Родная партия. Том 2

Если и спасать СССР, то для этого придется чем-то жертвовать. Может, лучше унизиться один раз, выведя отсюда войска, чем ещё три года тратить впустую деньги и советскую молодёжь, на которую возложил миссию – стать социальной массой для преобразований. В отличие от Горбачева, Политбюро и всей страны, я уже знаю итог афганской истории. Хоть какое-то преимущество за мной: для спасения Союза нужны реформы, а для реформ – деньги.

Самолёт приземлился во Внуково. Госпитализация в кремлёвской больнице, под надзором лучших врачей. Как и в Афганистане, мне заговаривали в уши:

– Вы, товарищ Озёров, ещё молодой, организм здоровый, быстро восстановится…

– Да, товарищи врачи, всё так, – отвечал я им.

Первой с визитом прибыла семья, Григорий Максимович и Виктория Револиевна. Вид у них был ужасный: седина ударила им в волосы, морщин стало больше, цвет кожи потускел. Для Виктории Револиевны наступил час долгожданного освобождения от мук терзаний и страха; что же до Григория Максимовича, то он выдержал большую, очень большую паузу, чтобы перед самим уходом сказать:

– Мы тебя ждали.

– Я рад вернуться живым.

К двадцать седьмому числу меня выписали – сославшись на то, что дальнейшее пребывание необязательно, вполне можно находиться на домашнем лечении с ежедневным визитом врача. И не соврали: служебная «Волга» возила врачей вплоть до подступавшего Нового года.

Спустя два дня мне устроили день рождения, правда в очень интимном кругу лиц. Не было никого из комсомольцев, никого из товарищей Григория Максимовича по работе с автозавода, никаких подруг – жен влиятельных номенклатурщиков. Это было пожелание семьи Озёровых, а не моё, но я не сопротивлялся. Мне было страшно, что обо мне подумают другие, что скажет Серёжа Курочка после Афгана, Татьяна Гиоргадзе, как взглянет на меня своими хитрыми глазами непонятная, практически теневая личность Иван Витальевич С. – именно благодаря нему согласие отправиться в Афганистан было дано без намека на сопротивление. Вдруг он хотел избавиться от меня, чтобы встречаться с Лирой?

О Лире даже вспоминать не хотелось… какое там увидеться.

Нет, не готов я с ними видеться ещё пару дней. Нужно прийти в себя, обвыкнуть к столичной атмосфере, решить, куда двигаться дальше, ибо тонул в озере, этом ледяном водоеме ужасных воспоминаний. Сердце разрывалось от того, что я был вырван, вытащен за руки, ноги и волосы из Афганистана, с чувством невыполненной миссии. Эта культура мужского успеха, она давила на меня страшной силой: «Не справился – не мужик». Мой внутренний голос кричал, а рот – закрыт, он онемел, речь заблокирована. Да и кто бы понял эти страдания?

Я не понимал, кем себя считать. Моя идентичность, образ, картина утратила границы. Кто я теперь? Ветеран? Ветеран-неудачник? Снова золотой ребёнок, находящийся на попечении поседевших от страха родителей? Где мое положение в партийно-комсомольской иерархии? Вдруг засмеют за ранение? Скажут: «Ой, выпишите ему награду, и с партбилетом на выход…»

Однажды мне довелось испытать такое чувство, ощущение раздираемого на части Я – это случилось в Белграде, в душной жаре двадцать пятого года, под свист протестующей толпы, кричавшей Pumpaj!*, пренебрежительно глядевшей на свою полицию и несли транспаранты; а где-то стоял я, непонимающий, что делать дальше после двух месяцев жизни с сестрой в её квартире. Её образ – успех, успех, ещё раз успех, а у меня только-только ЕГЭ сдано и состояние полного краха, истощения и обиды.

Кто я? Потерял ли свое детство? Кем мне быть? Нужен ли такой зумер в СССР? Как же не хотелось быть машиной!

Потом случилась «стабилизация»: мир чуть вздохнул с облегчением, учёба затмила внешний фон, на международную обстановку – начхать, с особым презрением. Учёба, учёба, учёба, и так до третьего курса, чтобы что? Чтобы потерять свое второе детство, юношеское студенчество, получить в лицо ядерную бомбу от Трампа. Президент США обещал разбомбить столицу, и вот, господин исполнил обещание – ещё и меня превратил в радиоактивную пыль.

А всё из-за какой-то подлодки… Не хочу быть циником, но ради мира жертвы необходимы с обеих сторон. Когда политиканы со всех сторон раскричались, забили дубиной по столу и не сдержали собственных слов, под каток попали такие простые дураки, как я. Чёрт, даже песню помню, что играла в наушниках, а ещё ветерана помню, и его глаза, полные слёз: ещё чуть-чуть, и он бы заплакал, потому что ему казалось, что весь мир поглотила одна и та же боевая атмосфера. Мужик ушёл от неё с фронта, но она его настигла всё равно: теперь и я побежал от неё, эстафету перенял. Добегу ли до финиша?

Кому-то придётся пойти на жертвы всё равно.

– Андрюша? – бокал шампанского Виктория Револиевна держала мягкой рукой. – Кто должен пойти на жертвы?

Разум снова вернулся в реальность, где с натянутой улыбкой нужно праздновать день рождения. Я осмотрел себя, словно видел это тело в первый раз: белая рубашка, синие джинсы, напротив сидели родители – не мои, конечно, а настоящего Озёрова; своими их я вряд ли когда-нибудь признаю. Мой взгляд сейчас был взглядом Велихова.

Я смущенно ответил:

– Советский Союз и Соединённые Штаты.

Родители напряглись.

– О чем ты? – голос Виктории Револиевны зазвенел как хрусталь. – Пожалуйста, объяснись, – она наклонилась к мужу, чтобы шёпотом сказать, но вышло громко: «Говорила же, что у них часто психическое…»

– И СССР, и США должны пойти на уступки друг другу, если хотят выжить в будущей ядерной войне.

Лица празднующих побелели. Одна только Римма, разливавшая суп в тарелки, на любую мою реплику отвечала молчаливой улыбкой: ей в радость было всё, потому что «свой человек вернулся в дом».

– Откуда у тебя такие мысли, Андрюша?

– Оттуда, откуда я вернулся, мама. Афганистан – это тупик.

– Ты думай, что говоришь, сынок, – осудил меня Григорий Максимович.

Я взмахнул бокалом шампанского, не чокаясь: «С днём рождения меня».

Весь вечер они пытались разбавить атмосферу в квартире после неловкого разговора. В какой-то момент, когда Виктория Револиевна изрядно перепила, она принялась бросаться то в слёзы, то в гнев: слёзы от того, что вернулся её любимый Андрюша, почти целый и здоровый, а гнев – на партию, которую она боялась, но при этом ненавидела за то, что отправила единственного сына. Я слушал её и не мог понять, почему в ней так много накипело на коммунистов: человек, сидевший на всём хорошем благодаря номенклатурной власти, критиковал свой сточник благ по полной программе, не стесняясь в выражениях. Это как если бы я поливал дерьмом свою старосту, которая прикрывала меня при каждом случае, или ненавидел бы декана, помогавшего мне выбраться на что-то действительно значимое, толкавшего на постоянный движ. Кем бы я тогда был, если бы занимался унылым корпением над учебниками, как остальные одногруппники?

А потом Виктория Револиевна перенесла свой гнев на другой объект – на Лиру…

– Где же эта паскуда? Что вы меня одергиваете? – взгляд у неё был совсем мутным, но она продолжала: – Где она? Сидит в гэдэровской земле, когда муж вернулся? Нет, категорически не понимаю, что там можно делать после всего, что случилось. Ты же советский человек, наконец! У мужа пулевое ранение, а она отписывается письмами. Бессовестная. Мерзавка.

Шевелюра на её голове покосилась, и при помощи Риммы гневная женщина ушла в ванную комнату. Григорий Максимович, крепко вздохнув, пригласил меня в кабинет. Я послушно направился за ним.

– Значит, так в Афганистане говорят сейчас? – он закурил сигарету.

Портрет Ленина смотрел на меня с укором.

– Нет. Я сам к этому пришел. Для меня Афган – это успешный неуспех для страны.

– Ты заведующий отделом пропаганды ЦК Комсомола. Думай, что говоришь. Где твоя субординация? Я думал, в армии ты получишь должный опыт, а получилось вот как.

Мои брови невольно сомкнулись.

– И снова Андрей Григорьевич плохой человек.

– Я такого не говорил.

– Но подразумевал. В день рождения сидеть, покуривая в мирном кабинете, с повальным духом чиновничества, когда твой сынок побывал на войне…

– Это не война, начнём с простого, – прервал меня Григорий Максимович. – Вы исполняете там интернациональный долг.

«Боже, да у тебя когда-нибудь возникнет эмпатия?! – возмутился я. – Хорош уже казённой схемой думать, старик!»

Он сидел, как грозная медвежья фигура, показывал свое недовольство моим поведением, но не знал, что нужно сделать.

– Знаешь, не будь ты Озёровым, я бы сказал – агент ЦРУ, ведёшь подрывную деятельность империализма… Ты что, стал противником социализма?

– Нет.

– Ты антисоветчик?

– Нет.

– Тогда я не понимаю.

Зажёгся огонек второй сигареты. В комнате стало душно, форточка напросилась на то, чтобы её открыли.

– Мне сложно тебе объяснить что-то подобное, – сказал я. – Но Афганистан открыл мне глаза на многое из того, что происходит в нашей стране.

– И раньше знал, – осек меня Григорий Максимович. – Не последним человеком в комсомоле являешься.

– Однако, если уж ты решил в мой день рождения поговорить по душам, то вот тебе мой ответ, – я собрался с силами, чтобы выложить ему неприятное: – Это явная, четкая и понятная политическая ошибка, залезть в Афганистан и теперь мучиться, страдать там, терять своих ребят.

– Надо же, так ты нынче за народ? – усмехнулся он.

Ленин на стене прищурился ещё сильнее.

Молчание. В дверь постучались, в проёме показалось лицо Виктории Револиевны, но тут же исчезло, завидев между нами состояние серьезной беседы.

Сквозь толстые очки медведь смотрел на меня и о чём-то размышлял. Зазвонил служебный телефон, и он его взял; я усмехнулся. Дисциплина во всём и никогда не забывается.

– Прости, – внезапно сказал Григорий Максимович, закончив разговор по телефону.

– Неожиданно.

– Почему же?

– Чувственно потому что. Обычно ты думаешь, что все тебе должны по должности, по рангу.

– Ты из меня делаешь демона, но я не такой. Мой вклад в страну – вот что сформировало Григория Максимовича Озёрова. Дизелизация, строительство города для рабочих…

– Так ты и Андрея Озёрова дизелизируешь? – парировал я. – Ты же никого не хочешь слушать, никто тебе не авторитет, кроме таких, как он, – палец ткнул в портрет Ленина.

Медведь громко вздохнул и взял минутную паузу.

– Извини. Зря начал этот разговор. У тебя день рождения, а я пропесочиваю, как на собрании.

– Ладно уж. Бывает.

В бокале шампанское испустило пузырчатый дух, стало блеклым и невкусным, слишком кислым.

– То есть ты хочешь, чтобы я поверил твоим словам? – сказал он, протирая очки.

– У нас нет иного выхода.

– Ну хоть бы аргументы привёл, что ли.

– А какие нужны? Разве их мало? Страна отвлечена на бессмысленный конфликт. Мы тратим ресурсы и выдыхаемся в этой гонке. В чем истинный смысл происходящего? Что нам даст Афганистан? Я там был и видел – их народ не с нами… Нужно что-то менять. Если помнишь, то Горбачёв на апрельском пленуме продвинул политику ускорения.

– Допустим.

– Откуда взять ресурсы, если всюду растраты?

– У нас не бедствующая страна.

– Зато проблемная, – ответил я.

– Я понял тебя, – сказал он, вставая. – Не согласен с тобой категорически, но мне нужно обмозговать твои размышления на эту тему. И пока попридержи их, если планируешь и дальше строить партийную карьеру.

– Партийную? – вставая с кресла, я остановился в удивлении. – Почему же не комсомольскую?

– Ну, слухи всякие идут, Андрей. Пойдем, вернёмся за стол.

Более происшествий в тридцать первый день рождения не случались. Я вновь окунулся в озеро ледяных воспоминаний, опять с тягостными мыслями остался наедине, а передо мной – бутылки шампанского, улыбающаяся Римма, стеснительно подвинувшая к моему краю стола тарелку с едой, и Виктория Револиевна, всё так же беспощадно проклинавшая мою жену Лиру.

–

* – серб. качай, раскачивай

Глава 3. Изи катка

– Он вас ждёт, – секретарша позвала меня внутрь. – Проходите.

– А он сказал, что за тема разговора? – спросил я у неё с надеждой.

– Нет.

В строгом кабинете, где из дорогого – только обшитые деревом стены, было прохладно и тихо. Зажурчал служебный телефон. Простор, большие портреты Горбачёва и Ленина, длинный стол и батарея телефонов выдавали высокий статус хозяина кабинета.

Меня ожидал Егор Кузьмич Лигачёв.

Человек номер два в партии поприветствовал меня: вышел из-за стола, поздравил с возвращением на родину, даже обнял. Я смотрел на него в смущении, так как не понимал, ради чего меня вызвали в ЦК партии.

– Как оно? Просто счастье, что вы вернулись живым. Нам сразу сообщили про ЧП.

– Всё нормально, Егор Кузьмич. Сам радуюсь, что жив.

Возникла неловкая заминка, и тогда Лигачёв пригласил сесть. Я всё так же смотрел на него – с большим смущением и страхом, куда двинется наш разговор.

«Что ж, либо решили снять с должности, либо переводят на понижение» – подумал я и тихонько вздохнул.

Закончилась моя гонка с историей. Чао-какао, пойду хлеб доедать на раздаче служебных путёвок.

– Расскажите, как там, в Афганистане? – Лигачёв положил руки на стол, заделался серьёзным.

Интересно, что он хочет услышать? Если говорить свою правду – а она у меня с каждым днём всё злобнее и жёстче, – то реакция будет однозначно негативной: к восемьдесят восьмому, кажется, Лигачёв станет собирать вокруг себя антилибералов и всех, кто хоть как-то «сдает позиции СССР». Мои слова о том, что из Афганистана пора валить, и валить быстро, в спешке, чтобы сохранить людей и деньги для срочных преобразований в экономике, его либо ранят, либо возмутят.

Да и Григорий Максимович предупредил…

Но сказать неправду я тоже не хочу. Продолжится эта идиотская культура самообмана, попытки сохранить лицо сверхдержавы, когда нужно меняться. А сам я тоже думал: «Уходить надо, конечно, но как – загадка».

Наверное, поведение как у Лигачёва, может быть оправдано, например, высокой совестью и патриотической гордостью. Однако мне-то спасать СССР придётся. Нужен компромисс.

– Ситуация в Демократической Республике Афганистан тяжёлая, Егор Кузьмич. Она не критическая, но и не лёгкая. Советские солдаты честно исполняют интернациональный долг. Но мой комсомольский опыт подсказывает, что дело застопорилось и всё идёт к масштабному кризису.

– А как с идеологическим фронтом там?

– Кадровый дефицит – полный. Ни в НДПА, ни в ДОМА нет нормальной, устойчивой кадровой базы. К тому же уровень политической грамотности очень низкий… – я пытался объяснить ему канцелярским, партийным языком, поэтому подбирал нужные слова, чтобы безопасно объяснить, что в афганском народе едва ли существует поддержка советского присутствия. – Население страны очень пёстрое, а знание простых основ отсутствует.

– Ну, понятно. Грустно как-то звучит, товарищ Озёров. И что смогли сделать?

– По большей части, выполнил ряд поручений на месте, подготовил несколько кадров, настроил работу афганских товарищей из ДОМА. По большей части работа велась в Кабуле. Однако сопротивление росло на моих глазах. Да и в афганском комсомоле ситуация плачевная.

– А сопротивление-то откуда? – Лигачёв удивился. – Нет, я понимаю, что в народе есть контрреволюционные элементы, что социальная база у антисоветски настроенных лидеров широкая. Но в самой-то комсомольской организации откуда?

– Всё слишком сложно, Егор Кузьмич. Большие затраты не дают быстрых и эффективных результатов.

– Ну да. Мыслите вы по-государственному, Андрей Григорьевич, только пессимизм ваш меня не устраивает.

– Я хочу быть честным. Это комсомольский стиль работы – вы мне как старший товарищ, поэтому и политический отчёт соответствующий. Подхожу к афганскому вопросу с высоким осознанием нравственного долга, – взяв паузу, я добавил: – Лучше так, чем врать.

Лигачёв всё равно расстроился от услышанного.

– Понятно. С дистанции времени, может быть, нам станет яснее, кто окажется прав. Полагаю, вы считаете нужным поработать от души, но не в Афганистане? Всё-таки в Афганистане сложная ситуация, не спорю.

– Она именно что тяжелая…

– Ну неужели всё так плохо?

– Принципиально считаю, что мы терпим бо́льший ущерб, чем получаем полезные результаты, ослабляем себя… – нужно подобрать более весомые аргументы, подумал я. – Мы слабеем перед американцами. Перед НАТО и даже Китаем, у которого есть свои интересы, не слишком похожие на солидарные с делом коммунизма.

– Понятно-понятно. Государственный ум передо мной растёт, значит. У меня для вас товарищеское предложение, Андрей Григорьевич, – Лигачёв достал из стола папку. – Я получил очень хорошие характеристики. Мы посоветовались с Михаилом Сергеевичем и Александром Николаевичем, обсудили в Секретариате ЦК. Принято принципиальное решение дать вам возможность показать себя в Отделе агитации и пропаганды ЦК партии. Что скажете?

Я обомлел. Сразу же кольнуло в плечо, где ещё свежа рана. Видимо, я так громко охнул, что Лигачёв смущённо спросил: «Вам хорошо?»

– Всё в порядке, это скоро пройдет. Врачи убеждены, что здоров как бык.

– Так что скажете?

Какое окно возможностей передо мной открылось… Всю неделю я ходил в ужасном самочувствии, представляя себе, как буду осуждён партийным руководством, заклеймён неудачником и бесполезным комсомольцем; потом настанет час расплаты – выпрыгнет из-за угла Иван Елфимов, ненавидящий меня за подозрительную смерть своего протеже Ручкова, включится в дело первый секретарь Мишин, скажет: «Ну а что я говорил? Парень слишком много на себя взял, утратил комсомольское чутье…». Ему вторят симпатизирующие первому секретарю комсомола: «Максимыч прав, этот Озёров нарушил комсомольскую дисциплину, наплевал на ленинские заветы, волюнтарист он, да и западник, утратил идейную убежденность и преданность партии».

Из Афганистана, по моему плану, следовало вернуться героем, а я спас только одного пленника и потерял хорошего журналиста, да ещё подставил под пули себя и МИДовскую переводчицу. Во всяком случае, сейчас представлялся именно такой исход. Однако в Москве, как оказалось, считают иначе, и этому несказанно рад.

Шанс войти в высшее руководство страны превратился из утопического во вполне реалистичный. Причем, не просто во внутренний круг, или внутреннюю партию по-оруэлловски, а в самое востребованное и обеспеченное властью ядро. Выше только Политбюро ЦК КПСС, но и туда дорогу возможно открыть.

С другой стороны, а вдруг Лигачёв рофлит? Что, если это проверка на карьеризм? Не лучший ли варик, на самом деле, отказаться от такого карьерного апгрейда?

Чёрт побери, какие победные вайбы летают в кабинете! А-а-а-а, как же круто! Вот так легко влететь в ЦК КПСС, да это изи катка*!

– С пониманием отношусь к вашему предложению, товарищ Лигачёв, – я сделал стандартную словесную процедуру, чтобы не прослыть в его глазах карьеристом – за карьеризм можно было получить серьёзную взбучку: – Однако считаю, что решение должно быть взвешенным, а я должен быть готовым к такой работе. Сложно сказать, готов ли я, но если таково решение вышестоящей инстанции, то остаётся только довериться мнению старших товарищей. Надо полагать, что меня ожидает работа инструктором?

– Нет, я предусмотрел ваш переход в отдел агитации на должность зама.

– То есть как? – моему удивлению не было предела.

Это уже совсем имба – то ли меня посадили на коня в честь победы, то ли на шею Яковлеву, который посчитает угрозой для своей карьеры. С Александром Николаевичем у меня общение сложилось на минимальном уровне, только по рабочим вопросам, а теперь что? Работать с ним в одной связке?

И тут до меня дошло…

– Вы, Андрей Григорьевич, впечатлили средства массовой информации в буржуазных странах, а это в условиях и без того серьёзного охлаждения отношений позитивный аспект. Вот, взгляните, что о вас пишут, – мне подали вырезку из немецкой газеты, с приколотым переводом на отдельном листе, на второй странице которой говорилось про обернувшуюся успехом советскую пропагандистскую инициативу на всемирном фестивале.

«Господин Озеров знает толк во взаимоотношениях с левой европейской молодёжью. Социал-демократы и социалисты Европы подхватили инициативу, провозглашенную в Москве в августе 1985 года…

Наши источники полагают, что идею с пропагандистской кампанией предложил господин Озеров – молодой комсомолец, заместитель шефа огромной молодёжной организации в СССР. О нем известно мало, но интерес к нему подогрет: европейские левые молодёжные движения ищут способ выйти на совместную деятельность для снижения противостояния между странами.

В столицах создаются инициативные группы, и за ними не поспевают «старые» парламентские партии…

Проблема не в инициативе. Проблема в человеке. Должны ли мы доверять Советам? Через границу, в Чехословакии советские ракетные дивизии нацелены на наши города, и никакого прогресса в этом вопросе пока не слышно. Доверие требует взаимности – в том числе понижение градуса международной напряженности, и создание нового парка «имени красного Озерова» не охлаждает и без того разгоряченную обстановку. Редакция считает, что охладят умы не парки, а ракеты».

– Что ж… – угукнул я, прочитав это. – В капиталистическом мире сумятица после фестиваля молодёжи. Знай наших.

Лигачёв засмеялся:

– И правда! Благодаря вашим действиям капиталисты вынуждены что-то делать в ответ. Либо охаять вас, либо поддержать инициативу – но тогда придётся отойти от политики двойных стандартов, которую они проводят в отношении стран социализма. Сейчас, возможно, идеологический фронт – самый важный для социалистического содружества.

Мне было сложно согласиться с последним. Лигачёв смотрел на СССР как партократ – интересы партии следует продвигать не только властными ресурсами, но и идеологическими, а проблемы решатся напористым и авторитетным словом. Возможно, во мне увидели успешного агента влияния, который поможет наладить – или подлатать – нарушенный с 1979 года престиж Советского Союза.

На августовском фестивале мне доводилось слушать реплики иностранцев о том, что происходящее в Афганистане – это красный империализм. Те, кто называл себя «прогрессивной молодёжью», обсуждали нас как неких завоевателей, которые берут чужие территории. Я же чувствовал себя в этой полемике почему-то нейтральным, возможно потому, что знал исход афганской истории и не придавал особого значения сказанному от европейцев.

Афганистан не будет ни советской республикой, ни социалистической страной, ни даже страной социалистической ориентации. Это грустно, но урок жизни был получен намного раньше командировки – невольно вспоминались посещения афганскими ветеранами моей школы. На занятиях по патриотизму говорилось про 14 тысяч, может больше, я уже точно не вспомню, погибших советских солдат. Не знаю, как для Лигачёва, Горбачёва и остальных из ЦК КПСС, но для себя ценность жизни определил как минимум двумя историями войны: сначала Трамп решил уничтожить мою страну, самонадеянно развязав ядерную войну – без фактчекинга, а потом афганские моджахеды захотели отправить меня на тот свет.

Пока что оба противника не сумели похоронить Андрея Велихова.

– Каковы будут мои задачи? – спросил я.

– В курс дела вас введёт Александр Николаевич. Я, как член Политбюро, курирую идеологию в партии, так что по всем важным вопросам и проблемам можете обращаться напрямую. Ну, товарищ Озёров, соглашаетесь? Давайте без удивлений, будто сенсацию познали. По-комсомольски решайте.

– Я согласен. Готов добросовестно трудиться на благо партии.

– Отлично!

Зажурчал телефон на столе. Мой собеседник ловко перехватил трубку:

– Ага, добрый день, Михаил Сергеевич. Всё хорошо. Видел, фельдъегерь сегодня принёс. Интересные отклики, конечно… А у меня сейчас сидит Андрей Григорьевич Озёров. Согласился на должность. Хорошо, передам, – он положил трубку и сказал: – Вам приветствие от товарища Горбачёва, и напутствие на будущее.

– Спасибо за оказанное доверие.

Я подумал, что на этом всё. Что мое предположение, будто бы я для них какой-то волшебный или просто удачливый агент влияния, верно, и в ЦК КПСС мне предстоит рожать очередные необычные идеи в зумерском стиле, которые партократам совсем не знакомы. Однако Лигачёв, завидев как я собирался уходить, остановил меня:

– Погодите, товарищ Озёров, это ещё не всё. Есть ещё один вопрос, который я хочу обсудить с вами. Даже два. Присядьте.

Покорно сел. Егор Кузьмич снял очки, покрутил их в руках, подбирая слова. Пока размышлял этот партократ, я молча наблюдал за ним, рассматривал его: седина, белая и приглаженная, округлое лицо, пиджак, простой галстук, весь вид располагал к тому, чтобы сказать: «Он – партия, её кровь, чистый дистиллят». Лигачёв исполнителен и ждёт исполнения от других. Когда, в каком году его снимут?