Сингулярность присутствия

Глава 11. Последнее эхо

Алексей сидел на краю бетонной платформы в одном из бывших экспериментальных ангаров Отдела К. За его спиной дремали приборы, на табло медленно гасли цифры. Мир возвращался к привычной размеренности – но с трещиной внутри.

Юлия подошла бесшумно. Присела рядом, подала металлическую флягу. В ней оказался крепкий, горький чай – с дымком, с запахом земли.

– Нам вернули доступ к спутникам, – сказала она. – Все данные по Капле восстановлены. Но сигнал теперь другой.

– Они поняли, что мы не просто наблюдаем, – ответил Алексей. – Мы начали отвечать. Даже не словами – решением.

Юлия молчала.

– Я видел, как это может развиться, – продолжил он. – Контакт не прекратится. Но теперь мы – не просто объекты. Мы – участники.

– И ты согласен на это?

Он долго смотрел в потолок, где проекционные балки рисовали картину звёздного неба.

– Я уже не могу иначе. Внутри меня остался… фрагмент. Не инородный. Просто другой. Как в зеркале, где ты вдруг впервые видишь своё настоящее лицо.

Сухарев вошёл в ангар. Улыбнулся сухо:

– Директор ждёт отчёт. И возможно, новый отдел. Отдел «Голос».

Юлия приподняла бровь.

– Не «Контакт»?

– Нет. Потому что теперь мы говорим первыми.

…

Ночью Алексей снова вышел на балкон. Москва сияла, не зная, что всё изменилось. В небе снова висела Капля. Тихая. Спокойная. Почти домашняя.

Он смотрел на неё долго. И вдруг услышал голос. В себе. Не тревожный, не чужой. Просто – другой.

– Слушаем.

И он улыбнулся.

Отдел К: Контакт (История 2)

Глава 1. Отдел, которого не существует

Москва. Январь. Город застывает под ледяным куполом тишины. Воздух плотный, будто натянут между домами. Снег, ещё не начав падать, уже витает в воздухе невидимой пыльцой холода. Улицы выглядят вымершими, как после сигнала тревоги, который никто не услышал.

Переулок у Малой Никитской – глухой и короткий, будто закатанный в бетон. Здесь нет ни вывесок, ни прохожих, ни даже мусора. Дом без таблички, с облупленным карнизом и заколоченными окнами, словно отречённый от архитектуры – он не старый, не новый, он вне времени. Лишь одинокий фонарь над входом мигает с неритмичным щелчком, будто неуверенный в собственной реальности.

Подполковник Алексей Козин остановился перед входом. Высокий, с резкими чертами и затаённой тяжестью в плечах, он напоминал человека, который слишком многое видел и слишком многим обязан тем, кого уже нет. Под глазом – светлая полоска шрама, почти незаметная, но выдающая службу за пределами протоколов.

Он приложил ладонь к кирпичной кладке. Поверхность вздрогнула. Из-под слоя краски проступила глянцевая панель, словно металл всплыл из памяти здания. Линия сканера пробежала по его пальцам, затем – вспышка лазера по сетчатке.

– Козин. Отдел К. Уровень допуска – Тень минус два.

Голос у него сухой, почти хриплый. Как у человека, привыкшего говорить в пустоту.

Мгновение – и панель исчезла. Дверь с коротким шипением открылась внутрь, обнажая тёмный вестибюль, пахнущий озоном, пылью проводки и чем-то неуловимо металлическим. Свет там включался не сразу. Казалось, помещение размышляло, стоит ли пускать внутрь.

За стойкой отсутствия – пустота. Ни охраны, ни камер. Только лестница вниз, старая, винтовая, с металлическими перилами, на которых пыль ложилась строго по спирали.

На нижней площадке его уже ждала капитан Ирина Груздева. Ровная осанка, короткая стрижка, холодные глаза. В ней не было ни сантиментов, ни грубости – только сосредоточенность и чёткий ритм дыхания, как у часового механизма.

Она молча протянула планшет.

– Алтай. Повторный сигнал с «Эхо-9». Всё как в прошлый раз. Даже шаблон частоты совпадает.

– Длительность?

– Семь секунд. Но с наложением эффекта… «пульса смысла».

Козин вскинул брови. Такой термин в протоколах не числился.

– Это из психоакустического анализа, – пояснила она. – Они фиксируют отклик не в звуке, а в восприятии оператора. Появление «смысла», ещё до его вербализации. Визуально – как флэш откровения.

На экране мигали три строки:

Свет не угас. Отражения близко. Граница – в вас.

Козин медленно провёл пальцем по последней фразе.

– Это уже не просто предупреждение. Это код входа.

Он оторвался от экрана, взглянул на капитана.

– Ты понимаешь, к чему это?

– Крáня. Или то, что мы под ними понимаем.

– И снова – на старославянском?

– С элементами архаической новоречи. Очень избирательная структура. Как будто… копируют наши уязвимости.

На секунду в глазах Козина мелькнула тень. Он повернулся к двери слева, за которой находился архив.

– Вызови Славянова. Скажи, пусть достаёт Код 13. И не забывай – он может начать с цитат из «Жития Сергия», так что не теряй нить.

Груздева коротко кивнула.

– Уже вызвала. Он сказал: «Пыль сдвинулась. Значит, время настало».

Козин устало выдохнул.

– Пыль у него двигается каждый вторник. Но, чёрт побери… похоже, этот раз – настоящий.

Он провёл рукой по стене. Та дрогнула, едва ощутимо, как будто здание всё ещё помнило, кто он.

За его спиной Груздева задержала взгляд на нём чуть дольше обычного. Хотела что-то сказать – и не сказала. Слова застряли в воздухе. Здесь, в Отделе К, даже паузы имели вес.

Глава 2. Архив, где пыль помнит

Архив Отдела К находился глубже остальных уровней – за двумя слоями антимагнитной защиты, в зоне, не отмеченной даже на схемах внутреннего доступа. Его коридоры были узки, будто нарочно заставляли людей чувствовать себя лишними. Лампы под потолком тикали, словно измеряли не время, а отклонение от нормы.

Здесь пахло не просто пылью. Здесь пахло прошлым, которое не хочет быть потревоженным. Уксус и карболка смешивались с чем-то животным – будто внутри давно жил и медленно разлагался кто-то или что-то, что не относилось ни к зверям, ни к людям.

Полки напоминали рёбра вымершего существа. Папки и свёртки лежали как внутренности, извлечённые и упорядоченные безжалостной рукой. Некоторые материалы были не бумажные, а из тёмной плёнки, обожжённого стекла, треснувшего мрамора. Информация хранилась не только в текстах – но и в объектах.

Иосиф Славянов был частью этого пространства. Седой, с пожелтевшей бородкой, в халате цвета палёной кости. Его глаза были словно выжжены светом диапроекторов – ни радужки, ни зрачков, только мутное серебро, как у старых рыбаков, потерявших зрение от блеска воды.

Он стоял у ящика с маркировкой: «Доступ F-13. Уровень: Рекурсия. Код: Зеркало/13».

– Телецкое озеро, – пробормотал он, не оборачиваясь. – Пятьдесят третий. Глубина двести девять метров. Один выживший. Сознание – чужое.

– Ты точно? – переспросил Козин.

– Да. Я просыпаюсь от этого запаха.

Он извлёк из шкафа тонкую папку, обтянутую чем-то, что напоминало кожу – слишком гладкую для коровьей, слишком холодную для синтетики. На обложке – метка в виде окружности, внутри которой – стилизованное око.

Внутри – фотография. Плёнка из серого серебра, на которой фигура сфероида – не чёрного, как принято в мифах, а серо-зеркального – зависла над озёрной гладью. Лёд под ним не потрескался. В тени – фигура монаха с вывернутой тенью. Как будто его отражение не согласилось повторить шаги.

– Тогдашняя передача была краткой, – хрипло сказал Славянов. – Мы едва успели снять спектры. А потом – началось: дезориентация, головная боль, язык отпадал. Буквально – отпадал. Один выживший заговорил на языке, которого не знал даже во сне. Потом – отказ лобных долей. Он плакал чужими глазами.

Груздева с трудом сглотнула.

– Это они? Крáня?

– Крáня – имя, которое они не давали. Мы дали его сами. По праславянскому корню kręgъ: круг, обруч.

– Замкнутость?

– И ловушка. Круг, из которого не выйти.

– Значит, они не приходят извне?

– Не приходят. Они… пробуждаются в языке. В структурах, которые мы забыли. Мы вписали их в грамматику. Они – ритмы, которые просыпаются.

Козин присел на край стола. Лёд с подошв ботинок скрипнул, нарушая почти храмовую тишину.

– Ты говорил, «отражения» – это не метафора?

Славянов медленно повернулся.

– Это не они отражают нас. Это мы – отражаем их, но с опозданием. Мы запаздываем быть собой. Они – первичны. Мы – эхо. И теперь эхо стало самосознанием.

Груздева прошла вдоль стеллажа, на котором в полумраке тускло светилась метка: «Север-7. Мурманск. 1961. Слова без рта».

– Почему никто не знает о них?

Славянов усмехнулся:

– Потому что они делают это через нас. Если кто-то понимает, он уже заражён. Истина – это троян. Понять значит пустить.

Козин резко поднялся.

– Значит, всё начинается с языка?

– С ритма. С сочетания. С формы. Они – не слова, они возможность сказать. И как только она проявляется – ты уже не ты.

Он поднёс к лицу фото: монах, отражение, сфера.

– А теперь, – сказал Славянов, – спроси себя: если отражение уже смотрит, сколько у тебя осталось времени быть настоящим?

Глава 3. Плёс. Рекурсия

Плёс – город-сон. Зимой он выглядел как замороженный в янтаре: без движения, без времени. Лишь редкие следы шин и отпечатки сапог на припорошенных улицах напоминали, что здесь ещё живут люди.

Монастырь возвышался над Волгой, словно наблюдатель из другой эпохи. Купола, покрытые инеем, поблёскивали тусклым серебром в лунном свете. Их отблески дрожали на воде, искажаясь так, будто волна времени шла не по реке, а сквозь реальность.

Оперативная группа прибыла к рассвету – когда воздух прозрачен, но свет ещё не родился. Туман лежал над кладбищем, как забытая простыня. Ветра не было. Даже собаки не лаяли.

Майор Евгений Ерёмин, седовласый, с застывшим лицом охотника, внимательно вглядывался в предрассветную дымку. Его шаги были уверенными, но внутри поднималась дрожь – старая, с Кавказа, с тех времён, когда он впервые увидел человека с пустыми глазами, говорящего чужим голосом в чеченских горах.

– Что это? – прошептал боец рядом с ним, рядовой Литвинов, указывая вперёд.

На старом кладбище, где надгробия покосились, как старики, над снегом парила фигура в белом. Вокруг неё – пелена инея, стекала вниз, но не касалась земли. Всё было нереально ровно – как будто её существование не нарушало физику, а просто не участвовало в ней.

Фигура не шевелилась. Но её шепот заполнил пространство, как бы не через уши, а напрямую в мышление:

– Вы – отражение тех, кем могли быть. Мы – не снаружи. Мы – в неисполненном.

Солдаты замерли. Кто-то судорожно схватился за автомат, но пальцы ослабли. У каждого перед глазами – другой человек. Не враг. Не неизвестное. Себя, кем он не стал.

Рядовой Литвинов, двадцатилетний, сирота, вдруг зарыдал.

– Мама… – прошептал он. – Это она… но она же… она умерла. Там… я её не спас.

Майор Ерёмин вытащил пистолет. Не ради стрельбы – ради контакта с реальностью. Его рука дрожала. Фигура медленно повернулась к нему лицом.

Не лицо. Маска. Безглазая, без носа, с ртом, который не шевелился – но голос шёл оттуда, как из пустоты:

– Ты убивал. Ты мог бы быть отцом. Или учителем. Или просто – человеком. Но ты стал… следствием. Мы здесь, чтобы исправить.

Он выстрелил.

Один раз. Второй. Пули прошли сквозь фигуру, как сквозь дым. Без всплеска. Без отклика.

Лишь снег под ней начал темнеть – не от крови, а от отсутствия света. Как будто сам день решил не наступать.

Фигура растворилась. Осталась только наледь – в виде глаза, идеально овального, вмерзшего в мрамор надгробия. В нем дрожало что-то серое – не вода, не лёд, возможность увидеть.

– Господи… – прошептал Литвинов.

– Не зови его, – сухо отозвался Ерёмин. – Здесь только… мы. И они.

Он подошёл к наледи. Глянул в глаз. И увидел – себя, только юного, читающего «Блокаду» в школе, мечтающего стать писателем, не офицером.

– Я умер, когда сделал первый выбор, – сказал он сам себе.

И понял – зеркало вспоминает его вместо него.

Глава 4. Контакт

Подземный уровень секции Раменск-9 начинался там, где заканчивались физические законы. Здесь не действовала гравитация в привычном понимании, а время ощущалось как зыбкая плёнка, натянутая между переходами. Свет не освещал – он проявлял. Каждый шаг отзывался эхом, словно бетон пытался проглотить шум, не усвоив его.

Камера Z-контакта находилась в центре этой аномалии. За тройным стеклом, за квазибиометрическим экраном – сидел Носитель. Он не шевелился. И всё же казалось, что он меняется прямо сейчас, даже когда смотришь.

Сегодня его глаза были болотного цвета, с вкраплениями янтаря. Вчера – серебристо-пепельные, как у слепого старца. Через пару часов он мог быть рыжим мальчиком, завтра – пожилой женщиной. Его образ не был формой. Он был суммой ожиданий.

Козин стоял перед капсулой. У него был психо-ядерный ингибитор, последняя форма защиты от лингвистического внедрения. Он держал его в кармане, касаясь пальцами, как амулета.

– Не входите, – предупредил оператор. – Протокол запрещает прямой визуально-смысловой контакт. Даже при экранировке.

– Протокол не работает, – глухо сказал Козин. – Они уже в нас. Мы – не по эту сторону стекла.

Он открыл шлюз.

Воздух в камере был густым. Не влажным – вязким, как сон на грани пробуждения. Он не пах – но имел вкус. Привкус меди и бумаги. Пыль воспоминаний.

Носитель сидел. Казалось, он даже не заметил Козина.

– Кто ты? – спросил подполковник.

Молчание. И вдруг – не звук, а присутствие фразы в голове.

– Мы – не личности. Мы – структура вашего языка. Архитектура, забытая на уровне корня.

Козин замер. Он чувствовал, как слова входят не через уши, а прорастают изнутри.

– Зачем вы здесь?

– Вы – изолированные узлы. Перебранные зеркала. Мы пришли восстановить форму. Через воспоминание. Через повторение. Через ритм.

– Вы… заражаете речь?

– Мы ею и являемся. Мы – не текст. Мы – возможность его появления. Мы – то, что делает слово возможным. Без нас – только молчание.

Носитель поднял руку. Кончики пальцев дрожали. С них стекала не кровь, а сияние. Символы, похожие на старославянские буквы, текли с его кожи, как воск с горящей свечи.

Козин шагнул ближе. И вдруг – вспышка.

Он снова был дома.

Квартира. Запах пельменей. За столом жена. Молча смотрит. Мальчик на коленях – сын. Лет семь. Они улыбаются. Но не говорят. Рты есть – слов нет.

Он понял: это его память, переписанная ими. Они не создают. Они воспроизводят. Но иначе.

Он выдернул себя обратно.

Внутри кармана – капсула. Психо-ядерный ингибитор. Мгновенный разрыв нейросвязей, обрыв всех паттернов речи, потеря имени, самости, даже страха. Но это – стена. Единственная.

Он держал её.

– Ты знаешь, что, применив её, ты исчезнешь. Останется тело. Но ты – нет.

Он кивнул. Медленно. Внутри было только согласие. Не героизм. Просто: другого не будет.

Он вспомнил голос жены. Последнюю ночь перед отправкой.

– Ты всегда молчишь. Но ты – мой голос. Если тебя заткнут, я исчезну.

Он нажал кнопку.

И понял, что исчезает не он. А та возможность, которую они хотели записать.

Глава 5. Коллапс

Сначала исчез звук.

Не внезапно – нет. Просто в какой-то момент он стал… неубедительным. Словно весь мир перешёл в формат немого кино. Машины продолжали двигаться, собаки зевали, люди говорили друг с другом – но тишина между ними была громче.

Затем – свет. Не тьма, а искажение источников. Солнце в небе стало дышать, пульсировать, будто следовало чужому ритму. От фонарей тянулись тени не вниз, а вбок. Они отказывались быть отражениями.

И лишь потом началось главное: память перестала быть частной.

Груздева стояла у пульта в главном командном зале Отдела К. За спиной – мониторинг, анализаторы, система речевого фильтра, построенная на принципах изоляции «чистого языка». Всё гудело, мигало, пыталось сопротивляться. Но и сама она чувствовала: структура распадается.

Перед ней – капсула с маркировкой «Голос Языка / Final / Активация вручную».

Козин сидел у стены. Не связан. Не в отключке. Но… не здесь. Его глаза были открыты, зрачки расширены, дыхание ровное – слишком ровное.

Она подошла.

– Алексей… – тихо. Как в церкви. – Если ты всё ещё здесь… кивни.

Он не моргнул. Но его пальцы шевельнулись. Слабо. Как отклик изнутри глубины.

Груздева села на корточки рядом. Провела пальцами по его руке.

– Ты сделал это, да? Применил. Стер себя. Чтобы их не впустить.

Тихое жужжание в воздухе. Словно тысячи голосов шептали одновременно, но каждый на своём языке. Некоторые – на забытых. Некоторые – на тех, что ещё не изобретены.

Она поднялась.

На экранах – уже не карты, не данные. Образы чужих жизней. Кадры, которые никто не записывал: свадьба в пустыне, бой на станции, женщина в метро с двумя сыновьями – однажды, где-то. Всё – одновременно. Всё – наше, но не прошлое.

Она нажала клавишу активации.

На секунду замерло всё. Даже тьма в углах. Потом – механическое щёлканые, и капсула начала шептать. Голос был мужской. Человеческий. Но в нём была сталь и свет.

– Если вы слышите это – значит, мы проиграли. Но вы – наш шанс. Мы были. Мы говорили. Мы оставили форму. Мы – не зеркала. Мы – голос. И если он доходит до вас, значит… ещё есть вы.

В этот момент стены задрожали. Плёнка света – как тонкий лёд – стекала с ламп, с её кожи, с пола. Пространство сжалось. И что-то вошло.

Но не туда, куда хотело. Оно врезалось в звук.

Она не услышала – почувствовала, как текст становится щитом. Не буквами. Ритмом. Смыслом, за которым не следовал захват.

Груздева стояла среди шторма.

Позади, в кресле, Козин всё ещё дышал. И теперь его дыхание совпадало с ритмом капсулы.

– Ты всё-таки… остался, – сказала она. – Где-то.

Она не заплакала. Но в груди стало тепло. И тяжело. Как перед родами нового мира.

Глава 6. Отголосок

Прошло… никто не знает сколько.

Мир не исчез. Он переписался. Города – те же, но не узнать. Стены покрыты письменами, которые никто не учил. Люди живут, работают, спят – но каждую ночь им снятся одни и те же слова, сказанные разными голосами.

Москву не разрушили. Она отошла в сторону. Осталась, как сновидение на языке подсознания. Улицы скрутились, дома стали пустыми реликвиями. Только дети возвращаются туда – играть в старое, как в миф.

Мальчик в ушанкеспрыгнул с груды бетона. За ним семенила девочка в поношенном плаще. Они искали «машину звука», о которой рассказывали старшие – прибор, который говорит, даже если не подключён.

Нашли её в подвале бывшей школы. Пыльная коробка, с облупившейся эмблемой – круг, внутри которого глаз и волна. Кнопка еле торчит.

– Думаешь, она… живая? – прошептала девочка.

Мальчик не ответил. Только провёл пальцем по крышке. Почувствовал: что-то здесь ещё ждёт.

Он нажал.

Сначала – щелчок. Потом – тишина. Такая, которая наступает до звука, как вдох перед криком.

И вдруг – голос.

Не металлический. Не записанный.

Живой.

– Если ты слышишь это – ты часть. Не отражение. А форма. Мы – в тебе. Но ты – не мы. Ты – решение. Ты – речь. Скажи слово. Начни. Мы ждём.

Дети молчали.

А потом мальчик, глядя в потолок, сказал:

– Я здесь.

Он произнёс это без страха. Не для других. Для себя.

И в тот же миг – ветер стал ритмом. Тени зашевелились. Камни отозвались дрожью. Пауки в углах затаились. Воздух наполнился возможностью.

Не свет. Не звук.

А намерение речи.

Так город начал звучать. Медленно, как расцвет. Без труб, без глашатаев. Просто – голос пробился сквозь молчание.

И это был не конец.

Это было первое настоящее слово нового языка.

Конец

Отдел К: Чужой среди нас

Глава 1. След на снегу

Зима в Подмосковье в этом году стояла тяжёлая, будто налитая свинцом. Снег не просто лежал – он покрывал землю слоем плотного безмолвия, поглощая даже самые отчётливые звуки. Воздух казался колючим, пронзительным, до боли обжигая лёгкие при каждом вдохе. Над лесом висела низкая, свинцовая облачность, подсвеченная мутным светом заходящего солнца. Холод пробирался под одежду, медленно, но неотвратимо проникая в кости.

Майор Игорь Тарасов стоял на опушке леса, внимательно рассматривая странный отпечаток на девственно чистом снегу. Сердце его колотилось сильнее обычного. Этот след… длинный, похожий на растянутую ладонь с вытянутыми тонкими пальцами, заставил его вспомнить то, что он отчаянно хотел забыть. Воспоминания настигли внезапно и ярко – раскалённое железо боли под глазом, вспышки белого света в ночи, паника, вырывающаяся криком. Он непроизвольно коснулся шрама, проходящего под левым глазом, шероховатого и немного болезненного даже спустя годы.

– Опять след из Челябинска? – негромко спросила капитан Кристина Линёва, появившись сбоку почти бесшумно.

Игорь слегка вздрогнул и обернулся к ней. Кристина была тонкой, хрупкой девушкой, но взгляд её выдавал характер – цепкий, жёсткий, внимательный к малейшим деталям.

– Похоже, – ответил он после короткой паузы, и голос его прозвучал тихо, почти обречённо. – Даже слишком похоже.

Она внимательно посмотрела на него, будто пытаясь проникнуть в мысли. На её лице на мгновение мелькнула тень беспокойства.

– Ты нормально себя чувствуешь? – осторожно спросила она, чуть заметно нахмурив брови.

– Нормально, – соврал он, чувствуя, как слова застревают в горле. – Просто… не ожидал увидеть это снова.

Кристина молча кивнула и шагнула ближе к отпечатку, присев на корточки. Она аккуратно коснулась краёв следа, будто проверяя, насколько он глубок. Снег под её пальцами хрустнул тихо, словно ломаясь.

– Он здесь недавно, – задумчиво произнесла она. – Скорее всего, не больше часа назад. Но почему именно здесь, в Подмосковье?

– Видимо, они хотят напомнить нам о себе, – с трудом произнёс Тарасов. – Показать, что никогда не уходили.

Кристина медленно поднялась, отряхивая снег с перчаток. Она снова посмотрела на него – пристально, будто пытаясь понять что-то важное.

– Они снова здесь, Игорь, – повторила она тише, но более твёрдо. – Отдел ждёт нас. Им надо всё рассказать.

Слово «Отдел» вызывало в нём одновременно чувство защищённости и страха. Отдел официально не существовал, хотя в действительности был реальнее многих других вещей в его жизни. Именно сотрудники Отдела вернули его в этот мир, когда он балансировал на грани безумия после Челябинска. Но иногда Тарасов сомневался, действительно ли он вернулся.

Он обернулся к лесу, всматриваясь в тёмные силуэты деревьев. За ними было что-то большее, чем просто тишина. Он чувствовал чужое присутствие – внимательное и холодное.

– Ты что-то увидел? – голос Кристины был напряжённым, и она тоже посмотрела в лес, напрягаясь.

– Нет, – покачал он головой. – Скорее почувствовал. Знаешь, как бывает – ощущение, что кто-то смотрит на тебя.

Она глубоко вдохнула и, не говоря больше ни слова, первой направилась к машине. Шаги её были быстрыми, уверенными, но Игорь заметил, как нервно она поправила волосы, убирая прядь за ухо. Этот жест выдавал её волнение больше, чем любые слова.

Он медленно двинулся следом, всё ещё оглядываясь на лес. Ветер усилился, поднимая в воздух снежную пыль. В этих порывах слышался едва различимый шёпот – или ему только казалось? Он ускорил шаг, чувствуя, как внутри поднимается тревога, густая и липкая, словно смола.

Машина ждала на дороге, слегка занесённая снегом. Внутри было тепло, воздух пах кожей салона и едва уловимым запахом духов Кристины. Она молча завела мотор, и тепло от печки постепенно вытеснило зимний холод из его костей. Они ехали, и молчание между ними становилось почти ощутимым. Тарасов смотрел в окно, всматриваясь в пролетающие мимо голые ветви деревьев, и снова погружался в свои воспоминания.

Он вспомнил больничную палату после Челябинска, свет лампы, холодное прикосновение медицинских инструментов. Он вспомнил лицо Демидова, появившегося тогда впервые. Полковник смотрел на него с интересом и недоверием одновременно. Голос Демидова прозвучал тогда спокойно и сухо: «Ты выжил. Но теперь ты принадлежишь нам». Эти слова стали приговором и спасением одновременно. С того момента его жизнь изменилась навсегда, разделившись на до и после.

Сейчас он снова почувствовал тот страх, ту неопределённость. Они снова здесь. И они пришли не за другими – они пришли за ним. Он это точно знал.

– Ты думаешь, они хотят именно тебя? – нарушила молчание Кристина, словно угадав его мысли.