Родная партия. Том 2

Яковлев оказал на меня сильнейшее давление – либо вхожу в состав группы, работающей над будущей программой КПСС, либо дальше я сам по себе. Такой подход ко мне непонятен: если раньше мне доводилось с ним встречаться на совещаниях для агитационно-пропагандистских работников, где всё проходило спокойно, то сейчас он как взъерошенный – пытался поставить меня в уязвимое положение перед Лигачёвым.

В других условиях я бы сам согласился на участие. Протолкнуть свои идеи на всю страну – нет площадки идеальнее в СССР, чем съезд КПСС: всё принятое на нём будет действовать как набор неукоснительных директив, а прописанное в программе – заучиваться и разжёвываться по несколько раз. Но сейчас в отделе у меня сложное положение: нужно работать с тем, что раздобыла Гиоргадзе в ИНИОН, а именно с различными вариантами социалистических реформ в экономике; нарушить обещание, данное Лигачёву, что соприкасаться с подготовкой документов для будущего съезда я не буду; наконец, само историческое время – оно явно не готово к тому, чтобы принять сверхрадикальные изменения.

– Ну что там? – спросил меня Анатолий Черняев, помощник генсека и заместитель заведующего Международного отдела ЦК КПСС. Седой мужчина уже долго ожидал ответа. – Ладно. Пока жмётесь со своей бумажкой, послушайте вот этот абзац, – он принялся читать свой черновик: «Последние двадцать лет отмечены новыми вспышками межимпериалистических противоречий, появлением новых их форм и направлений. Эту группу противоречий капитализма не устранили ни заинтересованность в объединении сил, ни военная, экономическая или политическая интеграция, ни научно-техническая революция. Последняя ускорила процесс интернационализации капиталистического производства, усилила скачкообразность развития стран капитализма…»

Понимая, что от меня ждут как минимум солидарности с таким суждением, я довольно хмыкнул, кивнул и вновь взглянул на свои бумаги:

– Не знаю, сможем ли мы протолкнуть такое. Вдруг возникнет сопротивление?

– Наверху? – усмехнулся он. – Если вы про свои идеи, то риск самый что ни на есть настоящий. Вас могут обвинить в ревизионизме, отходе от генеральной линии.

Я кое-как удержался от улыбки.

– Анатолий Сергеевич, разве мы сейчас не занимаемся тем, что определяем генеральную линию?

Черняев вздохнул.

– Ну только если некоторые кадры перестанут препятствовать. Хотя вот ваше назначение на многое повлияло. С Нового года в ЦК старые кадры уходят, новые приходят… Пономарёв ушёл.

Поскольку я не мог вспомнить, кто это, прокомментировал расплывчато: «Довольно-таки удивительно».

– Простите? – возмутился Черняев. – Что удивительного? Он же из-за вас ушёл.

Тут уже я искренне удивился.

– Это ещё почему?

– Приехала итальянская делегация ИКП. Вы ведь после фестиваля молодёжи популярны на Западе. В Риме ищут местечко для нового парка, и коммунисты активно продвигают эту инициативу на местах. Интересные идеи заразительны, и в итальянской компартии решили, что с вами можно и нужно поговорить. В итоге отправили на совещание товарища Лигачёва, а Бориса Николаевича нет.

– А зачем Ельцин на совещании с делегацией ИКП?

– Да при чём тут Ельцин? – засмеялся Черняев. – Я про Пономарёва! Ах, простите мою бестактность. Вы же из ДРА только вернулись.

– У меня нет контузии, если вы об этом.

– Но в Секретариат передали проект постановления о вашем награждении.

– Это верно, меня ранили в Афганистане… Хм, а откуда вы знаете про награду?

– В ЦК люди работают, а не калькуляторы. Трепачи везде будут.

– И вот это вот всё привело к тому, что Пономарёв ушёл?

– Нет, конечно, вами воспользовались, – Черняев уткнулся в черновик. – Вы высоко взлетели, а в небе птица хорошо видна. Итальянцы просили вас на встречу, а Пономарёва не пригласили, хотя он всё время работал с их компартией.

– И как, успешно трудился? – спросил я.

– Работал он весьма необычно – ИКП стала критиковать и осуждать СССР и КПСС. Вообще сложилось впечатление, что нашего Пономарёва они не переваривают. Это всё и привело к тому, что Пономарёв… несколько вышел из себя и сказал лишнего. То ли Политбюро решило, то ли сам генсек определился, не знаю, но вы оказались катализатором кадрового вопроса.

– Так его отстранили?

– Ох, Андрей Григорьевич, давайте вернёмся к нашим овцам.

Я показал ему проект текста с разделом об экономике. Понимая, что это всё будет изрезано, спилено и переделано под удобоваримый для идеологии речевой суп, протёр уставшие глаза и отвернулся. Черняев читал и всё громче вздыхал.

– Слушайте, но ведь это же экономика, тут на бумаге одна сплошная экономическая тарабарщина, а мы с вами должны были обсуждать международную обстановку. Наши отделы взаимодействуют по вопросу международного раздела будущей программы КПСС, оставьте экономику экономистам. И да – Бухарина вставить в текст настолько смело, что можно прослыть в ЦК идиотом.

– Я и правда весь час думал только об экономике.

– Ну, всё! Значит, пора отдохнуть.

Пожав плечами, я направился в комнату, где расположили столик со съестным. Команде консультантов, «допиливавших» партийные документы перед съездом, всегда делали что-то вроде кофе-брейка: простой чай, небольшие пирожки и бутерброды. Я улыбнулся:

– Что ж, наша власть совсем не такая.

– Наша – это какая?

– Да это я так, мысли вслух.

– А что бы вы желали здесь видеть, Андрей Григорьевич? Эклеры?

– Нет, напротив, как раз такая простота меня устраивает.

Мы перекусили, а затем вышли прогуляться по снежным тропам. Государственная дача была отдана в наше полное распоряжение – люди приезжали и уезжали, работали с текстом, потом исправленное исправляли… Бумажная бюрократия, производство текстуального пространства. Жаль только, что народу от этих бумаг ничего не перепадёт. Я всё-таки чел из информационной эпохи, где ценность сообщения определялась краткостью, а не заполнением документов водой…

На истфаке мы про таких одногруппников – генераторов текста говорили: «Привет, нейросеть!»

Привыкнуть к такому подходу было сложно. Работа в ЦК КПСС казалась просто ответственной, а не бумажно-ответственной, а оказалось, что после контактов с людьми вторым по важности делом является бумаготворчество. И в чём преимущество больших партийных документов? В потоке текучих мыслей читателю придётся очень долго вылавливать суть.

Между тем времени у страны оставалось всё меньше. После разговоров с близким кругом я пришел к трём пунктам, на которые планирую давить в первую очередь: Афганистан, масштабное сокращение расходов и кооперативная собственность как механизм накопления капитала и товарного изобилия. Афганистан совершенно бесполезен – судя по тем переводным статьям, что присылают в ЦК разные ведомства, от КГБ до МИД, мы, советские, теряем престиж, нас называют империалистами даже западные левые, с которыми мы должны быть вроде как на «ты».

Коллектив мне попался интересный: сухо поздравив с назначением, он сразу ушёл в работу, обозначив холодную стену недоверия. Ну, ещё бы: без долгого согласования так легко залетел новый кадр…

То, что мной хочет воспользоваться Лигачёв, уже не особо скрывалось. По логике Егора Кузьмича, я должен был вылавливать косяки Яковлева, выведывать его идеологические планы, а ещё препятствовать излишне ревизионистским решениям в отделе. Очень интересно, и как мне это делать? «Александр Николаевич, вы что, ревизионист? Мой начальник – ревизионист, вы только посмотрите!»

Казалось бы, получил высокую должность с реальной властью, а как был не свободным в действиях, так и остался им. А вдруг и генсек не настолько свободен? Есть ли всевластная должность в стране? Сосредоточие в Системе на генсеке, конечно, но в аппарате столько центров политического влияния, что вся эта власть растекается, превращается в межотраслево-отделово-согласовательскую. Единственное весомое «но» – кадровые вопросы. Решающее слово за Горбачёвым.

– Позавчера вернулся с тамбовской областной конференции, – начал разговор Черняев. Он шёл лёгкой походкой, ступая на искрящийся снег. – Предсъездовская, два дня шла.

– И что там? – поинтересовался я.

– Начались интересные процессы.

– Очень расплывчато звучит.

– Партийные работники ожили, полезло наружу желание исправить, покончить с безобразиями в стране.

Я хмыкнул.

– Это же прекрасно.

– Да, это позитивная тенденция.

– Мы должны усилить её.

Черняев повернулся ко мне.

– Для этого мы готовим двадцать седьмой съезд…

– Знаю, Анатолий Сергеевич. Готовим с апреля восемьдесят пятого. Долго тянется предсъездовая подготовка, – пытаясь не сказать что-то лишнее, я подбирал такие прогнозы, которые покажутся ему смелыми, но не бредовыми: – Только проблема в том, что времени у нас не так много. Неблагоприятные тенденции в экономике не ждут – они развиваются. Как бы не опоздать на поезд!

– Видно, вас это интересует больше всего – экономика. Отраслевому отделу не повезло получить такого рьяного поборника экономических вопросов.

– Если государство обанкротится, то как СССР будет существовать? Всё очень серьезно. Экономическая тенденция налицо. Ну, допустим, вы международник, а я выходец из идеологии. Разве это мешает обсуждать положение дел в народном хозяйстве? Давайте будем честны: Афганистан разрушает возможности на развитие социализма в нашей стране. Да и вообще все перспективы идут на слом.

Черняев ничего не сказал, промолчал, уверенно шагал дальше. Я принял это как боязливый намек на согласие и продолжил свою мысль:

– Так вот. Думаю, вы понимаете, насколько вредит репутации партии и государству ситуация на южной границе. Если точнее, ущерб можно описать как крайне тяжёлый.

– Откуда такой пессимизм? Из Кабула?

– Я видел, в каком состоянии НДПА, как афганский народ к нам относится. Это ненормально, ведь, судя по их реакциям, раньше к советским людям относились доброжелательно, а теперь… В меня стреляли на улице, попали в переводчицу. Да нет, девушка жива, но покинула Афганистан раньше срока. А потом и я его покинул.

Черняев молчал.

– И думаю, для ускорения социально-экономического развития, для сохранения имеющихся рубежей потенциально важно донести идею как можно более скорого закрытия этого вопроса.

– Вы сумасшедший, – усмехнулся мой собеседник. – Да разве это возможно?

Я пытался вспомнить на ходу, какие варианты были из моего времени. Ох черт, ну почему память такая дырявая! Вот, вспомнил. Кипр. Там же разделительная полоса – север и юг не имеют общей границы, потому что есть территориальный коридор ООН. Что ещё? Украина. Два армейских корпуса Индии по всей демилитаризованной линии. Ещё натовцы в Косово сидели. Да были же такие случаи в истории!

– Вы знаете, я идеолог, и мои задачи сугубо идеологические. А вы, Анатолий Сергеевич, у нас международник. Кажется, вам известно, что на острове Кипр развёрнута миротворческая миссия ООН…

– Да.

– Так если есть такие варианты, может быть найдётся способ это урегулировать? Оставить за нами статус наблюдателя в Афганистане, а самим покинуть страну и не тратить на брежневскую авантюру силы и средства?

– Боюсь, ваши предложения не примут военные и сторонники межблокового противостояния. Первые сочтут это сдачей позиций и пустой тратой ресурсов, а вторые – потаканием капиталистическому миру.

Я остановился, положил ему руку на плечо и сказал:

– Ну что ж, значит, будем топтаться и дальше, – заметив печаль в глазах собеседника, в шутку процитировал Брежнева из агитплаката, стыдливо спрятанного кем-то за шкаф в моём кабинете. – Мы хотим мира, прочного мира, фундаментальная основа наша во внешней политике…

Черняев молчал, но его лицо горело – и не факт, что от холода.

У меня резко заныло плечо.

– Вы в порядке?

– Это после ранения… На холоде болит сильнее.

– Пойдём в тепло – вы отдохнёте, а я поработаю, – сказал он, и добавил: – Быть может, всё у нас получится, если осмелиться на рискованный шаг.

Ещё десять минут походили в молчании, а затем вернулись в дом.

Машина привезла меня на Котельническую набережную. Взяв с собой продуктовый набор из «Берёзки», на лифте и, подкусывая от голода «Брауншвейгскую», я поднялся на нужный этаж и сунул ключи в замок.

А дверь открыта. Хм. Привет, комитетчики? Дневник-то внутри… Чёрт побери, ну какой же я неосторожный!

Носком туфли раскрыл дверь полностью и прислушался. Поёт женский голос.

– Только не ты…

– Андрюша!

Лира выбежала из кухни, прискакала, обняла и заставила меня уронить на пол бумажный пакет; полетела колбаса, по полу покатились сосиски, укатилась шайба сыра по д коридорный шкаф, а меня всё целовали – в щёки, в лоб, но только не в губы. Завершив процесс излияния нежных чувств, Лира звонко закричала:

– Я вернулась! Наконец-то я вернулась. Как хорошо оказаться в Москве, когда ты вернулся.

Видимо, мое лицо было настолько гневным, что она отпрянула, отстранилась:

– Ты что… не рад?

– Чему должен быть рад? – Прошёл на кухню, сбрасывая с себя туфли, пальто и шапку. – Чему? Было ли письмо от тебя? В Кабул ты писала?

– А зачем мне писать? Ну да, отправляла же что-то…

– Что-то! – засмеялся я саркастически. – Она что-то отправляла!

– Откуда этот надменный тон? – Лира подняла одну бровь.

На ней было платье – нет, целый костюм – из ярко-красного цвета. Оно горело, светилось алым, и это платье, едва прикрывшее колени, и этот пиджак с коротким рукавом, и все эти золотые цепочки, скрепляющие талию, и эти очень длинные белые бусы – ими можно было задушить несколько человек за раз.

– Оттуда же, откуда твое полное безразличие ко мне. Моя жизнь была на волоске, а ты в своей Германии даже не удосужилась приехать.

Лира медленно опустилась на стул, положила ногу на ногу и закурила тонкую сигарету.

– И не кури здесь! Черт бы тебя побрал! – Я открыл форточку и выбросил наружу дымящуюся сигарочку.

– Так, что за истерика? Возьми себя в руки.

– Это ты себя возьми в руки. Я твой законный муж.

Лира засмеялась:

– Прошел почти год, а мне уже указывают на статус. Советская семья – ячейка социалистического общества? – кошачьей походкой она подобралась ко мне. – Ты забыл? У нас договорённость. Моя жизнь – не твоя, а твоя безразлична мне. Мы только друзья, близкие и не более того.

– Ты и как подруга – полное дерьмо.

Пощёчина влетела мне с размаху в правую щеку. Я легко, смиряя ярость, оттолкнул её от себя:

– Дура. Глупая дура, строящая себя под интеллектуалку. Ты как типичная либераха – живёшь в мире грёз и сладкой ваты, думаешь, что умнее всех. Где твоя эмпатия? Ты же эмоционально на уровне эмбриона. Ты просто спичка!

– Да пошёл ты, козёл поехавший. Поверил в свою безумную сказку про ядерный апокалипсис, про ядерную войну и бомбардировку, и теперь всем мозги компостируешь. Лучше бы лёг в психиатрическую больницу, да пожил бы под сенью проверенных врачей! Ради тебя я отказалась от многого.

– От чего же? – усевшись за стол, я прикрыл лицо газетой, делая вид, будто игнорирую её. На самом деле даже видеть не желал эту дуру. – У нас договорённость. Брак ты получила, бронь от сплетен тоже.

Сквозь бело-серую бумагу, где красовалась надпись «Известен всей Кубе», в меня влетела сосиска.

– Не бросаться едой!

– Хочу и буду. И вообще, пошёл вон из моей квартиры.

– Она и моя тоже! Я твой муж, между прочим.

– Да ты не любишь же меня, – всхлипнула Лира. – Зачем, зачем этот спектакль… Боже, я умираю… Что за поколение мужчин пошло?

Я свернул газету. Почитать не дадут, поесть тоже. На плите что-то подгорало. Снял с конфорки кашу. Снизу уже имелся хороший нагар.

– И готовить не умеет… Аслан из моей общажной комнаты, так и то лучше готовил.

– Вот пусть он и готовит тебе.

– Увы. Он остался в двадцать восьмом. Наверное, погиб, как и все остальные.

Лира громко вздохнула, достала сигарету и пристально на меня посмотрела.

– Ладно…

Дымок пошёл на потолок. Она тёрла край платья, оттирая ладонь от пота. Её глаза потекли – тушь струйками пошла вниз. Плакала она навзрыд.

Я подошёл и обнял её. Что ж, ссоры бывают. Хотя накипело у меня знатно. Такое пренебрежительно эксплуататорское отношение к моей личности – ред флаг, настораживающий сигнал тревоги, что и в остальном с этим человеком будет очень плохо.

– Прости. Последние месяцы словно катастрофа. Себе не принадлежу. Ранили в Афгане, вернули, сразу в бой – партийный, в ЦК КПСС перевели. Всё так быстро закрутилось, скоро башку оторвёт…

Она посмотрела на меня – вся заплаканная, даже нос в пузырящихся соплях. Эмоциональная дура эмоционально эмоционалит.

– Прости и ты, Андрюша. Что-то я забылась. Дело не в том, что между нами сделка, дело во мне. Потеряла нить дружбы, заигралась в Берлине.

– Бывает.

– Мне нужно было больше уделять тебе внимание, а я всё в литературных кругах, среди режиссёров крутилась.

– Ну и как? Многого добилась?

– Итальянцы про тебя узнали чуть получше.

«Какие интересные подробности я сейчас слышу, – подумал про себя. – Не её ли труды привели меня в ЦК партии? Знать бы, что она говорила итальянским комми. Про Пономарёва и то, как его задвинули, Лира, вероятно, не знает, хотя и это её заслуга»

– Должно быть, ты хочешь поесть, дорогая.

– Да! Да, просто адски хочу жрать! – она утёрлась полотенцем, воспользовалась моей вежливостью и встала, поправила платье. – Давай готовить. Когда люди готовят еду, дружба становится крепче. Да справлюсь я, не беспокойся, что уж ты как сварливый дед ворчишь…

Глава 6. Слепые ведут слепую экономику

Утром меня ждал завтрак. Чутка подгоревший, зато от чистого сердца. В следующий раз попрошу, чтобы Лира не солила еду.

Мы сидели за столом, когда она, крася лаком ногти и разглядывая в окне январскую Москву, вдруг спросила:

– Надеюсь, между нами мир? Не хочу уезжать с ссорой за спиной.

– О нет, только не говори мне, что ты уже уезжаешь?

– Через две недели уеду, – вздохнула Лира, докрашивая мизинец. – И это точно. Командировка в западный Берлин. Ну так что?

– Да ладно-ладно, мир так мир.

– Я буду писать тебе письма. Честное слово!

– А что думает твой папочка о разъездах по заграницам?

Лира оставила в покое ноготь, приставила к губам указательный палец: «Т-с-с-с-с!». Отведя подальше от телефонов и включив воду на полную, она доверительно сказала:

– Там сейчас такой кавардак из-за Пономарёва.

– И тебе известно о нём?

– Ну конечно мне будет известно, зайчик ты ненаглядный. Ведь из-за тебя всё началось.

«Да что ж такое, я как настоящий серый кардинал! – подумал про себя. – Стоило мне вернуться в Москву, как началась какая-то политическая свалка в Политбюро. Я что-то упустил?»

– А можно всё же поточнее? Слышал краем уха, будто бы виной тому спор между Лигачёвым и Яковлевым…

– Какие интересности ты спрашиваешь! – Лира подула на крашеные ногти. – Я тебе кто, член Политбюро, чтобы в ваших дедовских склоках разбираться?

– Хм. Но вообще странно, что ты не разводишься со мной. Значит, нет повода беспокоиться? Корабль идёт себе дальше?

– Забудь, неженка. Даже если тебя посадят, меня не тронут. Папочка убережёт.

– А можно, чтобы и меня уберегли? Так, на всякий случай?

В ответ Лира только выключила воду и ушла в гостиную – читать «Ротер Морген», от которого она периодически посмеивалась. Поняв, что больше от неё ничего не добиться, что моя жена всегда будет холодной ледяной сосулькой, я собрал вещи и уехал к родителям.

Мне удалось провести несколько замечательных дней перед тем, как вновь ускорилась борьба за будущие партийные талмуды. Я смотрел на противостояние консультативных групп – бессмысленное и жестокое по словесной тактике, – но никак не мог понять, ради чего столько шума. Оставалось терпеливо ждать наилучшего момента.

Казалось, что безопаснее всего «подсунуть» нужные идеи в самом конце, когда съезд будет в предстартовой готовности. Если передать что-то сейчас, то велик риск, что инициативу зарубят – а с ним и инициатора. Лигачев демонстрировал ортодоксальный подход: стабильность, дисциплина и порядок в обмен на гарантированно выверенное решение. Вроде бы всё хорошо – этот человек сам по себе безобиден, однако он связал меня по рукам и ногам. Да и не только меня.

Яковлев интересовался моими задумками, но говорил про них обтекаемо, чаще всего с предупреждением: «Это партия не примет». Через него я бы и мог что-то «выложить на стол» генсеку, да только подозреваю, что он не захочет превратиться в расстрельного политика в случае, если Горбачёв раскритикует проект.

Проблема была в том, что кажущийся исправным бюрократический институт власти функционировал ненормально, по факту губил любые инициативы, хоть как-то выходящие на поле риска. Политические решения оказывались результатом «корпоративной победы» одной из фракций в Кремле. Если в моей реальности корпорации были продуктом слабости контроля за рыночными институтами, то тут строго наоборот – формально рынок отсутствует, частная собственность тоже, но оборонка, госбезопасность, армия и тяжелая промышленность работают эффективно – но только в строго своей сфере компетенции. В ЦК отчётливо наблюдалась работа рынка административных ресурсов и лоббирования интересов. У кого их больше, тому и капиталы в помощь – от Госплана, Госснаба и Минфина.

В разговорах с Яковлевым я довольно быстро уяснил, что «всей пашни не увидишь», то есть реальные проблемы ещё могут быть закрыты под знаком секретности. И как тогда что-то менять? Я же не шпион, а обычный зумер, пытающийся реанимировать СССР для спасения будущего. Из оружия у меня только знания об истории, которая должна случиться. Впрочем, для некоторых я вполне себе западный агент…

–– Ты что-то гонишь телегу на повороте, – заметил как-то Яковлев. Он вызвал меня в кабинет, где принялся мягко распекать. – Вы так быстро вылетите из отдела, да и из ЦК тоже.

Я ему определенно не нравился. Его можно было понять: мое назначение получилось столь быстрым, что Александру Николаевичу оставалось только одно – проглотить «кадр» и держать в уме, что я – вероятный ставленник Лигачёва. Почему последний так охотно поставил меня в отдел ЦК КПСС, никому непонятно, но ореол туманности играл мне на пользу. Я, как и остальные, живу в догадках, и самая большая заключается в том, что Лигачёв избрал мою кандидатуру на основании убеждения, будто я лично ему предан.

– Не понимаю, Александр Николаевич, о чем вы.

– Что за игры с экономикой? Абалкин и Аганбегян радостно хлопают в ладоши – идеологи наконец-то заговорили о насущном. А что делать мне по такому случаю?

– Я просто предложил идею.

– Какую?

При этом Яковлев прищуром указал на телефон: «Прослушка, говори на рыбьем языке!»

– Да ничего особенного, просто поднял материалы ещё андроповского времени. Я предложил им идею экономии государственных средств за счет отказа от капиталовложений в бесперспективные отрасли…

– И с каких пор идеологи занимаются чисто экономическими вопросами? – мой начальник насупился.

– Я вас понял, Александр Николаевич.

Через пять минут он подсунул мне бумагу: «Распиши, что выдумал про экономику». Неохотно взяв в руки карандаш, я долго колебался – писать или выдумать глупость, чтобы отмазаться? Это огромный риск для партийной карьеры, вот так взять и выложить карты на стол. Да, Яковлев был реформистом, но и человеком Системы. Уж не знаю, как он отнесется к радикальным предложениям – на дворе всё-таки январь 1986-го, а не 1991-го года.

Однако, кто не рискует, тот не пьет шампанское в «Праге». Я и написал…

По сути, мой проект обозначал «тепловую ловушку» для особо рьяных поборников плановой экономики. То, что она уже на последнем дыхании, известно практически всем – даже Лигачёв явно, открыто и решительно поддерживает политику социально-экономического ускорения. Под последним словом, разумеется, тщательно маскировали слово реформа. Но сторонники коммунистической модели экономики, где нет ни рынка, ни частной собственности, имеют свое представление о возможном. Если это будет андроповское «наведение порядка», то страна довершит свой виток развития системным экономическим кризисом, повторится уже известный мне исторический процесс.

Экономисты из консультативной группы уже непрозрачно намекнули мне, что валютная проблема может стать общей для всех. К тому же неизвестно, сколько уходит на оборонку. Мне в учебниках твердили – «много» или «очень много», а итоговую цифру называли до четверти ВВП. Если это правда, то никаких денег я не сыщу на экономические реформы – народ просто обнищает в ожидании перемен, а потом произойдет социальный взрыв.

Вместо того, чтобы разрушить плановую систему одним-единственным ударом, я хотел создать вторую экономику – независимую от партии и отчасти государства. По сути, мне нужны были рыночные институты, чтобы улучшить благосостояние населения, но и вернуть в экономику процесс созидательного разрушения: старое уходит, новое приходит, прежние неэффективные технологии убираются, новые внедряются, и так далее. Тогда удастся избежать сильного недовольства к власти.