Родная партия. Том 2

Глеб Ковзик

Родная партия. Том 2

Акт I. Глава 1. Белградский синдром

Для чего-то я родился,

Но я что-то не того

В минуты боли и страха, когда жизнь висит на волоске, сознание невольно поднимает старые, глубокие и обидные воспоминания – о прошлом, потерянном времени и несбывшихся мечтах… Получив пулю в плечо, я обрел шанс вспомнить начало моей истории, или как пришлось встретить ядерную войну в Москве, а не в Белграде.

Я видел мимолётные кадры: вертолёт, белые халаты, снова вертолёт, движение ламп на потолке, и множество озабоченных лиц. Перед глазами брызжет яркий свет, сменившийся абсолютной чернотой, и частицы полетели быстро-быстро за спину – не поспеть за ними. Озабоченно смотрела в мои глаза медсестра: «Ой, мальчишка же совсем, ну как так, вся жизнь впереди…»

Я – просто зумер, который не заслужил таких испытаний.

Афганские пули пригвоздили меня к сухой и горячей земле. В одну минуту даже показалось: ну всё, видимо, не судьба спасти мир, попаданец я такой себе. Кто-нибудь принесёт мне на прощание тыквенный латте?

Частицы, склеившись в пучки, лучами расплылись по чёрному горизонту. Всплыло недовольное лицо Ельцина, раздражённое и в красных пятнах: «А что ты здесь делаешь? Тут генсек, члены Политбюро, понимаешь. Разве твоё место не в России?»

– Словно меня кто-то спрашивал, чего я хочу, – огрызнулся в ответ.

– В тысячелетней истории России не бывало такого, чтобы в неё влезал подросток, нытик, противоречащий нашему быту, устоям, традициям…

– Но не вы ли меняли Россию все девяностые? – пытался рукой отогнать надутое лицо Ельцина.

– Мне предстоит это сделать. Я, Борис Николаевич Ельцин, заслуживаю стать президентом… А вот кто ты? Ты, как не ошибка истории ли, магически залезшая в естественный ход истории, понимаешь?

– А что, если вы оказались причиной многих бед?

Голова Ельцина, как шар, распухла в черном космосе. После продолжительной паузы, изжевав до боли свои щёки, она вновь заговорила:

– Вот… всё-таки винить надо 1985 год… Когда начались преобразования, когда они забуксовали, забуксовал человек, всё устроивший, – Ельцин метнул взгляд направо, затем налево, и удостоверившись в интимности разговора добавил: – Речь о главном реформаторе, о Горбачёве. Но я, так сказать, на правах организатора тут, в Советском Союзе. А ты чужак. Никто не свяжет с тобой надежды. И скоро от тебя избавимся.

Слова Ельцина удивили меня. К чему это всё? Какого черта он точит на меня зуб? Неужели он так оскорбился, когда я зашел вместе с Федосовым на трибуну для высшего руководства? Но никакой вины за собой не чувствовал, скорее наоборот, закипающее раздражение.

Я сказал:

– У меня есть особая миссия. Я её себе не просил. Вы можете помочь мне спасти СССР – в любом виде, в каком только возможно, – или уйти с дороги. Я готов сражаться.

– Ты валяешься в кабульской больничной койке, мальчуган, – Ельцин раздраженно крякнул. – У тебя пуля в плече. Это я тебя могу спасти, вытащив из Афганистана, а ты кого собираешься спасти? Да и кто ты? Кто тебе сказал, что у тебя особая миссия? Выскочка. Уличный бандюган, знай свое место. И выброси этот ореол спасителя, наконец.

– Сам выскочка.

Лицо Ельцина раздулось ещё сильнее – скоро оно меня поглотит.

– Ребячество. Я тебя растопчу.

Голова лопнула, и мой разум резко полетел вперед. Потом, словно сработал гравитационный луч, потянуло в другую сторону, где точка расширялась ежесекундно.

– О нет, нет-нет, только не вы, придурки, – замахал я несуществующими руками.

– Андрей! Андрей, стойте, это же я! – гигантская голова знакомого ведущего летела на меня. – Это же я, Михаил Сбитнев. Да куда же вы?!

– Уйди, я умираю.

– Но нам нужно интервью. Такой момент теряем, что вы как не человек!

– Ты рофлишь? Ау, очнись, чечик – меня пристрелили в Афгане. Какое ещё интервью ты захотел?

– Людям интересно узнать, как зумер сражался за СССР и… постойте, не летите туда. Это коридор воспоминаний.

– Радостный пон. Пока-пока, Мишка!

Комната с белыми стенами и небольшой картиной, на которой Иосип Тито нарисован в стиле пиксель-арт; на столе светился ноутбук. Я удивлённо протёр глаза, будто только проснулся. На Спатифай пропела сладкая сербская реклама: «Slušajte bez ograničenja. Probajte paket Premium…» Сквозь окно пробивалась солнечная игра – от зеркала метались зайчики на потолок и стены.

– Андрей, убавь, пожалуйста! – голос сестры из кухни был очень недовольным.

– Ща, погоди.

Закрыл макбук.

– Хвала пуно! – сестра показалась в двери. – Есть будешь? Оу… а что за помойка в комнате?

– Мила, только не начинай…

– Уберёшься потом. Я съезжаю с этой квартиры.

– И куда?

– Во Врачаре нашла квартирку, поближе к центру.

– Ну понятно.

Завтрак был нудным повторением всех предыдущих: яичница, пршут и много хлеба, к которому я почти никогда не прикасаюсь. Сестра проверяла меня в этой маленькой квартирке на улице Гагарина раз в несколько дней, в основном по утрам, видела моё выгоревшее состояние и пыталась как-то приободрить.

Эмоционально она не умела поддерживать, поэтому злилась и быстро уходила куда-то по своим делам. В Белграде её жизнь наладилась, в отличие от моей.

– Хочу поговорить с тобой на одну тему, Андрей.

– М-м?

– Что с тобой? – на лице Милы читалась искренняя озабоченность. – Ну честное слово, я теряюсь в догадках, как тебе помочь. Второй месяц пошёл, а ты ещё не приступил к поступлению в вуз.

– Ой, я выгорел.

– От чего? – опять это дурацкое лицо с искренним удивлением.

– Что мне делать в Белграде?

– Да боже, ты как маленький инфантил. Взрослеть пора бы.

– Тебе легко говорить, – я отбросил от себя тарелку. – Вижу, свою жизнь ты наладила тут.

– Так потому что не сидела на месте! – Мила включила назидательный тон. – Тебе уже восемнадцать.

– Просто цифра. У меня социалка на нуле.

Мила недовольно вздохнула. Как обычно и бывает, она быстро засобиралась.

– Сложно с тобой разговаривать на серьёзные темы. Стоит только нажать на тебя, и ты сразу в панцирь… Время идет, скоро приемная кампания закончится, и что будешь делать?

Заметив, что у меня нулевая реакция, она решительно добавила: «Двоих я не вытяну!»

Тогда и я уже не выдержал, быстро надел кроссы и пошел гулять по улице.

Стояла дикая жара, плюс тридцать пять, не меньше. Пот стекал градом, а ноги пусть и в лёгкой обуви, но всё равно горели – асфальт и камень накалились до предела. Под деревом ещё можно было спокойно вздохнуть, но на солнцепёке голова превращалась в чугун.

Я прыгнул в 31-й маршрут, не зная толком, куда он меня повезёт. В автобусе холодит, водитель гонит со страшной скоростью, лихачит на поворотах – совсем не московская езда.

– Извините, вы говорите по-русски? – спросил я у парня, одетом в модный лук.

Обычно «русы» выдают себя стилем одеваться, а сербы одеваются попроще.

– А? – парень снял наушники. – Говорим-говорим. Ну да. Что хотел?

– Куда едет 31-й?

– Выезжаем из Нови-Београда. Сейчас поедем в центр, через мост.

– Ну, ладно тогда. Спасибо.

Центр я знал неплохо. Когда автобус подъехал к знакомому проспекту, я выскочил наружу и побрел к Славии. В центре круга бил фонтан, автобусы и трамваи гудели, машины пытались пронырнуть через возникшую пробку.

Я присел на скамейку, прямо напротив Мака, жевал кусок пиццы и размышлял, что мне делать дальше.

Сестра просит слишком многого. Ты и поступи в универ, и самостоятельным будь, и взрослее стань, и чтобы всё сразу. Я в Белграде один и вся моя компания осталась в Москве, а она уже третий год живет и работает.

Нужно было не соглашаться с предложением мамы… Остался бы в Москве, отдохнул после ЕГЭ да поступил бы в местный вуз. То, что у сестры перманентная тревожность по каждому вопросу, лишь подливает масла в огонь. Тут буквально не с кем поделиться переживаниями. А теперь она ещё хочет от меня избавиться.

Над ухом просвистели. Я резко обернулся.

– Пумпай! – прокричал серб, и тут же хор голосов из разных сторон ответил ему тем же.

Из ниоткуда вдруг возник митинг – дорогу молниеносно парализовало. Автобусы резко сворачивали и возвращались обратно, люди «склеивались» в единую группу, разворачивали транспаранты и скандировали.

«О нет, опять я не смогу вернуться домой» – всхлипнул я.

Стараясь уйти подальше от толпы, я пересек линию, удерживаемую полицией, и двинулся обратно – к храму Святого Саввы. Когда до церкви оставалось всего сто шагов, меня окликнул знакомый девичий голос:

– Андрей? Андрей!

– Привет! – обнял Нику. – Ты что здесь делаешь?

– В Белграде живу уже месяц, – сказала она. – Пойдем, посидим где-нибудь, поболтаем?

У меня моментально поднялось настроение. Наконец-то я не один! Долгие дни одиночества подошли к концу.

– А что ты не запостила про Белград в своём канале? – мы присели, спрятавшись в тени необычного длинного здания с металлической зеленоватой крышей. Храм Святого Саввы, белый и отдаленно напоминавший Айя-Софию из Стамбула, где я часто раньше бывал, закрывал собой небо.

– Ой, да не хотела… В последние дни я совсем не в ресурсе. Ещё такая жара и бастующие. Мне срочно нужны патчи под глаза и тишина. Ты же знаешь, обществознание завалила, нарыдалась вперед на несколько лет.

– А сколько?

– Этот вопрос вообще-то триггерит…

– Мы вместе на подготовительные курсы ходили, алё. Не надо стесняться.

– Восемьдесят два, – неловко ответила Ника.

В последний раз мы виделись с ней ещё в Москве. Оба выпускались в этом году, оба сдавали одни и те же предметы по ЕГЭ, оба планировали поступать в универ. Нике, правда, родители предложили отправиться в gap-year: отец всё-таки дипломат, мать тоже не бедствует, возможности пропасть из страны и путешествовать более чем имелись.

Ника же смотрела на сверстниц. В России принято бежать – даже мы, зумеры, куда-то спешим, а не то опоздаем на поезд счастливой жизни. Только в Белграде я понял, как отличается моя жизнь от жизни сербского подростка.

– Ничего себе, восемьдесят два… У меня самого всего семьдесят шесть.

– О как.

Неловкая тишина. По спине пробежали мурашки.

– Но ты всё равно проходишь на платку, – вставила обнадеживающее слово Ника.

– Ну да. Честно, и не претендовал на бюджет, – соврал я. – А что ты делаешь здесь?

– Встречалась с профессором Марковичем, знакомым моего отца. Представляешь, идем, разговариваем на разные темы – в основном политические, – и внезапно люди вокруг взрываются! Начинают кричать. Я спрашиваю его, неужели опять пумпай? Он такой: «Ага! Протестами весь центр накрыло» И нацепил себе на пиджак значок, быстро попрощался и ушел. Вот тебе и довидження. Потом пошла наверх, вижу – ты идешь. Вот и повстречались.

– Я так рад, что ты здесь. Надоело это одиночество.

– Совсем никого нет?

– Кроме сестры – никого. Но она всегда на своей волне. Ей в напряг возиться со мной. Словно отдали кота на передержку.

Ника громко засмеялась – кудри зазвенели золотом. После ЕГЭ она заметно прибавила в весе, но внешний вид всё равно привела в порядок. Как минимум, сбросила с себя всё тёмное.

– Значит, ты у нас московский кот на передержке.

– Что-то типа того. А ты здесь поступать планируешь?

– Не-а.

Настроение снова полетело в пропасть.

– И как скоро ты уедешь?

– Да последнюю неделю доживаю.

Настроение пробило дно и понеслось ещё ниже. Я снова один. Люди шли мимо нас – все в сторону площади Славия, и только мы сидели, добавляя экзотику в антураж.

– Эх. Жаль, конечно. Думал, будем вместе поступать в Белградский.

– Ой, не-не, ты что? – Ника снова засмеялась. – Отец одобрит, наверное, но мне самой хочется остаться в Москве.

– Ты странная.

– Да в смысле?

– У нас пол-класса пыталось придумать рабочую схему с поступлением в сербский вуз, из всех моих знакомых только ты рвешься поступить в академию.

– Ой, это ты у нас всегда форсил идею с поступлением в иностранный вуз, а я настоящая девочка-патриотка, – и вновь заразительный смех. – Вот так хочется. Ну а если честно, то в Белграде ловить особо нечего. Все подруги решили учиться дома. Они у меня какие-то инфантилки.

– Зачем держаться за таких друзей? Мы можем здесь обосноваться.

– А ты правда этого хочешь?

– Поступить в белградский вуз?

– Ахах, нет, – Ника опустила взгляд. – Ну, чтобы мы обосновались в Белграде.

Я задумался. Не эксплуатирую ли её желания? Уже не скрывается её интерес ко мне, но в личных планах пока остаться на дружбе с бенефитами. Я ответил уклончиво:

– Это было бы неплохо.

– Ясно-понятно. Короче, тебя знатно шатает.

– Ну как сказать, сейчас в мире так нестабильно, мой горизонт планирования сильно сузился. Ты помогла бы его расширить. Кроме тебя пока никого в Белграде нет.

– Не надо гнать историю про одиночество, пожалуйста. Гилт-триппинг – это плохо, так и знай. У меня своя цель, у тебя – своя.

–– Я не пытаюсь навязать тебе вину, Ника.

Мы помолчали, а потом Ника попросила купить воды. Все магазинчики в округе закрылись из-за протестов, поэтому взял в киоске втридорога. Вернувшись, я молчал, ожидая её дальнейших действий. В конце концов, встреча без плана, без цели, а раскаленный город парализовало не только жарой, но и протестующими сербами, значит и не посидеть особо.

Вдруг она заговорила странным голосом, похожим на исповедь:

– Знаешь, я всегда мечтала уехать из России. Каждый день подготовка к ЕГЭ, ни на минуту не могла отдохнуть. Я агрилась на родню, на любые просьбы, поссорилась с бестис, когда готовилась к экзаменам. А теперь, когда всё позади, оказавшись в Белграде, получилось словить интересную мысль.

– Какую?

– Что мне и там хорошо. Со всеми минусами, конечно, но кажется, что я не готова к взрослой жизни за границей. Побыть рядом с бестис, гулять по Арбату, ловить компании на гринвошинге…

– О, ты знаешь про гринвошинг? – удивился я.

– Вот только не надо считать меня дурой, ладно? – Ника явно обиделась. – Я с экологией дружу.

– Извини.

– Заметано. В общем, ботать ещё раз только ради поступления в заграничку, не хочу и не буду. Вернусь в Москву, доки уже передали почтой в академию.

– Пойдешь на международника?

– Это моя мечта, Андрей, но по баллам не пройду. Пойду на историка.

– Я тоже.

Что ж, хотя бы в ещё одной линии наше движение может пересечься.

– А о чём мечтаешь ты после ЕГЭ? – спросила Ника.

О чём ещё можно мечтать, как не о свободе? Что ещё нужно парню восемнадцати лет, как не отдыхать после долгого ботанства? Но нет, все мы гонимся за успехом, за успешным успехом даже, чтобы все завидовали – втайне, разумеется, – и говорили о тебе. Москва желает успешных, остальным суждено сидеть с арендой в Королёве или Реутове.

И универ в нашей зумерской жизни тоже важная ступенька. Не так, как у бумеров, конечно, но тоже очень важно. В каждой вакансии на хэ-хэ базовой строчкой идут два пункта: высшее образование и опыт работы. Про последнее всегда можно наврать, а вот диплом придется рожать. Нас поставили в такое положение.

Только хочу ли я превращаться в нормиса? Даже не знаю, кто я. Мне бы себя найти, для начала.

– Ау? – Ника всегда переживает от затянувшихся пауз.

– Да тут я. Думал просто.

– И что надумал?

– То, что мне хочется, сейчас недоступно. Жизнь стала очень дорогой. Например, хотел отселиться от мамы в отдельную хату. Аренда возле метро на Академической стартует от ста двадцати кэсов. Где сейчас такие деньги взять? В курьеры идти если только, да и то может не хватить. И потом, если придется платить за учебу, то как-то совсем станет туго. В Белграде тоже жизнь дорогая, для иностранцев обучение только платное, евро нужно ещё достать.

– Ну, евро достать в Сербии вообще не проблема, – не согласилась Ника.

– Так-то да, но эти манипуляции с курсом валют… Короче, жизнь объективно стала дорогой. В мире, к тому же, стало очень волнительно. Я скоро пропишусь в кабинете психолога.

– Ты никогда не говорил мне про психолога, – у моей подруги поднялись брови.

– Вот теперь говорю. У меня тревожка. Стараюсь не читать новостей. Тупо скипаю. Достало. Все лидеры держав словно сошли с ума, забыли о том, что есть мы, подростки, которые знают о мире совсем мало. Я вроде историю люблю, в околополите плаваю, а как послушаю блогеров, так сразу блевать в унитаз тянет. Достало, вот честно достало! Одни и те же слова – перевооружение, дальнобойные ракеты, беспилотники, ядерное оружие и последнее предупреждение.

– Как хорошо, что не стала рассказывать тебе про будущие научные интересы. Хотела писать про геополитику, про столкновение цивилизаций, а тут вот оно что.

– Ника, я в околополите уже давно и всегда поддержу хорошую дискуссию, но как-то не сейчас.

– Прости. Ещё и перебила тебя – так что давай, говори дальше.

– Ну а что тебе ещё сказать? Я тревожусь за будущее, мне страшно за себя. Иногда кажется, что мне не повезло со временем, в котором живу. Весь мир, как простыня, трещит по швам, а мы крошками падаем в зияющие дыры. Наш две тысячи двадцать пятый год – это трэш. Вот если тебя действительно интересует мое мнение, то оно такое: хочу, чтобы у моего поколения появилась надежда на стабильность. Чтобы можно было планировать жизнь вперёд.

Ника громко вздохнула. Она ожидала разговор по душам, а вышла душная исповедь? Сама виновата, первой начала. Из её сумочки появились салфетки:

– Держи, хоть подотрём свой скулёж.

Теперь я громко засмеялся.

– У тебя место есть? – не глядя на меня, спросила Ника, убирая с шеи капли пота.

– Ага. Вызываю такси?

– Вызывай.

Глава 2. Успешный неуспех

Врач аккуратно приподнял меня. Всё тело болело, и особенно плечо, в которое попала злосчастная пуля. Я лежал в комнате со светлыми стенами, а надо мной болтался вентилятор. Из форточки дуло тёплым воздухом.

В декабре московский ветер дует каким угодно, но только не тёплым…

– Где я? – Во рту было так сухо, что хотелось осушить залпом Байкал.

– В военном госпитале, товарищ Велихов, – молодой врач поднёс воды. – Вот, пейте. Вам сейчас нужно восстанавливаться, набираться сил. Ну, ничего, вы молодой ещё, так что организм быстро вернётся к норме.

– Какой ещё госпиталь?

– Кабульский. Бортом санитарной авиации привезли вас неделю назад. Был бой с моджахедами близ Кандагара, вас ранили.

Ах, ну точно. Небо голубеет, мир затих, только большие стрекозы летели куда-то вдаль…

– Сколько я был в отключке?

– Пару дней. Честно сказать, мы серьёзно напугались, потому что причины этому явлению нам неизвестны. Но вы не волнуйтесь, родственники оповещены по дипломатической почте, а насчёт ведомственных оповещений не знаю, этим заведует куратор Комсомол-5. Вы же к ней приписаны?

– Бочко? Да, он со мной был в этом бою… Какой день? Какой сегодня день, товарищ?

Врач смутился.

– Двадцатое декабря. Ещё пара деньков, и окажетесь в Москве – встретите день рождения и Новый год в кругу близких!

Я уставился на него, как на ненормального. Обычный мужчина, виски в седине. Он, заметив моё напряжённое лицо, тут же заговорил:

– Самое главное – не беспокоиться. Вы же у нас настоящий боец. Всё с вашими людьми в порядке.

– Как там пленник?

– Он очень сильно исхудал. Ему придётся остаться здесь ещё ненадолго, но в начале следующего года мы отправим его авиацией домой. Что до вас, то вы улетаете в ближайшие дни, – врач мечтательно посмотрел в потолок. – Эх, и мне бы на родину уехать, а не это всё.

– Но я ничего не закончил, ничего не сделал в Афганистане…

Врач пожал плечами. Тут в дверях показалось знакомое лицо подполковника:

– Как он? Разговаривать может?

– Да, но только на пять минут! Быстро внутрь, пока начальник не заметил, – врач пригласил Бочко в палату.

– Как ты, комсомолец? – подполковник поставил на тумбочку сухофрукты.

Я шмыгнул носом: запах слабый, едва уловимый, но всё же похож на абрикос.

– Да вроде нормально…

– Ты как солдат, совсем не жалуешься уже. Не думал, что золотая молодежь так быстро привыкает к суровым будням.

– А на что ж мне жаловаться? Больно, но терпимо. Я инвалид теперь?

Офицер громко засмеялся:

– Что за драма? Пара месяцев поболит и снова трудоспособный. В Москву уже доложили о твоем подвиге.

– Но зачем?

– А это не мое решение, – ответил Бочко. – Почему сделали из тебя героя, мне неведомо, наверное, кто-то делает показатели, – на лице офицера появилась улыбка. – Всем нужны цифры! Кому-то погоны, а кому-то количество ветеранов боевых действий в ЦК комсомола.

– Да уж… Как там журналист?

– Убит.

Рот раскрылся в изумлении.

– Мне сказали, что пленник жив… С ним-то всё в порядке?

– Идёт на поправку. Ты теперь герой, получается. Спасли мы всё-таки пацана. Святое дело, скажу тебе. Ты, Андрюша, боец никудышный, зато за ребят печёшься. Остальные, кстати, живы, немного потрепало разве что. Спасательная операция удалась. Жалко, конечно, Володю, но других спасать способны только храбрые.

– Тут почти все так делают, – робко заметил я.

– Ну-ну, давай без стеснения. Рапорт на тебя подал. Документы скоро уедут в Москву вместе с тобой.

– Не понимаю, о чем речь?

– О награждении речь, Андрей! Уедешь в столицу с медалью.

– Вы же только что сказали, что не ваше решение делать из меня героя!

– Ну, ты в сказку попал? Мне партбилет дорог, раз приказали – делаю.

Вроде радоваться должен, а мысль, что из-за меня погиб журналист, который помог выйти на контакт и спасти сына Леонида, не давала мне покоя. Жизнь спецкора в обмен на жизнь простого солдата… Это просто ужасно.

– А можно отказаться? – Просьба остаться без наград сложилась как-то сама. – Не очень-то я достоин награждения.

Подполковник насупился. Морщины, рожденные от палящего афганского зноя, резко поразили его уже немолодое лицо. Интересно было бы посмотреть ещё на свое – в зеркало ещё не глядел, во что превратился сам.

– Ну, странный ты. Нет, откажу я тебе, комсомолец. Медаль заслуженная, хоть и выпрошенная сверху. Я ж думал, что ты бумажный тигр, пришел только поболтать про коммунизм да социализм, а ты за народ, оказывается. Отдыхай. Скоро у тебя вылет в Москву. Если с кем хочешь попрощаться – дай знать. Завтра утром загляну.

Я остался наедине. Допив остатки воды в графине, уложился поудобнее в кровати и принялся за размышления под ноющую боль в плече.

Первое и самое главное – где дневник? Эта тетрадь способна уничтожить меня в считанные секунды, в миллисекунды даже. Все откровения, жалобы, рассказы о настоящем и мысли о будущем покажутся для здешних обитателей поводом для сдачи меня в дурку. Кто ж знал, что меня подстрелят на операции? Я был в плохом состоянии после Афгана – слишком эмоционировал, доверился своей удачливости, или, что самое худшее, специально искал себе проблем.

Уговорив медсестру, я получил свой чемодан обратно. Дневник был на месте, и даже волос, который всегда оставлял внутри, между листами, остался. И с виду казалось, что в чемодане всё лежало так, как было предусмотрено.

Самонадеянность привела к утрате контроля. Возможно, стоило позаботиться о своей безопасности куда серьёзнее, чем раньше. Или даже не отправиться в эту операцию, сославшись на выполнение задач согласно постановлению комсомола… Хотя нет. Долг есть долг. Леонид вытащил меня из-под удара чекистов. Объясниться, почему я говорю так странно, перед ними не получилось бы.

Второе. Что меня ждёт в Москве? Задачи по факту не выполнены. Были какие-то подвижки, но как советник я получился слабым. Идеологический фронт в Афганистане разваливается, хотя и не по моей вине. Хотя, тут вообще всё разваливается, не только идеология. И она далеко не на первом месте по значимости.

Мне очень нужна должность в ЦК КПСС… Я умру, тупо рипнусь, если перекрою дорогу к высшему руководству. Но на всякий случай нужно обдумать тактику, вдруг в Москве зададут неудобные вопросы.

В этом было сложно признаться, но война в Афганистане не играла никакой позитивной роли для СССР, и уж тем более для простого народа. Расходуются люди, техника, деньги, ресурсы в целом, и всё это в адскую печь. Никакого реального выхлопа. Невольно напрашивается сравнение с Вьетнамом. Чего ради? Сколько американцы просидели во Вьетнаме? Кажется, десять лет, точно уже не вспомню. А мы здесь с самого конца 1979 года, и это не считая «материально-технической поддержки» режима после Саурской революции, судя по репликам, услышанным на планерке Комсомол-5.