Лис, Сова и город лжи

– Мне не надо, – нахмурился парень, чувствуя, как по загривку пробегает смутная неприязнь. – У меня есть.

Он терпеть не мог, когда его тыкали носом в его уровень жизни: хотя теперь Рейн уже зарабатывал, однако нищее детство оставило болезненный шрам глубоко внутри.

– Этот лучше. Мощнее. – Сольвейг не смотрела ему в глаза, переминалась с ноги на ногу. – Чтобы… чтобы ты всегда был на связи. И если опять электричество отключат…

В её голосе слышалась какая-то виноватая нота, которую Рейн не мог расшифровать. Ей было стыдно, что она может себе позволить такие вещи, а он – нет? Или она просто чувствовала, что нарушает его принципы?

– Не надо было, – пробормотал Рейн, пытаясь сунуть подарок обратно девушке в руки. – Трать на себя.

– Нет! – Сольвейг спрятала руки за спину и даже сделала шаг назад. В её взгляде горела упрямая, почти отчаянная просьба. – Возьми. Пожалуйста. Я так хочу.

Рейн посмотрел ей в лицо – и что-то дрогнуло у него внутри. Ладно уж, Сольвейг не хотела унизить его этим подарком. Это было… что-то другое. Должно быть, жест заботы, пусть и неуместный.

– Ладно, – Рейн сунул павербанк в карман толстовки, чувствуя его нелепую тяжесть. – Спасибо. Мне правда пора.

Сольвейг кивнула, ещё раз бросила на него странный быстрый взгляд и почти побежала вниз по ступеням лестницы. Он так и не понял, что это было.

***

Рейн натянул куртку и начал спускаться на улицу, стараясь не обращать внимания на назойливое тепло, разлившееся у него под рёбрами от подарка Сольвейг. Было одновременно раздражающе – нельзя радоваться подачке, пусть даже от неё, – и всё же против воли приятно, когда он чувствовал через ткань эту гладкую поверхность с закруглёнными углами, и от этой приятности к тому же было стыдно, и все эти чувства закручивались в тугой спутанный клубок.

Улицы Низа встретили парня привычным промозглым холодом. Налетевший ветер швырнул в лицо запах гнилья из мусорных контейнеров неподалёку, и Рейн поморщился. Он уже собрался пойти прочь, но вдруг заметил непривычное оживление у соседнего дома через дорогу.

Там стоял небольшой грузовой фургон с потёртыми боками, и двое людей – мужчина и женщина – с неловким, явно непривычным для них усилием вытаскивали из него громоздкий угловой диван, обитый дорогой и новой тканью в чёрно-белую полоску. Они пыхтели и неумело примерялись к деревянным ручкам, не зная, как удобнее за них взяться, их движения были лишены привычной для здешних мест сноровки. На их лицах, ещё не утративших ухоженности и следов высокомерия, уже проступало новое выражение – смесь растерянности, страха и заискивания.

Рядом, вцепившись в ржавый поручень лестницы, ведущей в подъезд, стояли их дети. Девочка лет шести, с двумя аккуратными хвостиками, в жёлтом пальто с заметной полосой грязи, смотрела на окружающую улицу огромными, полными животного страха глазами. Она прижималась к старшему брату – подростку лет тринадцати, который пытался её успокоить, обнимая за плечи и время от времени тормоша с показной улыбкой. Но Рейн, привыкший читать язык тела, видел, как напряжены его плечи, как сам он косится на каждый громкий звук. Мальчишка храбрился, но страх сквозил в каждом его движении.

«Спустились», – констатировал про себя Рейн. Переселенцы из Верха. Социальный рейтинг не выдержал очередного кризиса, система пережевала их и выплюнула сюда, в аварийное жильё, выдав в придачу к ордеру на квартиру клеймо неудачников. Для Рейна зрелище переезда было не в новинку, такое случалось всё чаще. Но наблюдать это всегда было странно: как будто смотришь на инопланетян, высадившихся в аду.

Их дорогая мебель выглядела абсурдно и неуместно на фоне облезлого фасада дома и разбитого асфальта. Несколько картин в золочёных рамах, упакованных в пузырчатую плёнку, стояли на скамейке – когда-то синей, а теперь облупившейся и с выломанной доской в середине. Рядом стоял парадный лакированный стул с гнутыми ножками и блестящей тканью обивки – прямо в луже, впитывая в себя грязь этого нового мира.

У соседнего подъезда сидели на скамейке две местные женщины в пуховых платках. Они лениво лузгали семечки, сплёвывая шелуху на тротуар, и с нескрываемым любопытством наблюдали за зрелищем.

– Глянь-ка, Марин, диван-то какой, – лениво протянула одна. – Интересно, почём продадут?

– А тебе что, надо? – другая усмехнулась с лёгким презрением. Выражение её лица говорило, что она такой диван даром бы не взяла и другим не советует.

– Мне-то не надо. Просто любопытственно.

– Мм, – покивала её товарка. Продолжила флегматично: – Шкаф-то вон какой. Места столько занимает. И мыть неудобно. Непрактичные они, эти верховские.

Рейн отвернулся. Смотреть на чужое падение стало невыносимо. Он сунул руки в карманы и зашагал прочь, по направлению к рынку.

***

Центральный рынок Низа был местом, где жизнь била ключом, не взирая на царящую вокруг грязь и серость.

В первых рядах торговали едой: подвешенные за ноги тушки кур безвольно свешивали обмякшие шеи, на прилавках грудились вяленые рыбины, тугие зелёные помидоры бултыхались в рассоле, ярко пахло специями и свежим хлебом, а если принюхаться – под этим прятался неизбывный запах чего-то подгнившего. Продавцы, ещё оживлённые с утра, зазывали попробовать товар и предлагали скидку за опт.

Рейн, не останавливаясь, прошёл дальше и свернул в самый дальний ряд, накрытый брезентовым тентом. Здесь торговали более интересными для него вещами.

Парень пошёл вдоль прилавков, скользя по ним взглядом. Тут продавали то, что не встречалось в толстых глянцевых каталогах Верхнего Фрихайма: глушилки для сигнала, поддельные удостоверения, взломанные гаджеты и, конечно, пропуски в Верх.

Рейн подошёл к прилавку, за которым знакомый продавец – худой парень, который работал всегда, без смены, и кажется, даже жил здесь – как обычно, ковырял какую-то плату. Рейну всегда казалось, что он делает это не столько по необходимости, сколько для собственного удовольствия.

– Два, – коротко бросил Рейн, протягивая мятые потёртые купюры.

Продавец оторвался от своего занятия, достал два пропуска, провёл первым из них через считыватель, подключённый к ноутбуку, чтобы записать идентификатор. В любой момент система могла вычислить и заблокировать поддельный пропуск, поэтому всегда стоило иметь запасной.

В ожидании Рейн со скукой уставился на листок-объявление, перечитывая его содержание, должно быть, в тысячный раз: «Карты рейтинга! +5, +10, +20 единиц!». Рядом в прозрачной банке, привязанной металлическим шнуром к прилавку, лежала разноцветная россыпь тех самых карт – словно билетики лотереи. Это были небольшие кусочки пластика, различающиеся цветами в зависимости от своего достоинства. Достаточно было приложить такой к своей официальной карте – и алгоритмы, если повезёт, на какое-то время посчитают тебя более благонадёжным.

Как раз в этот момент у соседнего прилавка разгорался скандал. Мужик в заклеенной изолентой куртке возмущённо махал зажатой в заскорузлых пальцах розовой карточкой на 10 единиц.

– Не работает твоё фуфло! Я всё сделал как надо, а рейтинг как был в минусе, так и остался! Верни деньги!

Продавец, невозмутимый, как скала, лишь пожал плечами.

– Слушай, друг, никаких гарантий. Это же не официальный магазин. Хочешь гарантий – иди в «Технику для жизни», купи десять кофемолок и три телевизора. Рейтинг точно поднимется. А здесь – как повезёт. Сам знаешь.

Мужик что-то ещё побурчал, попытался пригрозить, но, встретив абсолютно равнодушную реакцию продавца, с матом швырнул чип в грязь под ногами и побрёл в конец ряда – там из-под прилавка разливали самопальный алкоголь.

Рейн молча взял свои новые пропуски, сунул их в карман куртки и двинулся к выходу с рынка – снова мимо продуктовых рядов, на этот раз обдавших его запахами солений и квашеной капусты.

Два ключа – для него и для Сольвейг. Для их тайных, таких ненадёжных встреч, тянущихся тонкой нитью между их мирами – абсолютно разными. Где-то там, на холмах Верха, огромная, бездушная машина системы щёлкала шестерёнками, время от времени вышвыривая сюда новых изгоев, а здесь, внизу, люди продолжали верить в чудеса, покупая за последние деньги кусочки пластика с призрачной надеждой.