. Его взгляд упал на развале. Среди прочего хлама он заметил грязную склянку с надписью «Желчь (Гиены)» и кувшинчик с едкой надписью «Уксус Крепкий». Для Масла Ржавчины. Вещи полезные, и стоили они, наверное, копейки.

– Желчь и уксус, – рявкнул он, стараясь звучать грубее, чем обычно, и швырнул на брезент две монеты. – Хватит?

Красный нос мельком глянул на монеты, буркнул: «Бери и проваливай!» – и снова погрузился в спор с матросами.

Балдурин схватил склянку и кувшинчик и быстро растворился в толпе, не оглядываясь. Сердце бешено колотилось, во рту пересохло. В карманах – украденные уголь, свинец, ртуть и купленные желчь с уксусом. Позор? Наверное. Но и… странное чувство мелкой победы. Хотя бы не ограбили его самого.

На набережной, куда он выбрался, глотнув сравнительно свежего (по меркам Умбара) воздуха, был уже полдень. Солнце, нещадно палившее с утра, начало прятаться за рваными, серыми тучами, набегавшими с моря. Балдурин купил у уличного разносчика лепёшку с луком и сел на каменный парапет. Лепёшка была жёсткой, лук – горьким. Он жевал, глядя на море.

Вдали, за входом в гавань, на потемневшей воде уже вздымались первые белые барашки волн. Паруса кораблей, ещё недавно вяло обвисшие, теперь натягивались, ловя крепчающий ветер. Они реяли – чёрные, бурые, грязно-белые – как тревожные флаги. Погода портилась. Море просыпалось. А он сидел здесь, с карманами, полными ворованного свинца и купленной желчи, и ждал встречи с алчным соседом из-за горсти звёздной пыли.

И в этот миг что-то внутри… изменилось. Гнетущая тяжесть, вечный компас, что всегда указывал лишь на его ничтожество, на позор, на несправедливость мира, – вдруг замер и дрогнул. Балдурин оторвал взгляд от грязных камней под ногами и поднял голову.

Он увидел небо.

Не просто серую пелену туч, несущую дождь. А величество. Громадные, всеобъемлющие, мощные глыбы облаков, клубящиеся, как мысли разбуженного титана. Они плыли с запада, с Моря, раскатистые, невероятно сложные и прекрасные в своей грозной мощи. Солнце, уже скрывшееся, подсвечивало их изнутри лиловыми, свинцово-синими, стальными отсветами. Это был не конец света. Это был спектакль. Древний, как сама Арда. И он, Балдурин Морремар, сидел на скамейке и видел его. Не как жертва, которой предстоит промокнуть. А как зритель. Как часть этого.

Он провёл столько времени, выискивая крупицы былого величия в пыльных книгах, выцарапывая его когтями и зубами из враждебного настоящего. Он выстраивал планы мести, расчета, добычи. Он смотрел под ноги, на тени, на спины тех, кто его унижал. Он позволял Умбару определять размеры своего мира – величиной с его нищету и обиду.

А мир… мир был вот он. Прямо над головой. Огромный, дикий, прекрасный и безразличный к его мелким страданиям. И в этом безразличии была не жестокость, а… свобода.

Где-то вдали, над открытым морем, мелькнул слепящий бич молнии. Не гром – именно вспышка. Немая, ослепительная. И через несколько мгновений до него докатился раскат. Не оглушительный удар, а долгий, глубокий гул, будто кто-то ударил по струнам самой земли. У-у-у-ммм…

Балдурин… улыбнулся. Сначала неуверенно, будто мышцы лица забыли это движение. Потом – шире. Это была не радость счастья. Это была радость озарения. Он сидел на скамейке под набирающим силу штормом, и его душа, сжатая в комок годами унижений, вдруг расправила крылья. Он чувствовал. Чувствовал солёную влагу на губах, холодный ветер, забирающийся под плащ, живое напряжение воздуха, пронизанное силой надвигающейся бури. Он был жив. И мир вокруг был ярок.

В этом он поймал мысль. Вспышку. Яркую, как та молния.

Горлум.

Его учитель. Старый, скучный, невыносимо педантичный Горлим, чьи уроки казались бесконечной, нудной пыткой. Он приходил, усаживался на единственный стул, брал с полки… статуэтку. Неказистую, из тёмного дерева, изображавшую что-то среднее между морским коньком и змеей. Он брал её, молча подходил к глухой стене, противоположной окну, и ставил на полку рядом с маленьким, закопченным зеркальцем. И глядя в это зеркало, на отражение статуэтки, говорил своим сухим, безжизненным голосом:

«Когда поймёшь суть, а не алхимию, тогда и двинемся дальше, мальчик. Алхимия – лишь служанка. Сначала – мысль. Сначала – понимание».

Балдурин всегда думал, что это просто очередная заумная причуда старого упрямца, который тянет время и не хочет делиться настоящими секретами. «Поймёшь». Что понимать в дурацкой статуэтке и стене?

Сейчас, под рокот грома, его осенило.

Он резко вскочил со скамейки, как будто его ударило разрядом той далекой молнии. Не обращая внимания на хлынувший вдруг ливень, на взъерошенные волны в гавани, он побежал. К себе. К своей каменной щели. Сердце колотилось от предвкушения. От охоты. От того, что он, наконец, увидел.

Ворвавшись в каморку, он захлопнул дверь, отгородившись от рёва шторма. Балдурин не стал зажигать свечу. В полумраке, разрываемом вспышками молний, его взгляд метнулся к полкам. Где она? Он лихорадочно перебирал хлам, сметал книги. Он чуть не продал её месяц назад, чтобы купить еду! Руки дрожали.

И вот – его пальцы наткнулись на знакомую шершавую древесину. Он вытащил её из-под груды бумаг. Та самая. Он сжал статуэтку в руке, ощущая сухое, прохладное дерево.

Подойдя к той самой стене – глухой, ничем не примечательной, заставленной полками с банками и склянками. Он всегда думал, что Горлим смотрел в зеркало на статуэтку. А если он смотрел мимо неё? Если зеркало было нужно, чтобы увидеть то, что нельзя увидеть прямо?

Он поставил статуэтку на ту же полку, где всегда ставил учитель. Взял маленькое, запылённое зеркальце. Поднёс. Ловил угол.

Вспышка молнии озарила комнату на миг – и в зеркале он увидел не свою бледную, осунувшуюся физиономию, а стену за своей спиной. И на ней – едва заметную, тонкую вертикальную линию, идущую от пола до потолка. Щель. Мастерски замаскированную под естественную трещину в кладке.

Сердце его готово было выпрыгнуть из груди. Он бросился к стене, проводя пальцами по шершавому камню. Да, вот она! Его пальцы нашли едва заметное углубление внизу. Форма… Форма напоминала голову статуэтки. Он, затаив дыхание, вставил заостренный «нос» змее-конька в это углубление. Вошёл идеально. Провернул статуэтку. Раздался тихий, но чёткий щелчок, которого не должно было быть в старой каменной кладке.

И тогда он потянул её на себя.

Не стену. Статуэтку. Она поддалась, как рукоять невидимого механизма.

И часть стены – та самая, с едва заметной щелью – бесшумно и плавно отъехала внутрь, повернувшись на скрытых петлях, открыв чёрный провал.

Воздух из провала был другим. Не спёртым и пыльным, как в каморке. Он был сухим, холодным, с лёгким запахом металла, сухих трав и… ожидания.

Балдурин, не веря своим глазам, зажёг свечу и шагнул внутрь.

Это была не комната. Это был алхимический круг. Небольшой, узкий, но идеально организованный. В стенах были выдолблены аккуратные ниши, где стояли пузатые стеклянные банки и глиняные горшочки с восковыми крышками. На каждом – аккуратная, выведенная рукой Горлима этикетка. Не просто названия, а формулы, символы, предупреждения. В центре стоял массивный каменный стол с выемками для тиглей, держателями для колб, встроенной жаровней. Всё чистое, готовое к работе. Настоящая лаборатория. Не его жалкий уголок с разбросанными книгами, а место Силы. Место Мастера.

Учитель не скрывал от него знания. Он прятал их. Прятал до тех пор, пока ученик не будет готов увидеть. Не просто прочитать рецепт, а понять принцип. Увидеть неочевидное. Догадаться.

Балдурин медленно выдохнул. Его взгляд блуждал по сокровищам, которые были в шаге от него все эти годы. Он подошёл к столу. Его пальцы дрогнули. Затем он достал из-за пазухи свою, ещё не дописанную, «Книгу Философского Камня» – плод его отчаяния, ярости и, как теперь понимал, первого робкого поиска.

Он положил её на каменную столешницу, рядом с идеально чистым тиглем. И тихо, почти неслышно, рассмеялся. Это был смех облегчения, торжества и горькой иронии. Он потёр руки, смотря то на книгу, то на бесценные запасы учителя.

Путь только начинался. Но теперь у него был не только огонь в душе, но и настоящий очаг, чтобы его разжечь.

Алхимический Вечер Балдурина

Сначала – простое дело, для разминки и уверенности. Масло Ржавчины. Он нашёл на полках Горлима и уксус нужной крепости, и очищенную морскую соль. Желчь была его, купленная у красного носа. Балдурин действовал чётко, как дирижёр, ведущий скучную партию: отмерил части, слил в длинногорлую колбу. Жидкости образовали мерзкие разноцветные слои. «Взболтать до состояния мутной ярости». Он взялся за колбу и начал трясти её с такой силой, словно это была шея Кердака. Жидкости смешались, помутнели, закипели мелкими пузырями, испуская едкий, колющий запах. Через минуту в колбе булькала однородная жёлто-коричневая жижа. Готово. Первый успех в новой лаборатории. Просто смазать им замок в двери Горлума – и железо потечёт, как воск.

Это вдохновило. Он взял свою «Книгу Философского Камня» и открыл её на чистой странице. Перо в руке ощущалось уже не как орудие отчаяния, а как скальпель исследователя.

Он начал с самого простого из возникнувшего в голове. Сердцевина Молнии, Золотая Пыльца, Желчь Тролля, Пепел Клятв. Он аккуратно растёр в ступке пыльцу и пепел, добавил щепотку истолчённой Сердцевины… и каплю Желчи. Раздалось шипение, смесь почернела и свернулась в комок, издав резкий, обжигающий запах гари.

Полный провал. Балдурин хмыкнул и записал: «Состав №… Конфликт стихий. Разрушение.»

Он действовал дальше, методично, превращаясь из мстителя в исследователя. Одни смешивания заканчивались ничем: жидкость просто меняла цвет и застывала, как обычная краска. Другие были откровенно неудачными: одна смесь начала выделять удушливый фиолетовый дым, и ему пришлось быстро закупорить колбу и отставить её в дальний угол. Ещё одна загустела в липкую, чёрную, вонючую смолу. Третья превратилась в тяжёлый бурый камень на дне колбы. Четвёртый провал, пятый, шестой…

Но были и иные результаты.

Опыт №1: Слёзы, Иней, Пыльца Сна, Зеркало.

После смешивания жидкость стала абсолютно прозрачной, холодной и неподвижной, как поверхность лесного озера в лунную ночь. Заглянув в колбу, Балдурин увидел не своё отражение, а какие-то тени, двигающиеся в глубине. Эффект непонятен.

Опыт №2: Кора, Когти, Молния, Клык.

Смесь бурлила, грелась и осела в виде мутного, красно-бурого эликсира, от которого пахло грозой и мокрой шерстью. Чувствовалась грубая, животная сила.

Опыт №3: Соль, Мандрагора, Кровь, Клык.

Получилась тёмная, почти чёрная, маслянистая жидкость. Она поглощала свет и казалась неестественно тяжёлой. Внутри будто шевелились крошечные тёмные вихри. Пахло старыми фолиантами и медью.

Опыт №4: Слёзы, Когти, Пыль, Иней.

Жидкость стала цвета лунного света и переливалась перламутром. Она не издавала ни звука, ни запаха, и казалось, что даже воздух над ней замирает.

Опыт №5: Пепел, Кровь, Язык, Шёпот.

Состав пришлось готовить в закрытом сосуде. Получилась искрящаяся, игристая розовая жидкость с обманчиво приятным, сладковатым ароматом. Выглядела безобидно, что было скорее пугающе.

Опыт №6. Клык, Кровь, Иней, Желчь.

И вот он – феномен. Смешивая ингредиенты в этом порядке, Балдурин увидел, как жидкость не просто поменяла цвет, а самоорганизовалась. Мутные разводы сложились в невероятный узор. Цвет стал глубоким, рубиново-багровым, и на поверхности выступили крошечные, похожие на кристаллы, взвеси. От него тянулся тонкий металлический запах. Балдурин замер. Он видел это описание! В одном из старинных учебников, где рецепт был утерян, осталось лишь описание итогового вида и эффекта: оно должно было временно наделять клинок способностью забирать жизнь у жертвы и отдавать её владельцу.

– Зелье Вампирского Жала… – прошептал он с благоговением. – Так вот его состав…

Он тут же схватил перо и аккуратным, быстрым почерком вписал рецепт в свою книгу, поставив пометку: «Экспериментально подтверждено. Состав: Клык Оборотня (истолчённый), Кровь Древнего Змея, Иней Серебристой Паутины, Желчь Пещерного Тролля. Порядок и пропорции имеют ключевое значение.»

За окном давно стемнело. Свечи догорали. На столе стояли ряды склянок: шесть с бурлящей или мёртвой гадостью, пять – с загадочными, мерцающими жидкостями, и одна – с рубиновым сокровищем, ценность которого он понимал.

Балдурин откинулся на спинку стула, чувствуя приятную усталость творца. Он потёр переносицу. И тут его взгляд вновь упал на пузырьки. Восторг открытия сменился холодной, практичной мыслью. «И что теперь с этим делать? Где взять подопытного?»

Как в ответ, из-за угла стола с писком пронеслась тень. Крыса. Жирная, наглая, умбарская крыса. Балдурин инстинктивно рванулся, пытаясь накрыть её колбой, но промахнулся. Животинка юркнула в щель в полу, оставив его с пустой рукой.

– Чёрт, – беззлобно выругался он. И вдруг вспомнил. – Кажется, у Горлима был трактат… «О внушении воли низшей твари»… или что-то вроде того. Надо поискать.

Он обвёл взглядом лабораторию, полную книг и реагентов. Столько работы! Но потом его взгляд снова вернулся к склянкам. Нет. Ритуалы приручения подождут. Всё это – на потом.

Он аккуратно расставил все получившиеся зелья на отдельную полку, подписав их номерами составов. Его лицо стало сосредоточенным, целеустремлённым. Величие Морремаров, месть Кердаку – всё это отошло на второй план перед лицом чистого азарта.

– Сначала звёздная пыль, – твёрдо сказал он самому себе, глядя на дверь, за которой был дом Барземира. – Сначала разберусь с этим.

Воздух в лаборатории Горлима, ещё недавно пахнувший металлом и травами, теперь был тяжёлым и неподвижным. Балдурин стоял перед чистым каменным столом, чувствуя холодную гладь под пальцами. Проблема с Барземиром висела в воздухе нерешённым туманом. Прямой разговор с торговцем – путь к разорению. Взлом – к ножу в спине или петле на шее. Нужен был ключ. И ключ этот лежал не в свитках с планами, а в крови. В его крови.

Он с нежностью, которой сам не ожидал, коснулся пальцами обугленного осколка герба Морремаров, что лежал у него на ладони. Жалкий уголёк былого величия, жгучий символ позора и – единственная нить, связывающая его с теми, чьё знание могло сейчас помочь. Сжечь его… было всё равно что отрезать последнюю связь с тем, кем он должен был быть. Но иного пути не было. Знание требовало жертв. Всегда требовало.

Он положил осколок на плоский чёрный камень, служивший когда-то Горлиму для подобных же мрачных дел. Взял свой нуменорский кинжал – не для битвы, а для ритуала. Лезвие было острым, как память о поражении. Без колебаний, с холодной решимостью он провёл им по подушечке большого пальца. Боль была острой, чистой. Яркая капля крови, тёмно-алая, почти чёрная в тусклом свете лаборатории, выступила и упала на обугленное дерево.

Он чиркнул огнивом. Искра прыгнула на пропитанный кровью осколок. Сначала тлеющий уголёк, потом – яростный, жадный огонёк, пожирающий символ его рода.

И тогда пошёл дым. Не обычный, серый и летучий. Густой, тяжёлый, чернильно-чёрный. Он стелился по столу, не поднимаясь вверх, клубясь, как живой, принимая формы. Из него вытягивались силуэты – то очертания высоких королей-мореходов, то скрюченных, измождённых теней, то воинов в доспехах, покрытых морской солью. Они были неясны, расплывчаты, но их было много. Комнату заполнил гул. Не звук, а эхо голосов, сдавленное в дыму многоголосие шёпотов, криков, приказов, молитв и проклятий всех Морремаров, что когда-либо бороздили моря и нашли свой конец в пучине.

Гомон нарастал, оглушая, давя на сознание. Это был не диалог. Это был шторм из памяти и безумия. Балдурин чувствовал, как его разум, острый и закалённый годами учёбы, трещит по швам под этим напором. Голоса кричали о битвах, о затонувших сокровищах, о предательстве, о славе, о мщении. Они перебивали друг друга, спорили, сливались в нечленораздельный рёв.

Балдурин вдохнул этот дым. Он был горьким, как пепел, и солёным, как слёзы. В этом хаосе он силой воли, уже дрожащей, выкрикнул свой вопрос, вложив в него всю свою боль:

– Как проникнуть в дом Барземира?!

Голоса не утихли. Они взвыли с новой силой, словно его вопрос вскрыл новую рану в коллективной памяти рода. Но сквозь этот хор ему, стиснув зубы, удалось вычленить обрывки. Не ответы, а осколки. Крохи, выброшенные волной на берег его сознания.

Один голос, хриплый, будто пропущенный сквозь солёную воду, прошивал прочий гам:«…под Рынком… ходы старые, как сам Умбар… ведут в подвалы тех, кто богател на краже… ищи глаз в камне…»

Другой, резкий и властный, перебивал: «…задняя стена… кладка под окном третьим… камень с лицом плачущего демона… он подаётся внутрь… но осторожно…»Дальше слова тонули в общем рёве.

Третий, шепелявый и полный ядовитой усмешки, шипел прямо у него в ухе: «…зачем ломать стены?.. Сломай его… он воровал у Кердака… ящик с жемчугом с «Чёрного Клинка»… спрятал… скажи Кердаку… и он сам откроет тебе все двери…»