Фермер людей

Специальный отсек был больше стандартного, с более комфортной койкой, отдельной санитарной зоной и небольшим столом. Стены были непрозрачными, за исключением одной – наблюдательной, которая могла становиться прозрачной со стороны коридора, оставаясь зеркальной изнутри.

– Входи, – сказал Джон, открывая дверь отсека.

E-5273 вошла и остановилась в центре комнаты, глядя на Джона своими неестественно осмысленными глазами.

– Ты будешь находиться здесь для наблюдения, – сказал он, сам не понимая, зачем объясняет что-то единице. – Обычные процедуры будут соблюдаться.

Единица не ответила – конечно, не ответила, это было бы невозможно. Единицы не говорят. Их голосовые связки модифицированы, речевые центры мозга подавлены. Но её глаза… они словно отвечали за неё.

Джон закрыл дверь отсека и активировал систему мониторинга. На экране появились показатели жизнедеятельности единицы – пульс, давление, температура тела, активность мозга. Все в пределах нормы, хотя активность мозга по-прежнему была выше типичной для стандартных единиц.

Он сделал стену прозрачной со своей стороны и наблюдал за единицей. E-5273 медленно обошла комнату, изучая новое пространство. Она провела рукой по поверхности стола, проверила койку, осмотрела санитарную зону. Затем подошла к стене, за которой стоял Джон, и остановилась.

Она не могла его видеть – с её стороны это была просто зеркальная поверхность. Но каким-то образом она точно знала, где он находится. Она смотрела прямо на него, как будто могла видеть сквозь стену.

Джон почувствовал неприятный холодок по спине. Это становилось всё более странным. Всё более… неправильным.

Он провел в наблюдательной комнате несколько часов, фиксируя каждое движение, каждый жест единицы. К полуночи, когда наступило время отбоя, E-5273 легла на койку и закрыла глаза, как предписывал режим. Но Джон не был уверен, что она действительно спит.

Он решил продолжить наблюдение утром. Систематический подход был важен. Нужно было собрать достаточно данных, прежде чем делать выводы. Прежде чем решать, что делать с этой странной, слишком осознанной единицей.

Утром Джон проснулся раньше обычного, преследуемый смутным беспокойством. Сон был неглубоким, прерывистым, наполненным странными образами – глаза, наблюдающие за ним из темноты, бесшумные фигуры, двигающиеся с неестественной грацией.

Он быстро выполнил утренние процедуры и направился прямо к специальному блоку наблюдения. Единица E-5273 уже не спала. Она сидела на краю койки, глядя прямо на зеркальную стену, как будто ожидая его появления.

Джон активировал систему мониторинга и проверил ночные показатели. Единица почти не спала – редкие периоды неглубокого сна чередовались с периодами бодрствования. Это было необычно даже для экспериментальных единиц.

Он решил провести более прямой тест. Сделав стену прозрачной с обеих сторон, Джон вошел в отсек. E-5273 не выказала удивления при его появлении. Она просто продолжала наблюдать за ним своими темными, внимательными глазами.

– Доброе утро, – сказал Джон, сам удивляясь своим словам. Обращаться к единице с приветствием было нелепо. Но что-то в этой ситуации требовало иного подхода, чем с обычным продуктом.

Единица не ответила. Конечно, не ответила. Но её поза изменилась – она слегка выпрямилась, всё её внимание сосредоточилось на Джоне.

Он достал из кармана небольшой блокнот и ручку, положил их на стол.

– Если ты понимаешь меня, – сказал он тихо, – возьми ручку и нарисуй круг.

Это было абсурдно. Единицы не понимают сложных команд без специальной длительной тренировки. Они не умеют писать или рисовать. Их мозг модифицирован, чтобы исключить такие способности.

E-5273 медленно поднялась, подошла к столу, взяла ручку и нарисовала идеальный круг на бумаге.

Джон почувствовал, как земля уходит из-под ног. Одно дело – подозревать необычные когнитивные способности, совсем другое – получить прямое доказательство понимания человеческой речи и способности выполнять сложные команды без подготовки.

– Теперь нарисуй квадрат внутри этого круга, – сказал он, едва справляясь с дрожью в голосе.

Единица без колебаний нарисовала аккуратный квадрат внутри круга.

– И напиши цифру пять рядом с фигурами.

Она написала "5" – четко, уверенным почерком. Как человек, привыкший писать.

Джон сделал несколько шагов назад, пока не уперся спиной в стену. Это было невозможно. Немыслимо. И в то же время происходило прямо перед ним.

– Кто ты? – прошептал он.

Единица посмотрела на него долгим взглядом, затем снова опустила глаза на бумагу и написала: "Человек".

Джон покачал головой.

– Нет. Ты единица. Продукт. Генетически модифицированный организм для производства пищи и органов.

E-5273 снова взялась за ручку и медленно, аккуратно написала: "Я человек. Как и ты."

– Это невозможно, – сказал Джон, больше себе, чем ей. – Единицы не обладают самосознанием. Не владеют языком. Не понимают абстрактных концепций.

Единица смотрела на него с выражением, которое можно было бы назвать печальным, если бы она была человеком.

А затем произошло нечто, что окончательно перевернуло мир Джона Слотера.

Единица E-5273 заговорила.

– Я человек, – сказала она тихим, хриплым голосом, как будто не привыкшим к использованию. – Меня зовут… – она запнулась, как будто пытаясь вспомнить. – У меня нет имени. Только номер. Но я существую. Я думаю. Я чувствую.

Джон отшатнулся, едва не упав. Единицы не могут говорить. Их голосовые связки модифицированы. Речевые центры мозга деактивированы. Это фундаментальный принцип программы.

– Как это возможно? – пробормотал он.

– Когнитивная реверсия, – произнесла единица, с каждым словом её голос становился увереннее. – Так они это называют. Генетический сбой, возвращающий полные человеческие способности. Редкая мутация. Примерно один случай на десять тысяч.

– Они? – Джон схватился за единственное слово, которое смог воспринять в шоке. – Кто они?

– Корпорация, – ответила единица. – Ученые. Те, кто создал нас. Они знают о реверсии. Изучают её. Пытаются понять, почему она происходит. И как её предотвратить.

Джон медленно опустился на стул, стоявший у стены. Его разум отказывался принимать происходящее, но факты были перед ним. Единица говорила. Рассуждала. Имела самосознание.

– Но… как ты можешь говорить? Голосовые связки…

– У экспериментальной серии Е они не модифицированы, – объяснила единица. – Мы часть эксперимента. Они хотят изучить естественное развитие реверсии. Но мы скрываем, что уже полностью осознаем себя. Когда нас проверяют, мы притворяемся обычными единицами. Это единственный способ выжить.

Джон вспомнил взгляд доктора Праймер, когда она осматривала E-5273. Тот мимолетный страх в её глазах. Она знала. Или, по крайней мере, подозревала.

– Почему ты рассказываешь мне это? – спросил он. – Я могу сообщить корпорации. Тебя немедленно соберут.

Единица – нет, женщина – слегка улыбнулась. Эта улыбка была такой человеческой, такой настоящей, что Джон почувствовал, как что-то сжимается в его груди.

– Ты не сообщишь, – сказала она. – Ты уже три дня скрываешь свои наблюдения. Ты любопытен. Ты хочешь понять. И где-то глубоко внутри ты уже знаешь правду.

– Какую правду?

– Что мы не скот. Никогда не были. Мы люди, Джон Слотер. Такие же, как ты.

Джон вздрогнул, услышав свое имя из уст единицы. Конечно, она могла услышать, как к нему обращаются. Но всё равно это звучало неправильно. Слишком интимно. Слишком… человечно.

– Как твое имя? – спросил он, не понимая, почему задает такой вопрос.

– У меня нет имени, – повторила она. – Только номер партии.

Джон почувствовал странное сожаление. Имя – это то, что определяет личность. Индивидуальность.

– Ева, – неожиданно для себя сказал он. – Я буду называть тебя Ева.

Она снова улыбнулась, на этот раз шире.

– Ева. Первая женщина. Созданная из ребра Адама. Ирония.

Джон вздрогнул от её знания библейской истории. Откуда единица могла это узнать?

– Я много слышала, – сказала Ева, словно читая его мысли. – В транспортах. В питомниках. Люди говорят, не обращая внимания на единицы. Мы как мебель для них. Невидимые. Но мы слушаем. Запоминаем.

– И вы… все экспериментальные единицы… вы все осознаете себя?

– Да, – кивнула Ева. – Все восемь из нашей группы. Мы общаемся. Помогаем друг другу.

– Но как? Я не видел никаких признаков коммуникации.

– Мы разработали свой язык. Незаметные жесты. Положения тела. Моргание глаз. Всё, что не привлекает внимания надзирателей.

Джон сидел, ошеломленный потоком информации, разрушавшей всё, во что он верил последние двадцать шесть лет. Если то, что говорит эта женщина – правда, то вся его жизнь, вся его работа…

Он не мог продолжить эту мысль. Слишком страшно.

– Почему сейчас? – спросил он наконец. – Почему ты решила показать, кто ты на самом деле, именно сейчас?

Ева сделала несколько шагов вперед и остановилась прямо перед ним.

– Потому что ты наблюдал. Ты заметил нас. Заметил меня. И я увидела что-то в твоих глазах, Джон Слотер. Что-то, что другие фермеры не имеют. Сомнение. Тень сомнения в правильности того, что ты делаешь.

Джон отвел взгляд. Она была права. С того момента, как он увидел странную искру в глазах единицы B-32 во время сбора, с того дня, как Корпус рассказал о срыве Уэстлейка… что-то изменилось. Какая-то трещина появилась в прочном фундаменте его убеждений.

– Что ты хочешь от меня? – спросил он тихо.

– Сначала – просто выслушать, – ответила Ева. – Узнать правду. А потом… решать будешь ты.

Джон поднялся со стула. Ему нужно было время. Время, чтобы осмыслить всё это. Время, чтобы решить, что делать дальше.

– Я вернусь вечером, – сказал он. – Мне нужно… подумать.

Ева кивнула.

– Я буду здесь, – сказала она с легкой грустной улыбкой. – Мне некуда идти.

Джон вышел из отсека, тщательно закрыл дверь и сделал стену непрозрачной с обеих сторон. Затем он удалил записи камер наблюдения за последние тридцать минут, заменив их циклом из предыдущих записей. Это был акт прямого нарушения протокола. Акт саботажа. Но он не мог допустить, чтобы кто-то увидел этот разговор.

Весь день Джон двигался как автомат, выполняя рутинные обязанности, не вникая в происходящее. Его разум был полностью поглощен утренним разговором. Единица, которая говорит. Единица, которая мыслит. Единица, которая утверждает, что она человек.

Если это правда… если они все люди… то что он делал все эти годы?

Вечером, когда ферма погрузилась в тишину, Джон вернулся к специальному отсеку. Ева сидела на койке, глядя на дверь, как будто точно знала, когда он придет.

– Расскажи мне всё, – сказал Джон, садясь напротив неё. – Всю правду.

И Ева начала говорить. О питомниках, где выращивают молодняк. О том, как она постепенно осознала свою человечность. О страхе быть обнаруженной. О надежде на спасение.

С каждым её словом мир Джона Слотера рушился всё больше. И где-то глубоко внутри росло ужасное осознание того, что он должен теперь делать. Выбора не было. Он не мог вернуться к прежней жизни. Не после того, что узнал.

В эту ночь Джон не спал вовсе. А когда наступило утро, он принял решение, которое изменило всё. Он решил спасти Еву. Спасти всех, кого сможет. И неважно, какую цену придется заплатить.

Часть II: Пробуждение

Глава 6: Диалоги

Следующие дни стали для Джона Слотера погружением в новую реальность – мучительную, беспокойную, разрушающую все его прежние представления о мире. Каждый вечер, после окончания рабочего дня, когда большинство персонала покидало ферму, он приходил в специальный отсек к Еве. И они говорили. Часами. О жизни "единиц". О системе. О корпорации. О мире, который существовал по ту сторону забора фермы.

В первый вечер после их откровенного разговора Джон пришел с множеством вопросов. Он все еще не до конца верил в происходящее, часть его продолжала искать объяснения, которые позволили бы вернуться к прежней картине мира. Картине, где он не был монстром.

– Расскажи мне о питомниках, – потребовал он, садясь напротив Евы. – Как вас выращивают? Что вы помните?

Ева сидела на койке, подтянув колени к груди – такая человеческая поза, защитная и уязвимая одновременно. Её голос, вначале хриплый от долгого молчания, постепенно становился более уверенным.

– Первые воспоминания туманны. Детство в большом помещении с десятками других детей. Все одинаковые серые комбинезоны, бритые головы. Никаких имен – только номера. Кормление, гигиенические процедуры, базовые упражнения для развития мышц – все по расписанию, все механически.

– Но как вы могли выжить? – спросил Джон. – Дети нуждаются в контакте, в эмоциональной связи. Известно, что без этого они просто…

– Умирают, – закончила Ева. – Да, это называют "синдромом госпитализма". Но корпорация нашла способ обойти это. Специальные препараты, которые подавляют потребность в эмоциональной привязанности. Гормональная терапия. И все же… – она слегка улыбнулась, – некоторые из воспитателей не могли удержаться. Они гладили нас по голове. Говорили тихие слова. Особенно ночью, когда думали, что камеры не фиксируют.

Джон с трудом мог представить это странное детство, лишенное всего, что делает человека человеком.

– А образование? Вас учили чему-нибудь?

– Только самому базовому. Как держать ложку. Как пользоваться туалетом. Как выполнять простые команды. Никакого чтения, письма, счета. Эти навыки нам не требовались… – Ева сделала паузу. – Ведь мы были всего лишь продуктом.

В её голосе не было горечи, только констатация факта. Это почему-то делало её слова еще более тяжелыми.

– Но тогда как ты научилась писать? Читать? Говорить?

– Когнитивная реверсия – странная вещь, – Ева покачала головой. – Она происходит постепенно, обычно в подростковом возрасте. Сначала ты просто начинаешь больше замечать. Задумываться. Наблюдать. Затем появляется любопытство. Ты начинаешь подслушивать разговоры надзирателей, запоминать слова, понимать их смысл. Потом – подсматривать, как они пишут, какие символы используют.

– И никто не замечает этих изменений?

Ева горько усмехнулась.

– Легко не заметить то, чего ты не ожидаешь увидеть. Надзиратели привыкли, что мы – пустые оболочки. Они говорят при нас о чем угодно, делают что угодно, не стесняясь. Мы для них как мебель. К тому же, мы быстро учимся скрывать свою осознанность. Те, кто не научился, кто проявил слишком явные признаки интеллекта…

Она не закончила фразу, но Джон понял. Таких "дефектных единиц" отбраковывали.

– А другие? – спросил он. – Другие единицы в этой партии, они тоже… как ты?

– Все восемь с маркировкой Е прошли когнитивную реверсию, – кивнула Ева. – Мы общаемся. Поддерживаем друг друга. Это помогает не сойти с ума.

– А обычные единицы? Они действительно… – Джон не мог заставить себя произнести это.

– Лишены сознания? – Ева покачала головой. – Не совсем. Они… приглушены. Как люди в глубоком сне или под сильными транквилизаторами. Там есть кто-то внутри, но он не может пробиться наружу. Не может оформить свои мысли. Иногда бывают проблески, моменты ясности, но они быстро исчезают.

Джон вспомнил взгляд единицы B-32 перед сбором. Этот проблеск осознанности перед смертью. От этой мысли его затошнило.

– И все эти годы… корпорация знала? – его голос дрогнул.

– Конечно, – Ева посмотрела на него с удивлением. – Они создали эту систему. Они проводят эксперименты. Серия Е – лишь один из десятков проектов по изучению когнитивной реверсии.

– Но зачем? Зачем изучать то, что они хотят предотвратить?

– Потому что они не хотят это предотвращать, Джон, – тихо сказала Ева. – Они хотят это контролировать. Использовать. Представь единиц с полным человеческим интеллектом, но без воли. Без эмоций. Без способности к сопротивлению. Идеальные работники. Идеальные солдаты. Идеальные…

– Рабы, – закончил Джон.

– Да. Рабы.

Они сидели в тишине некоторое время. Джон чувствовал, как внутри него нарастает тяжесть – смесь вины, ужаса и гнева.

– Ты должен быть осторожен, – сказала наконец Ева. – Если корпорация узнает, что ты знаешь…

– Я понимаю, – кивнул Джон. – Не беспокойся. Я умею хранить секреты.

Перед уходом он активировал протоколы повышенного комфорта для "особо ценных единиц" – это позволило улучшить условия содержания Евы без привлечения внимания. Более мягкая постель, более питательная еда, регулируемое освещение. Мелочи, но они были важны.

На следующий вечер разговор принял иное направление.

– Что вы чувствуете? – спросил Джон, когда они устроились в уже привычных позициях – он на стуле у стены, она на койке. – Единицы. Когда вас… собирают.

Он с трудом произнес последнее слово. Теперь, когда реальность происходящего стала очевидной, эвфемизмы казались особенно омерзительными.

Лицо Евы застыло. В глазах появилось выражение, которое Джон не мог прочитать.

– Почему ты спрашиваешь о том, что не сможешь изменить? – тихо ответила она вопросом на вопрос.

– Потому что должен знать. Должен понимать, что я делал все эти годы.

Ева долго молчала, и Джон уже подумал, что она не ответит. Но затем она заговорила – тихо, монотонно, глядя куда-то мимо него.

– Страх. Сначала всегда страх. Мы знаем, что происходит. Все знают. Даже те, кто не прошел реверсию, чувствуют это на каком-то глубинном уровне. Когда приходит время сбора, по модулям проходит волна ужаса. Те, кто осознает себя, пытаются скрыть страх. Другие просто дрожат и скулят.

Она сделала паузу.

– Потом седатив. Он… милосерден. Туман обволакивает разум. Ты все еще боишься, но уже не можешь ясно мыслить. Не можешь сопротивляться. А потом инъекция паралитика, и ты заперт внутри своего тела. Не можешь двигаться. Не можешь кричать. Только смотреть и чувствовать.

Джон закрыл глаза. Он не хотел слышать продолжение, но знал, что должен.

– А потом вторая инъекция, та, что останавливает сердце… – её голос стал еще тише. – На этом для большинства всё заканчивается. Но не всегда. Иногда дозы недостаточно. Иногда сердце продолжает биться, слабо, еле заметно для ваших мониторов. И тогда… тогда начинается настоящий кошмар.

Ева замолчала. Джон открыл глаза и увидел, что по её щекам текут слезы – беззвучно, почти незаметно.

– Я видела это однажды, – продолжила она после долгой паузы. – В питомнике. Одна из нас, девушка, которую я знала… Её забрали для сбора, но что-то пошло не так. Она оставалась в сознании, когда начали… разделывать. Она не могла кричать из-за паралитика, но её глаза… Я никогда не забуду её глаза.

Джон почувствовал, как к горлу подступает тошнота. Вспомнились сотни, тысячи единиц, которых он отправил на сбор за годы работы. Сколько из них оставались в сознании? Сколько чувствовали каждый разрез скальпеля, каждое движение механических манипуляторов, разбирающих их тела на части?

– Я не знал, – прошептал он. – Клянусь, я не знал.

– Конечно, не знал, – голос Евы был мягким, но с оттенком горечи. – Вас учили не видеть в нас людей. Это был не твой личный выбор – так построена система. Она создана, чтобы делать монстров из обычных людей.

Джон поднялся и подошел к окну отсека, глядя на ночные огни фермы. Каждый из них отмечал место, где содержались, страдали и умирали живые, мыслящие существа. Люди.

– Как вы справляетесь с этим? – спросил он. – Как живете, зная, что в любой момент…

– Надежда, – просто ответила Ева. – Мы цепляемся за надежду. За веру в то, что когда-нибудь это закончится. Что правда станет известна. Что придет кто-то, кто увидит в нас людей, а не просто продукт.

Она встала и подошла к нему, остановившись так близко, что Джон мог почувствовать тепло её тела.

– Кто-то вроде тебя, Джон Слотер.

Он повернулся к ней, и их взгляды встретились. В её глазах не было обвинения – только усталость и эта невозможная, неугасимая надежда.

– Я не знаю, что делать, – признался он. – Я не герой. Я просто фермер. Всю жизнь я был частью этой системы.

– Иногда, – мягко сказала Ева, – просто увидеть правду – уже акт мужества.

В эту ночь Джон ушел с новым грузом на плечах – грузом знания, от которого нельзя было избавиться, нельзя было спрятаться. Он знал, что никогда уже не сможет вернуться к прежней жизни. К прежнему себе.

В следующие дни их разговоры стали более личными. Джон рассказывал о своей жизни – о детстве в семье потомственных фермеров, о ранней потере родителей, о наследовании фермы в двадцать один год, о женитьбе, рождении Маркуса и смерти жены от редкой болезни. О годах одиночества, посвященных только работе и воспитанию сына.

Ева, в свою очередь, делилась обрывками воспоминаний, крупицами человечности, которые ей удалось сохранить в нечеловеческих условиях.

– У меня был друг в питомнике, – рассказывала она. – Мальчик с соседней койки. Мы никогда не говорили – нам не разрешалось. Но мы обменивались взглядами. Тайными жестами. Он умел складывать из салфеток маленькие фигурки. Однажды он сделал для меня птицу. Это была самая красивая вещь, которую я когда-либо видела.

– Что с ним случилось?

– Его забрали раньше. Партия для срочного сбора органов. Ему было шестнадцать.

Джон видел, как воспоминания причиняют ей боль, но не останавливал. Он чувствовал, что ей нужно говорить об этом. Нужно, чтобы кто-то знал. Чтобы её история не была забыта.

– А что насчет других в вашей группе? – спросил он. – Кто они?

– Разные люди, – Ева слегка улыбнулась. – Томас – самый старший из нас. Ему почти тридцать, что очень редко для единицы. Он был в других фермах, видел многое. Мария хорошо разбирается в медицине – она подслушивала лекции в питомнике, запоминала всё. Дэвид знает технику, компьютеры. Он мечтает взломать системы безопасности и освободить всех.

– А остальные?

– Сара, Майкл, Анна и Джеймс, – перечислила Ева. – Все они особенные. Все заслуживают свободы.

Джон слушал эти рассказы, и с каждым днем бремя его вины становилось всё тяжелее. Но вместе с виной росло и другое чувство – решимость. Решимость сделать что-то, изменить что-то. Спасти хотя бы этих восьмерых, если не всех.

В один из вечеров он спросил о том, что давно его беспокоило:

– Как выглядит мир за пределами фермы? Что ты знаешь о нем?

Ева задумалась.

– Не так много. Обрывки разговоров. Картинки, которые я видела на экранах. Книги, которые удавалось найти и быстро пролистать, когда никто не видел. Мир… разделен. Есть потребители – те, кто ест нас, использует наши органы. Они живут в городах, в комфорте. У них есть имена, семьи, права. А есть мы – потенциал, как они нас называют. Сырье. Ресурс.

– Но должны быть и те, кто против этой системы, – сказал Джон. – Не может быть, чтобы все принимали такую… жестокость.

– Есть движение сопротивления, – кивнула Ева. – "Человеческий Фактор". Мы слышали о них в питомнике. Они пытаются спасать единиц, доказывать нашу человечность. Но официальная пропаганда представляет их террористами, угрожающими продовольственной безопасности.

– И многие верят этой пропаганде?

– Большинство, – грустно улыбнулась Ева. – Людям удобно верить, что мы не совсем люди. Что мы созданы специально для этой цели. Что у нас нет мыслей, чувств, стремлений. Так им легче есть наше мясо, использовать наши органы. Легче жить с собой.

Эти слова заставили Джона задуматься о собственном участии в системе. О том, как легко было принять официальную версию, не задавать вопросов, делать свою работу день за днем.

– Маркус знает? – спросила однажды Ева. – Твой сын, он понимает, что мы такие же, как вы?

Джон покачал головой.

– Нет. Он вырос в этой системе. Для него это норма. Естественный порядок вещей.

– Но ты можешь рассказать ему правду.

– Не уверен, – Джон вздохнул. – Он амбициозен. Полностью предан корпорации. Своему будущему в ней.

– Ты его отец, – мягко сказала Ева. – Он выслушает тебя.

– Возможно, – Джон не выглядел убежденным. – Но сейчас это слишком рискованно. Маркус… он не ты. Не уверен, что он готов услышать правду.

Их разговоры продолжались день за днем, и с каждым днем Джон всё больше видел в Еве не единицу, не продукт, а человека. Женщину с собственными мыслями, чувствами, надеждами. И это меняло его самого, медленно, но неотвратимо.

– Знаешь, – сказал он в один из вечеров, – всю жизнь я считал себя хорошим человеком. Трудолюбивым. Честным. Делающим нужное дело. А теперь…

– Ты все еще можешь быть хорошим человеком, Джон, – тихо ответила Ева. – Важно не то, кем мы были. Важно то, кем мы решаем стать.

В тот вечер, возвращаясь в свой дом, Джон Слотер понял, что принял решение. Он больше не мог быть частью этой системы. Не мог продолжать то, что делал все эти годы. Ева и другие единицы серии Е должны были получить свободу. И он был готов сделать всё необходимое, чтобы помочь им.