Путевые заметки путешественника в Тридевятое царство

На Дворцовой порой бушевали страсти. Однажды, в разгар «страды», когда у каждого киоска извивалась очередище, к Боре зашел старый знакомый, с которым они давно не виделись. «О-о-о! – радостно заорал Борис. – Ну и где ты пропадал? Заходи в киоск! Рассказывай!» Знакомый зашел и Боря тут же задвинул изнутри окошко. Очередь стояла, а Боря не торговал, беседовал в «спокойной, дружеской обстановке». Очередь начала шуметь, стучать в окошко: «Молодой человек, почему вы не работаете?! Что за безобразие! До перерыва еще далеко! Молодой человек, мы будем жаловаться!» В самый разгар очередного всплеска возмущения Боря выскочил на улицу и с запалом бросил очереди в лицо: «Эх, взять бы автомат и всех вас пострелять!» И очередь проглотила, никто на него не пожаловался. Вот он, образчик советской торговли, в нашем «великом и нерушимом».

МОГЕНДОВИД

Как-то Игорь, пользуясь Бориной отлучкой, спросил нас с Лехой:

– Знаете, что позавчера Боре от заведующей досталось?

– Нет, откуда нам знать. А что случилось?!

– Да он купил где-то могендовид. Заходит к ней в кабинет, нос кверху, ворот расстегнут, чтобы видно было. Ну она и правда сразу заметила и спрашивает его:

– Откуда?

– Достал!

– Золотой хотя бы?

– Конечно, о чем разговор!

– Ну подойди, посмотрю.

Боря подходит, нагибается, она в руках его повертела и как закричит:

– Уйди с глаз долой!

– А что такое?! – отскакивает от стола Боря.

– А то, дорогой, что это фальшак! Иди отсюда! И сними его! Не позорь нацию!

– Какую нацию? – спрашиваю я.

– Как – какую?! – удивляется Игорь. – Не знаешь, что Боря еврей!?

– Не знаю!

– Ну вот, Боря – еврей, как и наша заведующая.

– А что такое мо… ген…

– Довид. Могендовид – это звезда Давида. Шестиконечная звездочка. Короче, у нас крестик, а у них могендовид!

Вот так меня просветили, а то пол-лета с Борей проработа и не знал, что он еврей.

P.S. – 2008.

Писал главу о могендовиде и никак не мог вспомнить, как это звучит; крутилось что-то в голове «рядом да около», да всё не то. «Ладно,– решил я тогда, – напишу, как помню, все равно те, кто будут читать, поймут, о чем речь!» Примерно в это время купил номер «Браво» (прессу я покупал очень редко, бывая в Ставрополе, но, в данном случае, метко). Листаю его и натыкаюсь на статью «Знаки отличия», где описываются четыре знака: пацифик, анархия, свастика и то, что я никак не мог вспомнить, могендовид! Кому- то видно надо было, чтобы вспомнил, если Он подсунул мне этот журнал!

ПИОНЕР-ФАШИСТ

Как-то вечером моя молодая компания помогала мне грузить ящики, а мимо бежал их знакомый. Они его окликнули, он подошел, но не остался надолго, куда-то спешил. С виду парнишка как парнишка, но когда он умчался, раздался заговорщицкий шепот:

– Знаешь, кто это, Алекс?!

– Ну, как его. Серега. Вот кто. Так же, вы сказали, его зовут.

– Да нет, не как зовут, а кто он по жизни!

– И кто он по жизни?

– Фашик!

– Да, а по виду не скажешь.

– Ну, он-то виду не подает, а так у него каска есть фашистская и ордена; и друзья у него фашики.

Что ж, поговорили и забыли, тем более, что больше он на Дворцовой не появлялся. Но раз вхожу в городской автобус, осматриваюсь, есть ли места. Вдруг кто-то окликает меня: «Алекс!» Ба, да это «пионер-фашист»! Машет мне и показывает, что рядом место свободное. Присаживаюсь, завожу разговор о его «хобби». Он решает объяснить на примере, показывает на симпатичную девчушку неподалеку:

– Вот видишь, Алекс, девушка симпатичная. Если бы тут ехал негр и начал бы к ней приставать, то мы (фашисты) вытащили бы его на улицу и…

– А если бы к ней начал русский приставать? Тогда что?

– Тогда… – «пионер-фашист» задумывается, – ну не знаю.

Мы еще о чем-то говорим и уже перед самой остановкой я его спрашиваю: «Слушай, а если бы тебя на машине времени перебросили, ну скажем, в 43-й год, ты за кого воевал бы? За фашистов или за наших?» Тут как раз и моя остановка, так что ответить он не успел и больше я его не видел. Хотя позже познакомился уже с «фашистами-комсомольцами».

ВЫХОД ВИКА

“Amourex du Monde Entier”

(Любить весь мир)

Claude Francois

«Ах, как я был тогда счастлив! Я любил всех, думал обо всех хорошо, был полон поэтической отваги и юношеской свежести».

Г. Х. Андерсен, «Сказка моей жизни»

Виктор Плинер, он же Вик, он же Зеленый, он же Грин, с порога, еще не успев познакомиться, предложил дело; заведомо неосуществимое, естественно. Видимо, контраст между его детским видом и грандиозными «бизнес-планами» породил кличку «Зеленый», переделанную позже им же в Грин.

Вик – это «Жириновский в юности» (последнего еще страна не знала); тут и «мама – русская, папа-доктор»; и трудности самоопределения, к какой нации себя отнести; и «смесь истеричности с напряженностью»; мне кажется, он постоянно боялся быть отторгнутым, не принятым*. Правда, Вик вырос не на окраине империи, как ВВЖ, а почти в центре, и не в бараке, а в пятикомнатной квартире на Невском, да и с отцом.

Вик моментально ко мне привязался, а отчасти и к Димке; отчасти, потому что у них были сложные отношения: они постоянно цапались, высмеивали друг друга, как в глаза, так и за; но, тем не менее, часто делали вместе какие-то дела, куда-то мотались. Однажды они с заговорщицким видом вызвали меня из киоска:

– Алекс, нас пригласили на один крутой флэт сегодня вечером. Говорят, будет «море травы»! Поедешь с нами?

– Так вас же пригласили, а не меня?

– Все нормально. Мы про тебя спрашивали, они не против.

– Не, не поеду! Да и вам не советую.

– А что?

– А начнете «травой», продолжите «иглой», закончите «ямой»! А что будет с папой? А что будет с мамой? Кайфуйте от жизни! Жизнь – самый сильный наркотик!

Мои простые слова (или пример) на них подействовали сильнее, чем какие-нибудь лекции, программы, слезные отговоры. Они не только не поехали в тот вечер «дурью маяться», они совсем не курили травку на моей памяти.

В продолжение «кайфовой» темы вспоминаю, как однажды мчался я по Невскому и около «Березки» с двумя юными фарцовщиками столкнулся. Они сначала, конечно, о делах, типа, есть ли баксы на продажу или что еще, а потом кто-то из них спрашивает:

– Алекс, а косячок не подгонишь?

– Косячок?! Откуда?!

– Да ладно, Алекс! Ты же под кайфом! Вон как глаза блестят. Ну, не жадничай, Алекс! Как-нибудь сочтемся.

И тут я им принялся объяснять, до чего жизнь кайфовая штука… Надо только открыть глаза… А кайф… Кайф просто разлит в воздухе! Как «веселящий газ»; кайф за каждым углом, на каждом шагу… Они слушали мой монолог, разинув рты, но так и не поверили; позже жаловались кому-то из общих знакомых, что Алекс косячок зажал.

И вообще это лето было началом долгого «катарсиса»; то есть я часто бывал в таком состоянии, под «естественным кайфом» и всё из-за взаимной любви к людям и миру.

P.S.-2014

–Знаешь, у меня словно крылья выросли, мне хочется подняться над землей и парить долго, долго! Понимаешь, мне кажется, что сегодня первый день сотворения мира, и я влюблена во всех людей-и в тебя и во всех, во всех остальных. И я хочу вечно быть доброй ко всем!

Сигурд Эвенсму, «Пустынные острова»

«Чем выше человек по умственному и нравственному развитию, тем больше удовольствия доставляет ему жизнь».

А. Чехов

АЛЕКСФЕЛИКС И ДРУГИЕ

АлексФеликс надо писать слитно, потому что я никогда не видел их врозь. Впрочем, они не выглядели близнецами; Алекс был мачо, а Феликс – художник.

После первой же встречи у нас завязались приятельские отношения, которые почти не выходили за пределы Невского. Там же, около Думы, где Феликс писал портреты туристов, они познакомили меня с Германом. Узнав, что я бываю в общаге Академии, Герман сказал: «Да я там, как бы рядом живу. Ты, Алекс, заходи, если что». Я зашел. Жил Герман в двушке на 9-й линии. Одну комнату занимал он, а другую больная бабушка. В первый же мой визит мы, можно сказать, подружились: просидели всю ночь.

В другой раз я застал у него маленькую компанию, которая собиралась в гости, позвали и меня. Перед выходом Герман позвонил какому-то Потапычу: «Сережа, хватит дома киснуть! Мы сейчас едем на Желябова, подходи и ты. Да ладно тебе! Вылазь из «берлоги»! Зима уже закончилась!» По дороге Петруха рассказал, что Потапыч в начале 80-х женился на итальянке Стефани, уехал с ней в Турин и вот впервые за много лет приехал в родной Ленинград. Совмещая приятное с полезным, он сейчас лечится от алкоголизма; несмотря на такие страсти, мы купили вина. Дождались Потапыча (если Петруха напоминал медведя, то Потапыч – отчасти Смоктуновского Гамлета, а отчасти «Ироничного» Мягкова) и устроились на улице, потому что художника, к которому пришли в гости, дома не оказалось. Когда запасы вина поубавились, а настроение прибавилось, Потапыч вдруг восторженно заявил:

– Знаешь, Алекс, мы знакомы пару часов, а у меня такое чувство, будто я знаю тебя всю жизнь!

– То же самое и у меня, Сереж! Вот только я бы не догадался об этом сказать!

P.S. – 2016

7 августа 1927-го

«Те немногие хорошие люди удивительны тем, что встречают тебя впервые, как будто давным-давно знали тебя, как хорошего близкого человека».

Пришвин, Дневники

АСКАТЕЛИ

«Аскать» на языке советских хиппи значило попрошайничать. Аскали только хиппи, прочим неформалам это не полагалось по статусу (панку, к примеру, надо было не аскать, а есть «ништяки», то есть объедки). Встречались аскатели около «Сайгона» и довольно часто на «Маяке» (ст. м. «Маяковского»).

Если сектанты всегда обходили меня стороной, то аскатели наоборот, тут уж мои длинные волосы служили чем-то вроде «пароля», по-видимому. Мне нравились хиппи; были близки их взгляды, но дальше длинных волос и «джута» (вся джинсовая одежда на хипповском) я не пошел. Почему? Видимо, потому, что советские хиппи не были бы таковыми, не создав систему, а любая система – это уже несвобода (в одном моем стихотворении были такие строчки «из плена страхов, систем и схем»); что касается меня, то я как «вылез через форточку» в трехлетнем возрасте, так и в то время еще продолжал «идти по гребешку крыши» и трудно было найти человека свободнее…

КИНО – Ι

С какого-то момента, около Александрийского столпа стали тусоваться скейтбордисты. Гинстон кое-кого из них знал, мы подошли, пообщались, а позже я спросил у него о скейтбордисте-корейце (в шутку):

– Не родственник ли Цоя?

– Как ты угадал, Алекс?! – удивился Гинстон. – Он так всем и говорит, что он родственник Цоя! Впрочем, я знаю еще двух корейцев…

– И они тоже родственники Цоя!

– Ага! Во всяком случае, говорят.

Этот случай демонстрирует, насколько популярна к этому времени была группа «Кино» в Ленинграде. Но и «детище братьев Люмьер» (хотя я слышал недавно, что это не они изобрели кинематограф) в ту пору процветало; была даже местная газета, где печатали недельный репертуар всех кинотеатров города. На одном Невском находилось 7 кинотеатров! Начиная с «Баррикады» и заканчивая … кажется, «Сменой», кинотеатриком в какой-то подворотне…

Процветал «Спартак» – кинотеатр повторного фильма. В нем можно было посмотреть легендарного «Фантомаса»; когда-то любимого мной «Частного детектива»; и по сей день любимых «Зорро» или «Трюкача»; «Великолепную семерку», «Тарзана», «Андалузского пса», «Китаянку», «О, счастливчика» и т.д. и т.д.

Хорошо было выудить из той же газеты ретроспективу какого-нибудь режиссера или «неделю», скажем, итальянского кино.

Самая беготня по кинотеатрам начиналась летом, когда привозили фильмы с Московского фестиваля; тут только выбирай, потому что все посмотреть никак не получалось.

Кстати, первый фильм, как бы это сказать, «не развлекательного плана», который мне выпало посмотреть еще в первый приезд в Ленинград с мамой, тоже привезли с фестиваля. Это была «Гибель богов». Впечатление он на меня произвел сильное, но больше я его не видел и чувств своих проверить не мог.

Мой странный приятель Гришка Р. устроился то ли сторожем, то ли художником в «Баррикаду» и «храм кино» распахнул для меня свои врата. Два сеанса подряд в «Баррикаде» шло фестивальное «Собачье сердце» какого-то итальянца и мне было интересно сравнить его с гениальным фильмом Бортко. Первый сеанс; зал полон. Фильм начинается, но режиссер долго не выпускает Шарикова на экран, чуть ли не до середины действа. И вот он появляется! Тут же раздается массовый вздох разочарования, ползала встает и уходит!

«Их» Шариков оказался очень обаятельным! Как можно было усыпить такого симпатягу! Да и вообще, симпатии режиссера были явно на стороне экс-пса. «Дай, – думаю, – посмотрю, а на втором сеансе повторится реакция зала?» Тютелька в тютельку! Снова почти ползала «ногами опротестовало» такое видение Шарикова.

«Мы вышли все на свет из кинозала,

но нечто нас в час сумерек зовет

назад, в «Спартак», в чьей плюшевой утробе

приятнее, чем вечером в Европе.

Там снимки звезд, там главная – брюнет,

там две картины, очередь на обе.

И лишнего билета нет».

И. Бродский, «20 сонетов к Марии Стюарт»

БОГАТЫРСКИЕ ИСТОРИИ

Почему-то Ислам не производил впечатления очень сильного человека, хотя таковым был; возможно, он прятал свою силу за скромностью и это придавало ему какое-то благородство, как внешнее, так и в поступках. Любой конфликт Ислам старался уладить словами, а если всё же приходилось применить свою силу, то долго переживал после этого.

Рассказывают, что как-то в академобщаге гуляли художники-монголы; гуляли с размахом, буйно, так что посещать их этаж избегали; Ислам же пошел к своему знакомому, который жил рядом с гуляками. Монголы на него наехали, началась драка и, хотя численное преимущество было за степняками, горец вышел из боя победителем. Конечно, они были пьяные, тем не менее их было больше и субтильных в их рядах не наблюдалось. Посчитав себя опозоренными, монголы долго после этого инцидента грозили Исламу, причем через третьих лиц, но напасть на него все как-то не решались.

И вот, надо ж такому случиться, что в этой же комнате, на этом же этаже монголы снова устроили гулянку, которая закончилась пожаром! В комнате полыхало по-серьезному, и тут кто-то из гулён вспомнил, что они оставили там своего мертвецки пьяного друга. Тут все они начали выть от ужаса, а в огонь лезть боятся, но на их счастье рядом опять оказался Ислам. Недолго думая, он вбежал в пылающую комнату и вытащил пьяного монгола. Сразу же ненависть сменилась любовью, и с того момента дети степей называли Ислама лучшим другом.

Полной противоположностью Исламу был Иван Б., западенец; этот силу не прятал! Впервые я услышал о нем летом или услышал его, потому что, напившись, он часто орал украинские песни во все свое бычье горло, шляясь в районе академобщаги. Если знали, что рядом пьяный Б., то его предпочитали обойти, ибо человек любил применять силу по поводу и без. Мне же удавалось находить с ним общий язык, даже в его пьяно-буйном состоянии.

В «НЧ-ВЧ» (прародитель Пушкинской, 10) у него была мастерская и, бывало, я брал у него ключ, чтобы уединиться с Илоной. Как-то я искал его по этому поводу и мне сказали: «О, лучше повремени! Пьяный, орет! Кого-то уже чуть не покалечил!» Но временить некогда, продолжаю поиски, и вот он, собственной персоной! Шатается навстречу.

– А-а-а! – протягивает лапищу. – Привет.

– Привет, слушай, дашь ключ на завтра?

– Не вопрос! А ты мне поможешь кое-что оттуда сейчас привезти?

– Тоже не вопрос, поехали.

Выходим на Большой, тормозим машину и едем в «НЧ-ВЧ»; пока приехали, уже стемнело. Для начала Б. поругался с водилой и ничего не заплатил, а потом заорал песню. Так, вин спивае писню, и мы заходим в длиннющий проходной двор «НЧ-ВЧ». На другом конце двора гогочет пьяная компания; услышав песню, кто-то из компании кричит: «Эй, че разорался?!» И еще что-то оскорбительное… Надо было видеть Ваню в сей момент! Глаза вспыхнули бешеной радостью; грудь выгнулась колесом. «Подержи,» – сунул он мне в руку сумки и ринулся к толпе. Я помчался следом; зная, что могу его успокоить, надеялся на «малую кровь». Несколько мужиков полуалкашного-полублатного вида стояли кружком и пили водку. Их лица тоже стоило видеть, когда из мрака нарисовался Б. с грозным: «А кому тут мои песни не нравятся?!» Наглость с них как рукой сняло.

– Слышишь, брат, ты извини. Мы пошутили. Вот человек с зоны откинулся, видишь, отмечаем. Не хочешь водочки, брат?

– Наливай! – рявкнул Б. Ему тут же напузырили стакан, он махнул его, и мы ушли в мастерскую, а мужики после этого сами перестали гоготать и растворились в темноте.

«ВОТ И ЛЕТО ПРОШЛО, СЛОВНО И НЕ БЫВАЛО…» (чья-то песня)

Повезло, сентябрь вышел не по-ленинградски теплым, так что наше «поильное предприятие» продержалось дольше обычного. Но потом туристическая братия изрядно поредела и однажды мы увидели, что остается не распроданная за день «Пепси»; раньше такого не бывало. Наконец, не самым прекрасным утром, Игорь объявил:

– Все, братцы, работаем последний день! И, увы, последнее лето!

– Почему?! – в один голос завопил коллектив.

– Потому что портим архитектурный вид Дворцовой площади.

– Подожди, а как же финский киоск?! Этот «Liha Polar»? Его тоже убирают?

– Кажется, нет.

– А как же так?!

– Ну, видимо, он благороднее.

День был грустный, даже прощальная пьянка не особо подняла настроение. Что ж, все праздники когда-нибудь кончаются, кончился и наш «дворцово-пепсикольный». Конечно, больнее всех закрытие ударило по мне. Мои фантастические заработки улетели в «черную дыру». Прошло всего лишь три дня после закрытия, а я уже снова сидел без денег. В общаге Академии ошивался один мутный тип. Не студент, не художник; человек, с которым не хотелось иметь дела при первом же на него взгляде, но отвязаться от него было трудно. Так вот, недели за две до нашего закрытия он предложил мне чудесные итальянские джинсы, сшитые как будто на меня. Просил двести рублей, но у меня с собой была сотня. Предложил ему:

– Если возьмешь пока половину, то я беру.

– Возьму, возьму, – согласился мутняга, – мне деньги не к спеху, остальное позже отдашь.

Позже я привозил деньги, но не мог его найти. Зато дней через десять после нашего закрытия мы с ним столкнулись лоб в лоб.

– О, Алекс, хорошо, что я тебя встретил! Мне как раз деньги нужны. Можешь сейчас отдать?

– Слушай, Николай, вот как раз сейчас не могу. Подождешь пару дней?

– Хорошо, но пару дней, не больше.

И вот еще вчера «ворочавший миллионами» бегает, вспоминает, кому занимал и соображает у кого занять. Деньги с горем пополам собрал и долг вернул, а впереди маячила зима и снова неизвестность. Ах да, этим летом я бросил… Нет, не курить, материться! Не помню, почему, но с того лета, как отрезало!

ПЕРЕХОД БОГЕМЫ ЧЕРЕЗ АЛЬПЫ

Старый принцип «не имей сто рублей» работал, пусть так много я уже не зарабатывал, но с этого времени и не голодал, поскольку за лето оброс знакомыми и нашел пусть не стабильные, но все же источники доходов. Можно сказать, «Пепси» – 88, стала моим ключом к городу-дворцу и дала возможность побродить по его лабиринтам…

Уличные портретисты за год с нашего начинания стали заметной частью Невского, но никто не торговал картинами и потихоньку я начал этим заниматься (снова первенство). Допустим, один художник дает десять картин и говорит, сколько он за них хочет, все, что сверх этого мое и никаких вложений. Мне даже выстарали бумагу в галерее, что я художник; на случай любознательных «стражей порядка».

Знакомые фарцовщики давали на «комиссию» фирменные шмотки, что тоже приносило кое-какие доходы. Так что жизнь продолжалась, только стало холодать и требовалось какое-то убежище для тусовки. Вот мы и облюбовали переход по соседству с Думой. Собирались там по вечерам, когда уже темнело. Основной костяк составлял народ с Дворцовой: Димка, Вик, Гинстон, Ленька, Макс, но прибавились еще две подружки-фарцовщицы, Вика и Анжела. Остальные то появлялись, то исчезали. Какой-нибудь новый человек мог возникнуть из ниоткуда, потусоваться какое-то время, а потом исчезнуть в никуда и надолго, чтобы потом объявиться в новом неожиданном качестве. Так было с Мавушей, малышом-крепышом. Ровесник Димки и Вика, он вызвал у них бурное отторжение без всяких на то причин. Они на него наехали и стали прогонять из перехода. Я их пристыдил:

– Что вы творите! Что вы его гоните?!

– На фиг он тут нужен!

– Слушайте, когда вы пришли на Дворцовую, вас кто-нибудь прогонял?

– Нет.

– Ну, а вы с какого на него наехали?

– Да глянь на него, Алекс, – зашипел Вик, – он же какой-то чурка!

– Да какой он чурка! Парень как парень. Вас же никто не заставляет звать его к себе домой, а здесь территория общая, так что завязывайте!

Ну, Вик пошипел, Димка поворчал и пока Мавуша приходил к нам (больше ко мне) в переход они его игнорировали, но не трогали. Потом он пропал и объявился только через год или два, но это уже другая история.

Тем временем, я лишился своего «маленького парадиза» на Чкаловской. От «Курсанта» абсолютно отвык, только за почтой туда ездил, оставалась только Академия. В огромно неутной комнате с здоровыми окнами была лишняя кровать, так что я всегда мог остаться переночевать. Никто не был против и даже наоборот, мой приезд всегда вызывал положительные эмоции, но при всем при том назвать это жильем язык не поворачивался. У этой кровати был только матрас (ни белья, ни подушки, ни одеяла), одну из ночей в общаге Академии я описал в маленьком стихотворении:

Уже куда-то уплывают стены…

Шинель и шуба…

Вместо одеяла…

Под головою куртка…

Куда-то уплывают стены…

Тепло…

Ладонь под головой…

Все вместе,

Как будто незнакомое ничье…

Затекшая рука

И пустота вокруг…

Стук каблуков…

Дверей хлопки…

Звук голосов…

Дверей хлопки…

Ночной поток разгруженных страстей;

Голодный пир расстроенных желудков.

Естественно, по вечерам «домой» я не спешил и когда кто-то из нашей переходной компании предложил поехать на всю ночь в Пулково, согласился с радостью. Поводом для поездки стал круглосуточный видеосалон; впрочем, там все работало круглосуточно: один буфет закрывался, открывался другой; одна кофеварка остывала, другая набирала обороты… «Вечное движение» улетающих, прибывающих, встречающих, провожающих бодрило не хуже кофе. И почему-то в аэропорту было уютнее, чем на любом ж/д вокзале, так что со временем мы пристрастились к ночным поездкам в Пулково. Под утро, когда усталость хоть слегка, но все же добиралась и до наших юных организмов, мы могли вздремнуть пару часов в зале ожидания, а потом в автобус и на Невский, добывать свои средства к существованию.

Другой вариант – утром приехать к Вику домой; родители на работе, а в огромной квартире достаточно места и для мальчиков, и для девочек. Конечно, тишина и горизонтальное положение восстанавливали лучше, чем скамейки «Пулково».

«ВПИСКА» НА ГРАЖДАНКЕ

К академической общаге и «Пулково» прибавилась еще «вписка Симсона» – двухкомнатная квартира неподалеку от ст. м. «Гражданский проспект». Когда я впервые попал туда, то она произвела на меня хорошее впечатление. По сравнению с другими «вписками», в которых иногда обитали чуть ли не «колонии хиппи», там дышалось свободно, потому что жило всего четыре человека: Гоша с подружкой Петрой, девушка Алиса (полупанк-полухиппи) и сам хозяин Симсон. Так вот, «вписка» мне понравилась, а хозяин нет. «Не сближайся с ним!» -крикнула душа, но тело перекричало её: «Какая хорошая вписка!».

Есть миг первого впечатления, когда истиную сущность невозможно прикрыть маской даже самому гениальному актеру, но… Но даже увидев эту тёмную сущность, мы легко, ради материальных благ, можем обмануть себя, мол нам показалось, «на самом деле – человек хороший». Ах, если бы у меня был выбор! Если бы я мог снять комнатенку, пусть даже меньше Раскольниковой! Увы, выбора не было; общага сидела в печенках и пусть хозяин мне не понравился, пусть я увидел в нем что-то не самое хорошее, но внешне мне здесь были рады и здесь было не так уж и плохо! Так что я вписался. Все чаще и чаще стал оставаться ночевать у Симы. Завел новые знакомства. В частности, Симин сосед Сашка Скворцов стал моим другом, а Лешка Бублик приятелем.

Иногда к нам заглядывали Симины предки, что всегда вызывало бурное недовольство чада, вплоть до метания посуды в бабушку. Недовольство вызывалось их поучениями и упреками за то, что в квартире часто какой-то странный народ и что квартира чересчур загажена. Увы, тут они были правы! Ванна, в которой не рискнул бы искупаться даже панк. Раковина на кухне постоянно забитая грязной посудой и жирующие на этом наглые тараканы. В комнатах было ненамного лучше, так что родители «пилили» Симсона не зря. Впрочем, они хотя бы привозили с собой чистое белье и домашние вкусности.