Деревенские страшилки Береговки

Лада теперь жила одна в избушке, что досталась ей от мужа. И вот одной лунной ночью, когда ветер выл, предвещая новую беду, к её дому подкрались. Не волки. Мужики из деревни. Во главе с братом пропавшего пастуха, Гришкой, здоровенным детиной с пьяными, злыми глазами.

– Выходи, волчья жена! – заорал Гришка, ломая дверь плечом. – Выходи! Это ты наслала порчу на брата! Это ты зверя на деревню навела!

Они вломились внутрь. Лада, бледная, в одной рубахе, пыталась защититься, кричала, что не виновата. Но пьяная злоба глуха. Её избили, связали и, обвинив в колдовстве и сношениях с нечистой силой, поволокли к старой, заброшенной бане. Решили устроить над ней суд. Быстрый и жестокий.

Баня была низкой, тёмной, пахла плесенью и страхом. Ладу бросили на грязный пол. Гришка зажёг лучину.

– Признавайся, ведьма! Где твой муж? Где брат мой? Какого зверя ты к нам привела?

Лада, вся в синяках, с окровавленной губой, лишь мотала головой, рыдая от беспомощности и ужаса. А вокруг неё смыкалось кольцо озверевших лиц. В их глазах читалась не праведная ярость, а животная жажда расправы. Им нужен был виноватый.

И тут снаружи раздался вой.

Это был не волчий вой. Это был звук, от которого кровь стыла в жилах. Долгий, пронзительный, полный такой первобытной ненависти и боли, что даже пьяные мужики остолбенели. Он шёл не из леса. Он шёл со стороны деревни.

Дверь в баню с грохотом сорвалась с петель и рухнула внутрь. В проёме, заливаемом лунным светом, стояла Фигура. Высокая, могучая, покрытая густой, свалявшейся шерстью цвета пожухлой осенней листвы. Она стояла на двух ногах, но голова была волчьей, с длинной, вытянутой пастью, из которой капала слюна. Глаза горели жёлтым, нечеловеческим огнём. И в этих глазах была не просто звериная ярость. В них была бездна разума, страдания и мести.

Волколак.

Он медленно вошёл внутрь. Мужики, мгновенно протрезвев от ужаса, закричали. Кто-то попытался схватиться за топор, но лапа с длинными, острыми, как сталь, когтями ударила его в грудь. Кости хрустнули, как сухие прутья. Другого он поднял за шиворот и швырнул о стену с такой силой, что та задрожала.

Началась бойня. Быстрая, жестокая, без шансов на спасение. Волколак двигался с неестественной, пугающей скоростью, оборачиваясь смерчем когтей и клыков. Крики людей смешивались с рыком зверя и звуками рвущейся плоти. Запах крови и внутренностей заполнил тесное помещение.

Лада, прижавшись к стене, с ужасом наблюдала за этим адом. Она ждала своей очереди. Вот он расправится с ними и доберётся до неё. Но странное дело – зверь словно не замечал её. Он методично уничтожал мужиков, но ни разу даже не взглянул в её сторону.

Когда последний крик затих, в бане воцарилась тишина, нарушаемая лишь тяжёлым дыханием существа и тихим стоном раненого Гришки, который пытался отползти к выходу.

Волколак наклонился над ним. Гришка, истекая кровью, смотрел на него с немым ужасом. И в этот момент существо заговорило. Голос был низким, хриплым, похожим на скрежет камней, но в нём угадывались черты человеческой речи.

– Ты… ударил… её… – просипело оно, тыча когтем в сторону Лады.

Гришка что-то пробормотал, моля о пощаде, но Волколак не стал его слушать. Он наклонился, и раздался страшный, влажный хруст.

Потом он выпрямился и повернулся к Ладе.

Она зажмурилась, ожидая смерти. Но вместо когтей она почувствовала на своём лице… прикосновение. Грубое, шершавое, но удивительно нежное. Она открыла глаза. Морда чудовища была в сантиметре от неё. В его жёлтых глазах не было злобы. Там была тоска. Бесконечная, всепоглощающая тоска. И… узнавание.