Лис, Сова и город лжи

Глава 10. Новое начало

– Кис-кис… Котик… – шёпот Сольвейг был едва слышен даже ей самой. Он не давал эха, а глох, наталкиваясь на стену тёплого, искусственно подогретого воздуха вокруг кустов, где лазала девушка.

Ничего! Да где же он? Разве не разумно прятаться среди этих тёплых, всё ещё густых жёлтых листьев? Тогда куда он делся? Или, может, спит?..

– Котик…

Хоть бы никто не заметил её здесь! Это очевидно потянет за собой неудобные вопросы – зачем она бродит вокруг кустов на заднем дворе и что тут ищет.

Вдруг прерывистый шорох раздался за спиной, и Сольвейг обернулась. Вот он! Котёнок, судя по всему, выбрался из-под крыльца и теперь остановился поодаль, разглядывая девушку, – уже не настолько дикий, как в первый раз, но всё же настороженный. Проблема была в том, что стоял он посреди открытой лужайки.

– Вот же ты неслух, – взволнованно зашептала Сольвейг. – Что ты там встал? Я же говорила – не светись.

Слово из мира Рейна, грубое и ёмкое, резало слух в этом мире – мире денег, высоких рейтингов, ровно постриженных кустов и идеально покрашенных декоративных заборов, – и от его звучания сердце замирало, словно от какого-то преступления. Но в этой ситуации оно было единственно верным.

Опасливо глянув на окна – вроде никого, да и растительность здесь прикрывает, – Сольвейг медленно, без резких движений, присела на корточки, доставая из кармана пальто маленький свёрток – кусочек лосося со вчерашнего ужина, который она украдкой спрятала в салфетку. Развернула, положила на землю поглубже в кустах. Отодвинулась. И замерла, не дыша.

Это был их маленький, молчаливый ритуал: котёнок не спешил подходить, показывая свой независимый характер, девушка без слов упрашивала довериться ей.

Но теперь, кажется, он осмелел, потому что, как только Сольвейг отступила подальше, котёнок уже уверенно, по-хозяйски направился к рыбе изамурлыкал, вгрызаясь в еду. Девушка наблюдала за ним, и на сердце у неё было одновременно тепло и невыносимо больно. Да, она помогала ему выжить, но было что-то глубоко неправильное в том, что ему приходится вот так выживать и голодать только потому, что он не имеет родословной, заверенной на официальном бланке.

Вдруг из глубины дома послышался очень тихий, приглушённый и неразборчивый, голос Алисии, словно бы зовущий её по имени, и Сольвейг подскочила.

– Прячься и не светись тут! – напоследок бросила она котёнку, который увлечённо мурлыкал, догрызая лосося, и рванула к крыльцу.

***

Прошло уже три дня! Три очень долгих дня с того вечера, когда Сольвейг была на открытии галереи Холтов. Тогда Кайл Вандербилт, идеальный и прекрасный, напоследок поцеловал ей руку, оставив после себя призрачное ощущение дорогого парфюма и безупречного будущего. Три дня, в течение которых её мысли были заняты только их с Кайлом перепиской и им самим – его манерами, его утончёнными суждениями об искусстве, его глубокими и мудрыми афоризмами о гуманизме и устройстве общества… И его вниманием, которое кружило ей голову и будоражило внутри что-то такое, о существовании чего Сольвейг раньше не подозревала. Это было что-то взрослое, трепещущее в груди подобно лёгким крыльям бабочки, но в то же время тревожащее сладкой истомой.

По вечерам, когда Сольвейг ложилась в постель, в её голове роились непривычные мысли и желания. Конечно, она и раньше думала о подобном, но как-то отвлечённо, без чувств. Да и к кому было испытывать такие чувства? Однокурсники казались ей слишком инфантильными, они только и говорили, что о каких-то играх и мальчишеских шалостях. Рейн вёл себя по-взрослому – он всегда был таким, ещё с момента их встречи, – но думать о нём в подобном ключе было как-то неловко, ведь они столько знакомы…

Другое дело – Кайл. Новый человек, никакого прошлого. Взрослый. Красивый. И в её сладких фантазиях он был даже лучше, чем в жизни…

А теперь Кайл наконец-то позвал её на свидание!

Сольвейг крутилась перед зеркалом, и её новое платье переливалось, как жидкое серебро. Короткое, с открытой спиной и высоким воротником-стойкой, который застёгивался на крошечную бриллиантовую застёжку (подарок матери на шестнадцатилетие). Тончайшая ткань облегала каждую линию тела, добавляя пикантной двусмысленности: вроде бы визуально плотная, в то же время она обрисовывала всё, включая кружевной узор белья. Сольвейг чувствовала себя одновременно роскошной, дерзкой и непривычно взрослой. Но не слишком ли это?.. Она провела ладонями по тёплой ткани на животе, думая о том, что ещё есть время передумать…

– Сольвейг, ты выглядишь восхитительно, – раздался с тумбочки бархатный, пробирающийся под кожу мужской голос. Теодор.

От неожиданности Сольвейг вздрогнула, почему-то ей стало неловко и захотелось прикрыться. Странный порыв, ведь это всего лишь умная колонка! Матовый белый цилиндр появился в её спальне на совершеннолетие, но за три Сольвейг ещё не привыкла к нему.

Тем временем Теодор продолжал тем же негромким, проникновенным голосом:

– Это платье идеально. Оно подчёркивает твою утончённость и в то же время говорит о безупречном вкусе.

– Кхм. Спасибо, – ответила Сольвейг.

Чтобы отвлечься от чувства неловкости, она поспешно схватила с тумбочки тюбик помады и принялась наноситьпоследние штрихи. В этом непривычно откровенном платье по её коже бежали мурашки даже от комплиментов Теодора. Оставалось лишь надеяться, что рядом с Кайлом ей удастся справиться с волнением.

Дверь открылась без стука, на пороге была Алисия, и при виде дочери её лицо озарилось таким восторгом, что Сольвейг на мгновение почувствовала прилив детской нежности к ней.

– О боже мой, солнышко! Ты просто умопомрачительная! – воскликнула мать, всплеснув руками.

– Алисия, дорогая, – тут же включился Теодор, и его голос приобрёл более тёплые и интимные нотки. – Я же говорил, что платье потрясающее.И Сольвейг сама еговыбрала, без единой моей подсказки. Кстати, это последняя коллекция от Лагерфельда. Меховая накидка – норка. Их покупка только что повысила социальный рейтинг Сольвейгна целых десять пунктов. Я сразу же отправил данные в Комитет.

Алисия подошла ближе, её глаза влажно блестели. Она поправила прядь волос на плече дочери.

– Так сложно поверить… Моя малышка… Всё, выросла. – С чуть смущённой улыбкой она промокнула уголкиглаз.

– Не стоит печалиться, милая, – ласково успокоил её Теодор. – Это естественный процесс. И ты можешьгордиться, ведь ты воспиталанастоящую леди.

Сольвейг улыбнулась.

– Всё хорошо, мам, не грусти. Всё отлично. – Она кокетливо пояснила: – Просто я проведу деньс Кайлом.

– С Кайлом Вандербилтом? – заинтриговано протянула Алисия, и её лицо просиялоещё больше. – Какая чудесная новость! Тео, ты слышал? Кайлтакой воспитанный молодой человек!

– Согласен на все сто процентов, – поддержал Теодор. – Его рейтинг стабильно высок, а карьерные перспективыболее чем оптимистичны. Идеальный кандидат.

***

Кайл ждал её у подножья стеклянного небоскрёба, который затмевал ноябрьскую хмарь пульсирующими огнямихудожественных галерей и коктейльных баров. Молодой человек был воплощением элегантности – в классических чёрных брюках и стильной синей рубашке, оттеняющей его золотистые волосы. Его улыбка была ослепительной.

– Сольвейг…

От нежности, с которой Кайл произнёс её имя, по телу Сольвейг растеклись волны горячих мурашек. Восхищение, с которым он осмотрел её платье, окончательно убедило девушку в правильности своего выбора.

– Такое ощущение, что модельный дом Лагерфельда шил это платье специально для тебя, – сказал Кайл бархатно, принимая её руку и легко касаясь губами пальцев. – Не говоря о том, что ты затмеваешь всё освещение вокруг.

На площадке перед небоскрёбом было тепло, но по коже Сольвейг пробежали мурашки.

Кайл повёл её внутрь —в царство высокого искусства, белых стен, точечного света и гулкой, почти церковной тишины.

Здесь он преобразился. Живой, увлечённый, Кайл водил Сольвейг от картины к картине, и его рассказы были полны страсти.

– Видишь этимазки? – он указывал на полотно, где массивные слои краски складывались в образ бурногоморя. – Это пастозная техника. Кисть почти не используется, чаще мастихин. Чувствуешь эту энергию, этот напор? Художник не писал, он сражался с холстом!

Сольвейгслушала, заворожённая. Кайл говорил о влиянии ван Гога на экспрессионистов, о том, как импрессионисты ловили свет, а не форму. Он знал разницу между кистями из соболя и колонка для акварели и щетиной для масла. Он был умён, образован и по-настоящему прекрасен в своей увлечённости.

Но постепенно восхищение Сольвейг стало смешиваться с лёгким недоумением. Она заметила странную закономерность: самые восторженные комментарии Кайла доставались полотнам с самыми внушительными ценниками. Возле одной абстрактной композиции с шестизначной суммой он замер в почтительном молчании.

– Гениально. Просто гениально. Чувствуешь, как здесь работает цвет? Это переосмысление Малевича через призму цифровой эпохи.

А через зал, у небольшого, скромного натюрморта с яблоками, Кайллишь бегло взглянул на ценник и брезгливо поморщился.

– Слащаво. Писал какой-то деревенщина. Техника примитивна до ужаса.

Его слова прозвучали так уверенно, так авторитетно, что Сольвейг – которая как раз хотела восхититься этим натюрмортом – на мгновение почувствовала себя той самой деревенщиной. Но Кайл уже увлёк её дальше, к следующему дорогостоящему шедевру, и его обаяние сгладило эту неловкость.

***

Ресторан на верхнем этаже небоскрёба казалсяпродолжением галереи, только здесь выставлялись не картины, аблюда. Полбыл устлан сотканными вручную коврами, а сквозьстеклянныестеныоткрывался гипнотизирующий вид на вечерний Фрихайм, похожий на искрящуюся россыпьдрагоценностей.

Кайл не дал ей даже заглянуть в меню.

– Позволь мне позаботиться обо всём, – сказал он уверенным тоном и обратился к официанту: – Для леди – утиная грудка в гранатовом соусе с трюфельным пюре. И начать с устриц. Мне – стейк «Блэк Ангус» с кровью.

Сольвейг промолчала. Утка была её не самым любимым блюдом, а устрицы она и вовсе не жаловала. ОднакоКайл был так галантен… «Он знает лучше, – убеждённо сказала себе девушка, подавляя шевелящийся в глубине души протест. – Он знает, как всё должно быть».

Они ели под тихую, ненавязчивую музыку, и Кайлрассказывал о своей работе в Комитете, о важности поддержания порядка и о том, как он ценит красоту во всех её проявлениях. Его приглушённый баритон зачаровывал, и Сольвейг, отдавшись гладкому течению его речи,тонула в ней, будтов тёплом море.

***

Кайлпривёз её домой на своём электрокаре, который скользил по улицам бесшумно, как призрак. Машина пахла новой кожей и его парфюмом – древесным и будоражаще-терпким.

– Спасибо за свидание, Сольвейг, – сказал Кайл, когда открыл для неё дверь машины. – Это был прекрасный,возвышенный день. Среди всех этих картин ты была главнымпроизведениемискусства.

Выверенным движением он наклонился к ней – сердце Сольвейг пропустило удар – и легонько коснулся её губ. Сдержанно, деликатно и очень галантно.

– Я уже с нетерпением жду нашей следующей встречи.

– Я тоже, – прошептала девушка, и её щёки горели.

Кайл уехал, а Сольвейг осталась стоять у ворот своего дома, вся во власти сладкого, головокружительного опьянения от сегодняшнего дня. Она парила где-то высоко над землёй, над грязью и хаосом Нижнего города, над вечной погоней за рейтингом Верхнего, над всеми тревогами и сомнениями. Кайл был идеальным. И её жизнь рядом с ним будет идеальной.

Глава 11. Цена чернил

В мансарде Вигге пахло раствором, в котором вымачивалась бумага, и смазкой для печатного пресса. Привычный запах успокаивал. Для работы нужны были концентрация, холодная голова и точные движения.

В помещении стояла тишина. Вигге был здесь же в комнате, но Рейн не слышал даже его дыхания. Ничто не должно было отвлекать.

Даже плафон, висящий над столом на длинном шнуре, был наполовину заклеен чёрной изолентой – осталась лишь щель. Свет падал только на рабочий участок стола, руки в чёрных латексных перчатках и бланк. Ничего лишнего.

Рейн откинулся на спинку стула, стянул маску с лица, подышал. Надел её обратно: влажность дыхания портила ценную бумагу. Размял пальцы, положил перед собой следующий бланк. Взял перьевую ручку – старую, тоже замотанную изолентой, – перехватил удобнее. Перо нужно держать уверенно, но без лишнего напряжения, рука должна идти свободно.

Тонкое перо заскользило по бланку, уверенно выводя замысловатый росчерк. Рейн отрабатывал его весь вчерашний вечер и довёл до совершенства. Последний штрих… Дыхание замерло. Ещё миллиметр…

Отчётливый хруст резанул по нервам. Старое перо окончательно сломалось, оставив на бумаге уродливую ломаную линию.

– Да к чёрту! – Рейн отшвырнул испорченный инструмент. Ручка звякнула о жестяную банку с гвоздями.

Вигге поднял седую голову от своего стола. Оглядел происходящее, покачал головой.

– Запасных нет. Искал. Всё, что было, уже сломалось. Дерево гниёт. Как и всё в этом проклятом городе.

Рейн сгрёб со стола испорченный бланк, скомкал и с силой бросил в угол. Всё насмарку! А работу для Харона задерживать нельзя.

***

Дорога к Харону пролегала через самые глубокие, забытые солнцем закоулки Низа. Даже ветер не забирался в эти узкие улочки, где всегда висел душный концентрированный туман с запахом гнилых яблок: неподалёку располагалась подпольная перегонка сидра.

Охранники у тяжёлой бронированной двери пропустили Рейна молча. Их квадратные скучающие физиономии с ломаными носами словно говорили: Ниман, в твоей жизни что-то очень неправильно, если тебя знают в лицо подобные персонажи.

За бронированной дверью резко начинался другой мир: чистый, с кондиционированным воздухом и претензией на роскошь.

Тесная лестничная клетка. Крутые деревянные ступени наверх.

Перед тёмной дверью Рейн перевёл дыхание. Главное правило – никогда не показывать страх. Ни малейшей слабины.

В кабинете Харона пахло крепким чёрным кофе, въевшимся сигаретным дымом и полиролью для дерева. Сам босс сидел за массивным столом с тусклой от времени столешницей и, прикусив сигарету, читал какие-то бумаги. Одет, как всегда, с претензией: чёрные брюки и жилет, белая рубашка. Однако от гламурного облика бизнесмена из Верха Харон был весьма далёк: дорогая ткань неловко натягивалась на бугристых бицепсах и массивной груди, рукава были закатаны, а верхние пуговицы рубашки небрежно расстёгнуты, обнажая в вырезе густую поросль волос.

Рейн замер перед столом в ожидании, пока на него обратят внимание.

Не отрываясь от бумаг, Харон неторопливо вынул сигарету изо рта, не глядя стряхнул пепел в пепельницу.

– Где мои чеки, Ниман? – голос у него был низкий и угрожающий.

– Не будет сегодня, – проговорил Рейн, уставившись в точку где-то за спиной босса. Слова еле выдавливались через внутреннее сопротивление. – Последнее перо сломалось. Нужна новая ручка. И чернила заодно.

Пауза. Харон перелистнул страницу.

– Ну так добудь.

На лице Рейна мелькнуло удивление.

– Но… вы же всегда давали материалы. Со склада.

– А откуда, по-твоему, они на складе берутся? – Харон впервые поднял на него взгляд. – Слушай, Ниман. Теперь ты не просто какой-то пацан с улицы, у которого руки растут из нужного места. Ты – мой лучший каллиграф. Различаешь эти все оттенки, перья… Никто лучше тебя не выберет. Так что иди и затарься.

Рейн вышел на улицу, в промозглый и одновременно душный кисель тумана. Что ж, придётся идти наверх.

Дома он скинул свою вымазанную чернилами рабочую робу и облачился в маскировку. Это была самая дорогая и новая одежда во всём его гардеробе – чёрные штаны и серая толстовка. Обычный парень без претензий. Он спрятал светлые волосы под капюшон. Перевёл свою цифровую заначку на поддельную карту, которую сунул в карман. Придётся что-то купить, чтобы отвлечь внимание.

***

«Гиперион» встретил его всё тем же ослепительным блеском, невкусным воздухом и тихой навязчивой музыкой. Сияющий храм потребления. Рейн двигался быстро, но не суетливо, про себя отмечая камеры на пути.

Отдел художественных товаров располагался на самом верхнем уровне. Выше был только этаж, полностью занятый кинотеатром. Туда Рейн никогда не совался, его не интересовало прилизанное фуфло, которое там крутили.

Тихий, почти безлюдный отдел был заставлен стеллажами с красками, листами бумаги и кистями. Здесь пахло деревянными мольбертами, льняным маслом и лёгким ароматом скульптурного пластилина.

За прилавком стояла худая девушка-консультант в очках в массивной оправе – претензия на творческую интеллигентность. Она уставилась на Рейна с плохо скрываемым сомнением во взгляде, словно оценивая стоимость его потрёпанной куртки и старых ботинок. Оставалось надеяться, что его внешний вид сойдёт за облик рассеянного творца, настолько погружённого в тему искусства, что ему некогда следить за модой.

Рейн прошёл вглубь магазина. Нашёл подставку с россыпью дорогих перьевых ручек: они лежали в свободном доступе и так небрежно, будто почти ничего стоили. Камеры были, но от них легко было скрыть свои движения. Дело плёвое.

Однако консультант немедленно выглянула из-за его плеча:

– Вам что-то нужно?

– Чернила, – буркнул Рейн и указал на верхнюю полку соседнего стеллажа. – Для перьевой ручки.

Пока девушка, демонстративно вздохнув, подвинула к стеллажу мини-лесенку и полезла за бутылочками, Рейн с привычной, давно отточенной ловкостью позаимствовал пять перьевых ручек и два толстых блокнота с бумагой высшего качества. Всё исчезло в большом кармане его толстовки. Сердце стучало взволнованно, но лишь слегка.

– Вот, пожалуй, лучший вариант из доступных, – консультант протянула ему дешёвую пластиковую бутылочку с тёмно-синей жидкостью. – «Сапфировые сумерки». Стойкие, не выцветают.

– Мне нужны «Эбеновый ворон», – Рейн вновь настойчиво указал на самый верх стеллажа, где стояли самые дорогие чернила.

Девушка явно не торопилась, и сомнение в её взгляде усилилось. Пришлось достать карту. Только тогда она полезла наверх, а Рейн тем временем обзавёлся ещё коробочкой перьев.

Давать ему в руки небольшой изящный пузырёк с чёрными чернилами девушка очевидно не собиралась, лишь показала его, крепко зажав в пальцах.

– Беру.

Рейн направился к кассе, девушка поспешила следом, её лицо мгновенно озарилось улыбкой облегчения.

– О! Прекрасный выбор! Поздравляю! – она засуетилась, упаковывая пузырёк. – Может, что-то ещё? Бумагу? Новые перья? У нас как раз поступили…

– Всё, – отрезал он, сгрёб покупку и направился к выходу. Хоть дело было и простое, но мышцы спины всё же ныли от бессознательного напряжения.

Рейн позволил себе выдохнуть с облегчением, выходя из художественного отдела в просторную кольцевую галерею торгового центра. Материалы получены. Задание Харона выполнено. Оставалось лишь раствориться в толпе и…

И тут он увидел их.

На эскалаторе, который в центре кольцевой галереи спускался с верхнего этажа-кинотеатра. Сольвейг. И какой-то взрослый парень – лощёный хлыщ с золотистой причёсочкой, такой же, как была у зловредного принца из мультфильма про огра и принцессу. Да и в целом этот парень был похож на слащавого и насквозь фальшивого принца из дешёвой постановки.

Хуже всего было то, что Сольвейг держала его под руку и прижималась – близко. Хлыщ что-то говорил ей на ухо, а она смеялась, запрокинув голову. Её смех, чистый и звонкий, долетел до Рейна сквозь шум толпы и фоновую музыку. И её глаза сияли – так же, как сияли для неговсего четыре дня назад, когда она смотрела на свою свежую татуировку.

А на следующий день она принесла ему подарок. И выглядела такой виноватой.

Он ведь знал, что не стоит брать у богачей подачки, что ничего хорошего – и искреннего – за такими «подарками» не стоит.

А теперь Рейн замер, сжимая в кармане украденное, и только лишь его взгляд двигался вслед за ней– куда-то на нижний этаж, где эта парочка, так же увлечённо разговаривая и улыбаясь друг другу, двинулась по своим благонадёжнымделам. Тратить деньги, конечно, куда же ещё.

А он остался. Жгло то ли в груди, то ли на коже – может, это болел свежий отпечаток её пальца, который даже не успел зажить. Знак её доверия, как думал Рейн ещё недавно. А теперь доверие разбилось на осколки.

Глава 12. Доверие

Свинцовое небо ноября лежало на крышах Верхнего Фр