Бессмертие длиною в жизнь. Книга 1

– Очень хорошо, – радостно ответил Джелани. Ольга не понимала, чему именно он рад, но сама немного волновалась.

– Что хорошо?

– Всё, – гордо ответил тот. – Значит, надо сейчас же сходить и проверить это. – Сказав это, он твердым шагом пошел вперед.

– Стой, – неожиданно для себя, крикнула она, потом добавила: – Я пойду с тобой.

– Пошли, только надо доложить на корабль, что мы отходим.

Он рвался вперед, словно мальчишка, который хочет быть везде первым, который нарывается на неприятности только лишь для того, чтобы быть всюду, чтобы знать все обо всем. Ольга шла рядом. Она чувствовала себя очень странно, будто душа вибрировала, принося сомнения и трепет, но она знала, что сейчас хочет именно этого. Рядом с ней шагал Джелани, в лицо которого она пристально смотрела. Он же смотрел только вперед, ловя взглядом неизвестное. Шагов слышно не было, да и никоим образом быть слышно не могло, но у каждого из них в голове сами собой возникали характерные звуки топота: тихие, приглушенные и до дрожи в суставах знакомые. Джелани шел вперед – ему незачем было оглядываться назад, сейчас его интересовало только одно: то, что находилось там, впереди; ему не было страшно, только интересно. Ольга пыталась поспевать за ним, но все же немного отставала. Ей казалось, что там что-то вдалеке что-то есть, что-то, что навсегда изменит ее. Она не то, чтобы знала это, скорее просто предчувствовала.

Чем ближе они подходили, тем отчетливее были контуры предметов, которые еще недавно казались точками. В голове всегда вспыхивают непонятные чувства, тем более часто они не соответствуют происходящему вокруг. Но вот это самое необъяснимое говорит само за себя, оно шепчет глубоко внутри, что надо сделать то, что больше всего хочется. Ольга как бы невольно двигалась в сторону Джелани, ближе к нему. Она не боялась, нет, но почему-то ей хотелось укрыться за его спиной.

– Кресты, – сухо сказал Джелани.

Они подошли так близко, что теперь маленькие точки превратились в нечто понятное, знакомое. На некотором отдалении друг от друга стояли кресты черного цвета, иногда попадались непонятные черные и серые плиты, но они были немного дальше, чем кресты, поэтому их было сложно рассмотреть. Джелани подошел к первому кресту: на висевшей табличке посередине было что-то написано.

Здесь покоится любимый муж.

Джелани медленно прочел вслух. Ольга молчала, она не знала, что сказать. Все было очень странно, но одновременно понятно. Невозможно было осознать, что же именно понятно, но говорить об этом и тем более спрашивать не хотелось вовсе. Ольга подошла к другому кресту, где тоже была табличка, но размером немного больше.

Жизнь – она как птица. Человек сам решает, что с ней сделать: он может раздавить ее в своей сильной и властной руке, а может сделать свободной. Странно, но мне хочется сжать свою жизнь в кулаке и умереть.

Прочла она вслух, чтобы Джелани мог услышать. – Это очень странно, – наконец сказала она, – что все это значит?

– Мне тоже кажется это все очень странным, точнее – интересным, если можно так сказать, забавным. Кресты, кресты, кресты. – Он подошел к следующему кресту и прочел:

Мне бы хотелось, чтобы мой прах был развеян над землей. Чтобы он вернулся туда, откуда пришел…

– Посмотри, под крестами есть небольшие углубления, значит, я все правильно подумал.

– Что же ты подумал?

– Здесь похоронены останки людей, я думаю, в основном прах, как написано, к примеру, здесь. Но почему именно в таком месте и именно под крестами. Так не хоронят людей уже сотни лет, да и такие кресты… не похоже, чтобы они сделаны из современных материалов. Качество крестов и плит совсем плохое. Здесь они не могли прийти в такое состояние, но они были такие в тот момент, когда их здесь ставили, – сентенциозно проговорил он.

Ольга пошла к следующим крестам. Джелани тоже. Они читали вслух эпитафии: пожелания и истории, последние слова ныне покойных и случайные воспоминания, которые отображали какой-то промежуток жизни этих всеми забытых людей.

Мне всегда казалось, что где-то там, в космосе, есть люди, которые знают, что и как нам делать, просто они не хотят нам помогать, им хочется, чтобы мы сами прошли через все это, эти ненавистники желали нашей смерти, надеюсь, им тоже достанется!..

Весь мир – театр. В нем женщины, мужчины – все актеры.

А рядом стоял крест с похожим изречением:

Вся наша жизнь – игра!

Они читали и читали вновь, некоторые описывали душевные терзания, повествования из жизни, ранней любви и предпосылки смерти. Один из стоящих крестов гласил следующее:

Сегодня был прекрасный день, но почему-то мне он показался на удивление ужасным. Лизавета, моя Лизавета ушла. Она бросила меня, но я ничего – держусь. Зачем же она так со мной. Да, пускай я последний негодяй, но зачем же так со мной, ведь я тоже человек. Она… она должна была понять, что все не так, как ей казалось. Те пустые слова, которые я ей говорил, оказались правдой, но я не знал этого тогда, нет. А ведь… а ведь я раньше не верил рассказам о любви, которая так сильна, что может поглотить человека. Мне всегда казалось, что это все бред сумасшедшего, но все случилась по-другому, неужели я всегда хотел… Но я точно знаю, что она ушла, она не вернется. (Только бы подумать, столько лет прошло с тех пор, когда люди убивали себя из-за любви, те, древние люди, которые УБИВАЛИ себя; только подумать и то страшно). Но довольно, я знаю, что убью себя, как последний дикарь. Жизнь так скучна и противна. Все надоело. А Лизавета, моя любимая Лизавета. Прощай. Очень много сделал ошибок в своем последнем письме, это все оттого, что слишком много пережил за последнее время. А сейчас… пора.

26 марта N года. Предсмертное письмо

И чуть ниже было накарябано несколько слов; и казалось, что эти слова выводились дрожащей рукой напоследок, в последний момент перед тем, как навсегда остаться в таком виде, в таком месте, в последний раз, в последний раз для той, кто их писал: от любящей Елизаветы.

– Удивительно, – прошептала Ольга, посмотрев в сторону Джелани.

Они вместе переходили от одного креста к другому, и везде было что-то написано, что-то накарябано или что-то аккуратно выведено. Они читали это вслух, кто-то начинал, а потом заканчивал, потом начинал другой, и таким образом, они раскрывали истории одну за другой, а вокруг них – буквально везде – черной пеленой был космос.

На одной из табличек было написано:

Есть место в космосе большой любви,

Но как же крепкую любовь найти.

Мгновение – нас разделил парсек,

И не сыскать любимого вовек.

Она прочитала стих несколько раз, не совсем поняв его сразу. В нем заключалось что-то особенное, то, что трогало до глубины души. Она прочитала еще и еще, но только про себя, – вслух она ничего не сказала; едва-едва были слышны слова капитана, которые она совсем не замечала. Джелани ходил где-то рядом и упрямо читал таблички. Он, наверное, и сам не понимал, зачем это делает, – призраки прошлого.

Он ничего не сказал, он ничего не хотел. Он ушел так же молча, как и пришел сюда. Его самым любимым словом было «ничего». Оно употреблялось в качестве обозначения бессмысленности, и в качестве отговорки к любому несчастью. Так он и прожил свою жизнь, бесконечно повторяя: «Ничего, уж как-нибудь… ничего, ничего».

Казалось, что Джелани уже устал читать, устал допытываться правды, монотонно перескакивая глазами от слова к слову. В это время с ним связался Герман, но Джелани был слишком поглощен чтением, поэтому слова Германа остались неуслышанными. Изредка перешептывался механик Джон со своим помощником Саидом.

На некоторых надгробиях, – так же это вроде называлось когда-то, – свисали личные вещи усопших, нацепленные на маленькие звенья металлической цепочки. Это были вещи, которые иногда говорили о людях немного больше, чем некоторые эпитафии. А вообще издали, если вглядеться, можно было увидеть кладбище, обыкновенное кладбище, где лежали частички людей, стертые нынче даже из воспоминаний. За последнюю сотню лет обряд преданию смерти сильно изменился: обычно людей кремировали или обмазывали специальным раствором, превращающим умершего в горстку порошка; в последнее время распространялся все еще непринятый большинством способ моментальной заморозки человека за некоторое время до неизбежной клинической смерти, разбитием на мелкие куски под огромным давлением и последующей утилизацией.

Люди почти всю свою сознательную жизнь знали, что с ними случится после смерти. Никто не думал, что будет существовать вечно, никто и представить не мог, что человеку можно поклоняться или совершать с его образом нечто подобное после его кончины, никто не должен был предполагать, что из человека можно сделать культ, а из кончины – культ смерти; бессмертно было только знание, а знание о человеке – крайняя степень принятие жизни через смерть. За всю историю человечества подход к смерти всегда был разный: кого-то сжигали на кострах, кого-то мумифицировали и клали в саркофаги, где-то, в секундах мировой истории, людей просто умерщвляли ядами, людей клали в гробы или просто оставляли гнить там, где прозвучал их последний стон, где был слышен последний скрежет зубами, последний взгляд на иссиня-черное небо. Все относительно, относительна и смерть, относительна и эпоха отношения к смерти с особым пиететом. Исключения составляют лишь далекие системы, где аборигенов хоронили относительно их моральных законов. А здесь, на этом никем не замечаемом астероиде, находилось то, что представляло огромный интерес. По эпитафиям было ясно, что эти останки лежали уже очень давно. «И кто бы мог такое сделать, а главное зачем?» – спрашивал себя Джелани раз за разом.

Капитан прошел немного дальше, туда, где стояли плиты. На были высечены лица людей. Но лица отличались друг от друга по расположению глаз – глаза находились у́же по отношению друг к другу, – глубине морщин, практически незначительно по форме и строению черепа, обвислая кожа, зрачки непосредственно меньше – все говорило о том, что современные люди за последнее время претерпели некоторые видоизменения. Всего же плит было не так много, как крестов. Они находились в ряд, и их можно было насчитать всего пять. Каждая плита была полностью исписана, на каждой красовался большой черно-белый портрет. Шрифт был очень мелкий, скорее всего для того, чтобы вместилась вся история. Там же и описывалась жизнь человека или какой-то определенный промежуток.

Джелани прошел от первый плиты к последней. На двух последних не было ничего, только пустое пространство, и большая их часть была чем-то изрезана, а третья имела слова, которые он не понимал. «Другой язык, ну что ж, пускай так», – подумал капитан. Тут же подошла Ольга и мельком осмотрела все плиты. Джелани стал читать первый рассказ. Человек, изображённый на плите, был старик с немного грустным лицом, пышные брови были сдвинуты к центру, а глаза смотрели куда-то вбок; голова была немного наклонена вниз, губы были тонкие, очень много морщин испещряли его большое и широкое лицо, на что в первую очередь обратил внимание Джелани. Он стал читать, а Ольга следила за местом, где он останавливался, а потом вновь продолжала перескакивать от буквы к букве, от слова к слову.

Я почему-то всегда мечтал быть таким, как все. Знаю, звучит немного странно, ведь обычно люди хотят быть необыкновенными, чем-то отличатся от остальных, но я вот не хочу быть таким. Ты поймешь, почему я решил для себя именно так, но послушай, что я тебе скажу: быть таким, как все, – плохо лишь только для тех, кто привык так думать. Такой человек не замечает, что он счастлив. Теперь спроси себя: «А счастлив ли я?» Нет? тогда ты и есть тот самый обычный человек, который такой же, как и все, и я более чем уверен, что проживаешь свою жизнь, уже давно найдя в ней смысл, но в стремлении к смыслу, так и не обретя счастья. Что же до меня, то нужно сказать лишь то, как я к этому пришел. Наверное, это не слишком сложно, хотя, существует мнение, что говорить про себя намного труднее, чем про кого-либо другого. Мне всегда казалось, что быть таким, какой я есть, – это нормально, это значит быть немного другим: не подчиняться людскому потоку, который существует лишь только потому, что это самый легкий, самый простой и изведанный путь. Люди сторонились меня – они боялись меня, наверное, своим нутром чувствуя, что не надо учиться у меня свободе, – лучше быть в комфортных условиях среди бесконечных себе подобных. Но причем же здесь я? А я, кто же такой этот «я», чтобы ломать устои и предубеждения людей, привыкших жить так, как им необходимо, так, как того требуют их мышление и способности.

Время шло, я не менялся, все чувствуя, что что-то обязательно изменится, что в один миг придёт осознание чего-то очень и очень важного. Но его все не было и не было. Проходили годы, люди веселились и радовались своим маленьким победам, а я же имел возможность, почти необходимость, только смотреть со стороны и плакать. Да, я мог плакать, – это очень помогает. Я сквозь слезы наблюдал за пиром жизни, где люди – марионетки, и только я вижу их нити. Хотелось сказать, но кто будет слушать помешенного на своих фантазиях человека. Одиночество… Я стал глухим, чтобы не слышать надменные слова, я стал слепым, чтобы не видеть жесты, ослепляющие мои и без того раскаленные добела нервы, я стал немым, чтобы не отвечать на вопросы, которые были настолько глупы, что им мог бы позавидовать любой глупец. Мне все мечталось, что вот так однажды случится вещь, которая изменит меня, которая скажет мне: «Да, ты заслужил право так именоваться, ведь ты действительно достоин. Ты испытал много горести, и теперь ты готов принять воздаяние. Теперь ты можешь существовать в спокойствии, а также получить абсолютно все, что тебе вздумается». Но, увы, чем больше проходило времени, тем меньше я верил в себя. «Увы, увы, увы…» – скажи это слово хоть тысячу раз – ничего не изменится. А люди вокруг не замечали, что все так плохо, – они не видели ничего дальше своего носа. Радуясь своим жалким победам, они забывали о других людях. Но я не могу их винить, ведь это нормально. Человеческая алчность не знает границ, а эгоизм раздувается настолько, что можно превратить его в источник энергии, если только человек смог бы его обуздать.

…Время шло. Краски мутнели, глаза стали хуже видеть, не от возраста, нет, только от того, что слишком много обиды было на сердце. Слишком много страха пришло за все это время, не говоря уже о других более пагубных вещах для меня. Сколько времени прошло? – но от этого не легче. Люди все так же заводят семьи, все так же радуются тому, что не знают об изменах своих любимых, не знают, что где-то умирают другие люди, знают лишь то, что все будет хорошо… вот только жаль, что этого не знаю я, не хочу знать, но слишком сильно хочу верить… увы. И чем больше я осознавал все это, тем большего мне хотелось – вот она, человеческая алчность. Но что же может человек без поддержки, без основы, без опоры? Он строит верхушку, – надо же ее когда-нибудь закончить, – но забывает про фундамент. К сожалению, я говорю только про себя. Но что же в конце? Чем же завершить свою судьбу? Время шло, я уже давно не молодой, в голове не появляются мысли о счастливой жизни. У меня есть жена, есть дети, есть внуки и правнуки. Я знаю, что скоро умру, а это письмо будет напоминанием, – не мне, другим, которые не могут переступить через себя.

…За окном падают листья, они тоже умирают, так же, как и я. Скоро и я буду падать сквозь время и пространство в самое начало: где все началось, там все и закончится. И вот теперь, по крупицам вспоминая свою жизнь, я улавливаю смысл. Подумай еще раз над тем, что ты из себя представляешь. И если жизнь твоя не так уж и ужасна и есть к чему стремиться, на завтрашний день есть идеи и мысли, есть желания и друзья, которые знают о тебе, о твоем существовании, знай, просто знай одну такую простую вещь: ты по-настоящему счастлив. И теперь вспоминая свою никчемную жизнь, я бы хотел вернуться туда, к самому началу. Надо было еще тогда понять, понять одну до ужаса простую истину: надо было быть таким, как все. Как все!

– Как все, – повторил Джелани, прочитав все до конца. – Люди меняют людей. Получается, все меняют всех, в стороне только те, что не хотят меняться, а только вторят своим желаниям и надуманным идеалам. Что ты думаешь, Оля?

Ольга посмотрела на него совсем другим взглядом, нежели обычно. Ее молчание и взгляд – она не хотела показаться легкомысленной или простодушной; она думала, что сказать. Она не могла просто сказать первую пришедшую в голову мысль, потому что она была до безобразия банальна и глупа. Ей хотелось показать Джелани, что она думает правильно. Но вот вопрос: правильно относительно кого? Относительно его, то есть Джелани? или относительно самой себя?

– Я… я совсем не знаю что сказать, – честно призналась она. – Наверное, ты прав, но вот только не во всем, как мне кажется. Ведь не бывает же так, чтобы человек был полностью прав, ну, то есть, я хотела сказать, прав во всем. Во всем прав бывает только… – Она замолчала. – Я думаю, что люди неблагодарные, вот что. Да, я прямо так и думаю. Люди всегда недовольны: они недовольны тем, что у них есть, они недовольным тем, чего у них нет, они недовольны всем и всегда. Ты удивлен тем, что я так думаю? Разве ты сам не замечал за людьми такое. Неужели не замечал этого за теми, кто тебя окружает. А сам… сам, ты, разве не видишь, что и ты такой же, я не могу это утверждать, но ведь все люди одинаковые. И я, и ты, и все другие…

– Я понял, о чем ты хотела сказать, – задумчиво проговорил он. – Людям и вправду всего мало, но, к счастью, это только их натура, то, что заложено природой, – форма адаптации, если можно так выразиться. Но я не совсем понял, почему ты сказала все это именно сейчас; и почему ты подвела итог, приведя в пример себя? Ты обвиняла всех, но ненароком подставила себя к ним. Я не думаю, что это случайность. Что же все-таки это значило? Ты что-то хочешь сказать, но не можешь, я вижу и чувствую, но я не могу принуждать тебя говорить. Сейчас есть возможность говорить откровенно.

Ольга посмотрела на него. Она не понимала, зачем все это сказала, и даже где-то жалела об этом. Его суровый, но не от злости, а просто в сложившейся ситуации взгляд… он смотрел и чего-то ждал. Сложно сказать чего: то ли того, что она ответит и ничего другого не скажет, а, может быть, наоборот. Она резко отвела взгляд и подошла к следующей плите и начала читать, вглядываясь в слова. Джелани ничего не сказал, он вроде бы как понял ее. Ольга, видимо, решила промолчать, скрыв что-то от него, – он не настаивал, а терпеливо ждал. Он знал, что рано или поздно она скажет. Джелани взглянул на лицо, вычерченное на обсидианово-черной глади плиты, и в мгновение для себя составил о нем свое мнение.

На плите изображалось лицо женщины, еще молодой, но некоторое говорило о ее скором приближении к переходному возрасту: заканчивающейся застоявшейся юности и начинающейся стагнационной безупречности, когда женщина превращается в самый желанный цветок, чтобы потом навсегда угаснуть. Глаза ее были широко открыты, будто бы она специально так поднимала веки, оголяя белизну белков, губы были тонкие, волосы длинные и светлые, по крайней мере, такой образ сложился в голове Джелани. Лицо было миловидное, но было в нем и нечто отталкивающее; нельзя было сказать что именно, но издалека маленькие черточки складывались в натянутый и сурово-бессмысленный взгляд, который, скорее всего, был просто игрой воображения смотрящего, простой иллюзией.

Как дивен этот мир. Прекрасен день – он словно сон, где все так красочно вокруг, и кажется, что и деревья посажены специально для меня, и небо создали так, чтобы я могла им любоваться и говорить: «Да, это небо удивительно!» Вокруг щебечут птицы, и тихий шепот ветра способен немного меня развеселить. Странно, что девушку забавляют такие глупости. Хотелось бы, конечно, соврать, что я прекрасна, но зачем же, если я сама знаю, что это не так. Я так же прекрасно знаю, что лицо мое осунулось и изменилось в цвете, тонкие руки перестали быть такими сильными, как раньше, и приходится делать небольшой отдых после того, как я напишу несколько длинных строк. Но я не унываю, – жизнь прекрасна, и мне искренне хочется, чтобы мои дни закончились именно в таком прекрасном месте и в такое прекрасное время, подобное мгновению, пролетающему перед глазами сейчас. Где же дни моей молодости, когда я могла с радостью тратить свое бесконечное время на всякие пустяки? Тогда оно казалось действительно бесконечным: вся жизнь впереди, а я такая молодая и наивная. Зато сейчас меня переполняет опыт, вот только жаль, что слишком поздно; но ничего, я не унываю, я ведь знаю, что это пригодится… не мне, но людям, которые думают, что и времени у них много впереди (как я когда-то), и что жизнь начнется потом. Я хочу образумить тех, кто не знает куда податься. Что же делать тем, кто еще не понял смысла своего существования? Люди понимают такие вещи только к концу жизни, составляя длинный список из несделанного. Это, наверное, сложно понять, ведь обычно люди привыкли планировать, а не делать. Вот мы и подобрались к самому важному. Вот то, что надо знать. Мне хочется, чтобы кто-нибудь это понял, ведь это так важно, ведь это действительно важно! Важно не только потому, что я сама к этому пришла и пытаюсь следовать этому, а еще потому, что это самая легкая из истин: не надо планировать свою жизнь наперед, не надо думать, что будет тогда-то и тогда-то, надо просто жить тем, что есть. Пускай это все будет никудышным, пускай это будет казаться неправильным, пускай! Ведь не всегда правильное доставляет удовольствие. Надо жить так, как хочется.

Я начинаю уставать все больше и больше, руки все тяжелее и тяжелее, дышится сложно. Но это ничего, ничего. Вокруг столько чудесного, ветерок немного ободряет меня. Ну, ничего, сейчас я еще немного отдохну и закончу, надо же закончить хотя бы свое единственное наставление.

P.S. Любимая моя, ненаглядная моя, ты ушла туда, где тебе будет лучше, где твои хрупкие ручки больше не будут уставать, а голова больше не будет болеть. Я нашел этот листок с твоими последними мыслями и словами. Я позволил себе прочесть его и сделать из него эпитафию для твоего надгробия – все так, как писала ты, без изменений…

P.P.S. Я буду всегда любить тебя

– Тогда еще не умели лечить такие болезни, – сентенциозно заметил Джелани. – Я не знаю, чем именно она болела, – здесь не говорится об этом, – но знаю наверняка, что погубила ее болезнь. И спустя столько лет, – немного погодя добавил он, – когда люди научились лечить и такие, даже, казалось бы, неизлечимые болезни, ничего не изменилось. Люди все те же. Я начинаю немного понимать для чего здесь все это; конечно, я могу и ошибаться. Может быть, это все просто чья-то фантазия или, возможно, шутка – не могу сказать наверняка, но все же, кажется, в этом есть какой-то смысл. Что-то сакральное. И вот мы стоим здесь и сейчас, читая всё это хотелось бы думать не просто так, а как наставление, как учение о жизни.

– Мы ведь не будем с ними ничего делать… Я думаю, просто думаю, что это не совсем правильно. Эти истории, – за ними стоят живые люди, может, даже много-иного людей, – тихо, еле слышно проговорила она не до конца понимая своих чувств.

– Как только мы вернемся на корабль, я сообщу координаты этот места археологическому институту. Наверняка это имеет какую-нибудь историческую ценность. Но это уже не нам решать. – Он подошел к третьей плите. – Жаль, что я не понимаю, что здесь написано.

Джелани повернулся и посмотрел на Ольгу.

– Что-то изменилось, не правда ли? Здесь есть над чем поразмыслить. Это не учебник, не голограмма, здесь присутствует нечто другое, то, что нельзя увидеть или услышать, только почувствовать, не осознать, а интуитивно понять. Я, право, не знаю, что чувствуешь ты, но лично для меня, здесь, на этом самом месте, есть невидимая нить, связывающая очень многие судьбы – в том числе и нас, – прибавил он.

Она вперилась в него взглядом, и уже было собралась что-то сказать, но так и не решилась. Глубоко внутри ей было неспокойно, в первую очередь оттого, что она не сказала того, что давно хотела, того, что непременно нужно было сказать.

Тем временем они подошли к следующей эпитафии. Здесь буквы на первый взгляд казались незнакомыми, даже в некотором роде странными: излишне изогнутыми, вычурными, аляповатыми. И вроде бы знаки пунктуации были знакомы, да и размер слов и очертания букв узнаваемы, но прочесть и понять что-либо не имелось возможности.

– Очень странно. Неужели это какой-то шифр? или, быть может, язык, на которым мы уже не разговариваем? – Джелани стоял молча и неотрывно смотрел, морга глазами тем чаще, чем ближе был разгадке. – Ах жаль, что у нас не получится это прочесть, с трепетом произнесла Ольга, не отрывая взгляда от заваленной набок вязи.