Говори мне правду

– Куда теперь? – наконец нарушил тишину Демир, и его голос прозвучал особенно громко в ночной тишине. – Возвращаться в наши идеальные, стерильные квартиры с панорамными видами на Босфор? В эти красивые клетки, где даже воздух кажется законсервированным?

В его голосе прозвучала горькая, ироничная нотка, и Селин невольно улыбнулась, ловя себя на том, что эта улыбка была совершенно естественной, невыученной:

– Что, великий проповедник хаоса и спонтанности боится остаться наедине со своими мыслями после всего сказанного? Боишься, что правда окажется не такой привлекательной, как красивая ложь?

– Не скрою, – он вздохнул, и его дыхание превратилось в лёгкое облачко в прохладном ночном воздухе. – Правда имеет неприятное свойство менять привычный порядок вещей. Как землетрясение в Мармарисе – сначала небольшой толчок, кажется, ерунда, а потом вдруг всё рушится, и ты остаёшься среди развалин того, что так тщательно строил годами.

Они вышли на набережную Ортакёя, где ночной воздух был напоен запахом моря, свежей рыбы, сладкой ваты и кукурузы, которую ещё продавали у пристани зазывающие торговцы. Огни моста через Босфор отражались в чёрной воде, создавая иллюзию бесконечного праздника, волшебного карнавала, который никогда не кончится. Где-то играла живая музыка, смеялись люди, доносились обрывки разговоров на турецком, английском, арабском, но здесь, у воды, было относительно тихо, лишь изредка пробегали влюблённые парочки и задумчивые рыбаки.

– Знаешь, что я сейчас чувствую? – остановился Демир, опираясь на прохладный каменный парапет. – Странное ощущение… будто снял кожух с какого-то важного механизма внутри себя, который годами был скрыт под слоями пыли и паутины. Больно, непривычно, голые нервы оголены… но… свободно. Как будто я наконец-то могу дышать полной грудью, а не теми глотками воздуха, которые сам себе дозировал.

Селин прислонилась к холодному камню рядом с ним, чувствуя, как ветер играет её распущенными волосами, срывая с лица последние остатки маски, которую она носила так долго, что почти срослась с ней.

– Я всегда думала, что правда должна освобождать, – задумчиво сказала она, глядя на тёмные воды пролива. – Но почему-то сейчас чувствую себя более уязвимой, чем когда-либо. Как улитка, которую вынули из раковины и оставили под палящим солнцем.

– Может быть, потому что настоящая свобода всегда требует мужества быть уязвимым? – он повернулся к ней, и в его глазах отражались огни города, создавая причудливую игру света и тени. – Мы всю жизнь строили крепости вокруг своих сердец, возводили стены, рыли рвы, нанимали стражу… а теперь сами же берёмся за кирки и ломаем эти укрепления. Это страшно. Страшно до дрожи в коленях.

Они молча смотрели на воду, слушая, как где-то вдали проплывала шикарная яхта, её огни мерцали как светлячки в ночи, а за ней тянулся серебристый след на воде.

– Я ведь тоже ночью оставляю свет, – неожиданно признался Демир, и его голос прозвучал тише, задушевнее. – Не в коридоре… а в ванной. С детства. После того как родители… – он замолчал, словно поймав себя на слишком глубоком, слишком личном откровении, и потянулся за сигаретой, чтобы занять руки.

Селин почувствовала, как что-то сжимается у неё внутри – тёплое, сострадательное, почти материнское. Она молча положила руку на его – лёгкое, почти невесомое прикосновение, но именно сейчас оно значило больше, чем любые слова.

– Спасибо, – тихо сказала она, и её пальцы слегка сжали его ладонь. – За доверие. Это… много значит.

Он посмотрел на её руку – изящную, с тонкими пальцами, лишённую теперь привычного защитного скрещивания на груди, – потом на лицо. В его глазах мелькнуло что-то тёплое, почти нежное, что-то настоящее, не отрепетированное для камер.

– Знаешь, что самое странное? – его голос прозвучал глубже обычного, без привычной бравады. – Я сейчас больше нервничаю, чем перед любым эфиром, чем перед самой взыскательной аудиторией. Как будто от этих нескольких часов, от этих нескольких откровений зависит что-то очень важное. Что-то, что изменит всё.

– Потому что на эфире мы играем роли, – прошептала Селин, и её голос почти потонул в шуме прибоя. – Как те актёры в традиционном турецком театре теней Карагёз – надеваем маски, говорим заученные фразы, прячемся за персонажами. А здесь… здесь мы пытаемся быть собой. И это куда страшнее, потому что ставки выше – не рейтинги, не популярность, а наши души.

Они снова замолчали, но теперь молчание было другим – наполненным пониманием и каким-то новым, хрупким доверием, которое рождалось между ними, как первый росток после долгой зимы. Где-то вдали прозвучал гудок ночного парома, перевозящего запоздалых пассажиров с одного берега на другой, ночной ветер принёс аромат цветущих где-то магнолий и жасмина, смешанный с солёным дыханием моря.

– Я не хочу, чтобы этот вечер заканчивался, – неожиданно сказал Демир, и в его голосе прозвучала почти детская нота. – Боюсь, что утром всё покажется сном, миражом, и мы снова наденем свои маски, снова спрячемся за своими ролями… и будем делать вид, что ничего этого не было.

Селин посмотрела на него – на этого человека, которого она считала поверхностным ловеласом, ветреным и неспособным на глубокие чувства, а оказалось, что под маской бравады и показной уверенности скрывается ранимая, глубокая душа, израненная и одинокая.

– Маски… – она задумчино улыбнулась, и её глаза смягчились. – Знаешь, в Османской империи были специальные мастера, которые делали маски для театра теней. Они говорили, что каждая маска – это не просто кусок кожи или бумаги, это застывшая эмоция, воплощённая в материи. И надевая её, актёр не скрывает себя, а наоборот – показывает какую-то часть своей души, какую-то грань своего характера.

Демир внимательно посмотрел на неё, и в его глазах загорелся интерес – не наигранный, а искренний, настоящий:

– Может быть, и наши маски – это тоже часть нас? Только застывшая, окаменевшая, превратившаяся в броню? Не то, чтобы мы их надевали – мы просто позволили им прирасти к нашей коже, стать нашей второй натурой.

– Возможно, – кивнула Селин, и ветер играл её волосами, создавая вокруг головы нимб из тёмных прядей. – И сейчас мы просто пытаемся оживить их, согреть своим теплом, сделать так, чтобы они снова могли выражать настоящие, живые чувства, а не прятать их, как сокровища в сундуке на дне моря.

Они снова пошли вдоль набережной, и их шаги отдавались эхом в ночной тишине. Ночь становилась всё глубже, огни города постепенно гасли, уступая место тишине и звёздам, которые разгорались на небе всё ярче, словно бриллианты на бархате.

– Знаешь, что я ещё понял сегодня? – сказал Демир, когда они приблизились к её дому, сверкающему огнями среди более старых зданий. – Что быть искренним – это как научиться заново ходить после долгой болезни. Сначала непривычно, больно, каждый шаг даётся с трудом, кажется, что никогда не сможешь бегать и прыгать как раньше… но с каждым шагом – всё естественнее, всё свободнее, и в какой-то момент понимаешь, что можешь идти куда угодно, не оглядываясь на костыли.

Селин остановилась у подъезда, и золотистый свет старинного фонаря падал на её лицо, делая его мягче, моложе, смывая следы усталости и напряжения, которые обычно лежали на нём как маска.

– Спасибо за этот вечер, – сказала она, и её глаза были серьёзными, глубокими. – За… правду. За смелость. За то, что показал, что за маской Демира-ловеласа скрывается человек, который умеет бояться и чувствовать.

Он улыбнулся – по-настоящему, без привычной ухмылки, и эта улыбка преобразила его лицо, сделала его моложе и добрее:

– Это только начало, Селин-ханым. Завтра… будет интереснее. Готовься – завтра я буду ещё откровеннее.

Она кивнула и повернулась к двери, чувствуя его взгляд на своей спине. И странное дело – сегодня этот взгляд не казался ей тяжёлым или оценивающим, не заставлял напрягаться и подбирать маску. Он был… тёплым, почти нежным, как объятие.

А Демир ещё долго стоял на пустынной набережной, смотря на её окно, в котором загорелся свет – жёлтый, тёплый, живой. И впервые за много лет ему не хотелось никуда спешить, не хотелось шума, веселья, людей, внимания. Ему хотелось просто стоять здесь, в прохладе ночного воздуха, вдыхая запах моря и цветущих растений, и чувствовать – чувствовать эту странную, новую, пугающую и прекрасную правду, которая рождалась где-то глубоко внутри, как росток сквозь асфальт.

Где-то в ночи пропел муэдзин, призывая верующих к ночной молитве – его голос плыл над спящим городом, чистый, печальный, возвышенный, словно напоминая о чём-то вечном, важном, что часто забывается в суете дней, в погоне за призрачными идеалами.

А в сердце Демира рождалась новая мелодия – мелодия чего-то настоящего, чего-то живого, что только начиналось, что было хрупким, как первый ледок на Босфоре, но уже меняло всё вокруг.

Глава 5

З

еркало души в

бездне

ночи

Возвращаясь в свою стерильно-белую гостиную с панорамными окнами, Селин ощущала себя так, будто вернулась с поля боя – не раненой, но навсегда изменённой. Её каблуки отстукивали по мраморному полу эхом в абсолютной тишине, нарушаемой лишь тихим гудением холодильника на кухне. Воздух в квартире, обычно наполненный ароматом дорогих свечей с нотами бергамота и сандала, сегодня казался удушающе стерильным, пахнущим не жизнью, а её полным отсутствием – как в музее или на выставке дорогой недвижимости, где всё идеально, но никто не живёт.

Она медленно прошла к окну, смотря на огни Босфора, которые мерцали в ночи подобно рассыпанным драгоценностям на чёрном бархате. Где-то там, в этой таинственной ночи, остался он – человек, увидевший не безупречную телеведущую Селин Йылмаз, а ту, что пряталась за её идеальным фасадом. И этот взгляд жёг её изнутри сильнее, чем любое общественное осуждение или критика.

«Истина любви сокрыта в твоих глазах…» – невольно прошептала она, вспоминая строчку из песни, что неожиданно пришла ей на ум. Почему именно сейчас? Почему эти слова отзывались в ней такой щемящей, почти физической болью? Она провела пальцами по холодному стеклу, чувствуя, как мелкая дрожь пробегает по её телу. Всю свою сознательную жизнь она строила неприступные крепости вокруг своего сердца, создавала образ идеальной, невозмутимой женщины, которой неведомы страх и сомнения, – женщины, которая учит других, как управлять любовью разумом. А сегодня за несколько часов этот тщательно созданный образ рухнул, осыпался, как песчаный замок под натиском морского прибоя.

«Лжи не смыть нашей любви…» – снова пронеслось в её голове. Какая горькая ирония! Вся их «любовь» до этого момента и была одной большой, красивой, упакованной ложью – продуктом, предназначенным для продажи доверчивой аудитории, жаждущей сказки.

Селин закрыла глаза, чувствуя, как накатывают слёзы – первые по-настоящему искренние слёзы за долгие годы. Они текли по её щекам медленно и торжественно, оставляя горькие солёные следы, и она не пыталась их остановить, позволив себе наконец эту слабость здесь, в четырёх стенах своей идеальной тюрьмы.

Демир всё ещё стоял на набережной, опираясь на прохладный каменный парапет, с которого доносился запах ночной влаги и далёкого моря. Ночной ветер трепал его непослушные чёрные кудри, принося с собой пьянящую смесь ароматов – солёный бриз с Босфора, сладковатый запах цветущих где-то поблизости магнолий, пряные нотки от закрывшихся на ночь ресторанов и что-то ещё, неуловимое, пахнущее воспоминаниями и тоской.

Он машинально достал телефон, собираясь позвонить одной из своих подруг – привычный, отточенный до автоматизма жест бегства от одиночества, от необходимости оставаться наедине со своими мыслями. Но пальцы замерли над ярким экраном, не находя нужного имени. Впервые за долгие годы ему не хотелось пустых, ни к чему не обязывающих разговоров, не нужны были лёгкие, поверхностные отношения, которые оставляли после себя лишь горький привкус пустоты.

«Ты любишь меня?» – пронеслось в его голове строчкой из старой песни, той, что он когда-то написал в порыве отчаяния после очередного разрыва, но которую никогда никому не показывал, спрятав глубоко в себе, как и многие другие свои истинные чувства.

Он пристально смотрел на золотистый свет в её окне на двадцатом этаже, стараясь угадать, что она делает сейчас в этой сияющей клетке. Раздевается, снимая свой безупречный твидовый доспех? Пьёт травяной чай, пытаясь успокоить нервы? Или, как и он, стоит у окна, глядя в ночь и перебирая в памяти каждое слово, каждый взгляд, каждую секунду этой странной, пугающей и прекрасной ночи? Что-то – может быть, едва уловимая нить, протянувшаяся между ними, – подсказывало ему, что она не спит. Что она так же, как и он, переполнена эмоциями, которые не находят выхода.

Демир глубоко вздохнул, доставая пачку сигарет – ещё одну свою слабость, которую он тщательно скрывал от публики, создавая образ идеального здорового человека. Пламя зажигалки осветило его лицо на мгновение – уставшее, внезапно помягевшее, лишённое привычной маски бравады и самоуверенности.

«Сердце говорит, ты не слушаешь…» – прошептал он, выпуская струйку дыма, которая тут же уносилась ночным ветерком. Как же часто он сам не слушал своё сердце! Заглушал его настойчивый голос шумом бесконечных вечеринок, визгом шин на гоночных трассах, пустыми разговорами с ещё более пустыми людьми, работой, которая давно перестала приносить удовлетворение.

А сегодня… сегодня оно говорило так громко и настойчиво, что заглушало всё вокруг. Говорило о ней. О той, что скрывалась за идеальным, отполированным до блеска фасадом. О той, что боялась темноты, как маленькая девочка, но при этом имела смелость смотреть правде в глаза.

Он бросил недокуренную сигарету в тёмные воды Босфора и посмотрел на её окно в последний раз, словно давая себе какую-то странную, невысказанную клятву.

«Завтра, – пообещал он себе и ночи. – Завтра будет новый день. И новая правда. Сколько бы она ни стоила».

Развернувшись, он твёрдыми шагами пошёл к своей машине, припаркованной в тени старого платана, чувствуя странную, незнакомую лёгкость во всём теле – как будто сбросил невидимый груз, который нёс на плечах долгие годы, даже не осознавая его тяжести.

А в сердце его звучала новая мелодия – тихая, нежная, полная надежды и какого-то детского доверия к миру. Мелодия чего-то настоящего, что только начиналось и пугало, и манило одновременно.

Селин всё ещё стояла у окна, заворожённо глядя на ночной город, когда вдали, с азиатской стороны, донёсся голос муэдзина, призывающий верующих к ночной молитве. Его чистый, печальный голос плыл над спящим Стамбулом, напоминая о чём-то вечном, важном, о той духовной составляющей жизни, которую она так старательно игнорировала, погрузившись в погоню за успехом и признанием.

Она прислушалась к этому древнему звуку, чувствуя, как странное, незнакомое спокойствие постепенно наполняет её изнутри, смывая остатки напряжения и страха. Да, было страшно. Да, было больно обнажать свою душу перед практически незнакомым человеком. Но в этой боли и уязвимости была какая-то странная, горькая правда – правда жизни, которую она так долго и тщательно избегала, предпочитая ей удобные, красивые иллюзии.

«Говори мне правду… – прошептала она, глядя на мерцающие огни Галатской башни. – Я готова услышать. Я готова принять».

И впервые за долгие годы эти слова не вызывали в ней панического страха и желания спрятаться. Лишь тихую, робкую, но упрямую надежду – как первый луч солнца после долгой штормовой ночи.

Надежду на то, что где-то там, в этой тёплой стамбульской ночи, есть человек, который тоже слышит этот зов. Человек, который тоже устал от лжи – и от чужой, и от своей собственной. Человек, который тоже хочет правды, какой бы горькой и неудобной она ни была.

Даже если эта правда будет болезненной. Даже если она навсегда изменит всё, к чему они так привыкли.

Потому что только правда, выстраданная и вымоленная, могла привести к чему-то настоящему. К чему-то важному. К тому, ради чего стоило жить и ради чего стоило рискнуть своим идеально выстроенным, но таким пустым миром.

Она наконец оторвалась от окна и медленно пошла в спальню, чувствуя странную, приятную усталость во всём теле – усталость путника, завершившего долгий и трудный переход и знающего, что впереди ждёт новый, ещё более трудный путь.

Но теперь она знала – она не одна на этой дороге. Где-то там, в ночи, шёл тот, кто тоже делал свои первые робкие шаги к истине. Тот, с кем ей предстояло пройти этот путь до конца – рука об руку, сердце к сердцу, душа к душе.

Каким бы страшным, сложным и неизведанным он ни был.

И эта мысль согревала её лучше любого одеяла, обещая новое утро – утро, полное страха, сомнений, но и бесконечных возможностей тоже.

Глава 6

У

тро после

искренности

Первые лучи восходящего солнца робко пробивались сквозь стёкла панорамных окон, окрашивая стерильно-белый интерьер квартиры Селин в нежные персиковые и золотистые тона. Воздух, ещё недавно казавшийся удушающим в своей идеальной чистоте, теперь был наполнен свежестью наступающего утра – лёгкий ветерок с Босфора приносил через приоткрытую балконную дверь запах морской соли, цветущих где-то поблизости гибискусов и сладковатый, дразнящий аромат свежей выпечки из булочной на первом этаже. Где-то вдали слышались пронзительные крики чаек, оглушительные гудки паромов и набирающий силу гул пробуждающегося города – Стамбул просыпался, наполняясь привычной восточной суетой, такой далёкой от уединённой тишины её роскошной квартиры.

Селин лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к знакомому ритму города за окном. Тело отзывалось приятной тяжестью – как после долгого путешествия или интенсивной тренировки. Но в душе царил странный, незнакомый ей покой, смешанный с трепетным ожиданием чего-то нового. Она вспоминала вчерашний вечер – его слова, свои признания, тот невероятный момент, когда стены между ними рухнули, обнажив нечто настоящее и хрупкое.

«Тридцать дней правды… – прошептала она, вставая с кровати и босиком подходя к окну. – День первый».

Подойдя к панорамному стеклу, она увидела, что город живёт своей обычной жизнью. Улицы наполнялись людьми – спешащими на работу, открывающими магазины, разносящими свежие симиты с золотистым кунжутом. Всё было как всегда, но для неё мир изменился безвозвратно – цвета казались ярче, звуки – выразительнее, а воздух – насыщеннее.

Её размышления прервал настойчивый звонок телефона. На экране горело имя «Демир». Сердце невольно ёкнуло – смесь страха и сладкого предвкушения.

– Алло? – её голос прозвучал чуть хрипло от сна.

– Доброе утро, Селин-ханым, – его голос был спокоен, но в нём чувствовалась лёгкая, почти неуловимая напряжённость. – Как дела?? Как вы встретили это утро?

– Жива, – она невольно улыбнулась, глядя на свой отражение в стекле. – Как будто пробежала марафон по холмам Султанахмета, но жива. А ты?

Он коротко рассмеялся, и этот смех прозвучал как-то по-домашнему тепло:

– Понимаю. У меня похожее ощущение. Слушай, я насчёт вчерашнего…

Селин замерла, инстинктивно сжав телефон в руке, готовясь к худшему. Сейчас он скажет, что это была ошибка, что нужно забыть, вернуться к привычным ролям…

– Я не жалею ни о одном сказанном слове, – твёрдо произнёс он после паузы. – И хочу продолжить этот путь. Если ты… если вы ещё не передумали.

Волна облегчения прокатилась по её телу, заставив расслабиться сжатые плечи:

– Я не передумала. Но… – она сделала паузу, выбирая слова, – давай установим правила. Чтобы не сойти с ума и не разрушить всё в порыве откровенности.

– Хорошо, – он согласился сразу, и в его голосе послышалась лёгкая улыбка. – Я слушаю, профессор. Какие правила предлагаете?

– Например… – она задумалась, глядя на проплывающий по Босфору паром, белый и изящный, как лебедь. – Мы не будем давить друг на друга. Говорить правду – не значит вываливать всё сразу, без разбора. Давай будем… осторожными в своей искренности. Как с драгоценным старинным ковром – нельзя тянуть за одну ниточку, иначе всё распустится.

– Понимаю, – в его голосе зазвучало настоящее уважение. – Как врачи, которые вводят сильнодействующее лекарство маленькими дозами, наблюдая за реакцией организма.

– Именно, – она облегчённо вздохнула, чувствуя, как напряжение постепенно уходит. – И ещё… давай не будем рассказывать никому о нашем эксперименте. Ни продюсерам, ни друзьям, ни семье. Это должно остаться между нами – нашим личным пространством, недоступным для чужих глаз и мнений.

– Согласен на все сто процентов, – он ответил без малейших колебаний. – А то ещё наши продюсеры решат, что это отличная идея для нового шоу. «Правда или выживание» или что-то в этом роде. Будут выносить наши души на публику под аккомпанемент драматической музыки.

Они помолчали, каждый со своими мыслями, но эта пауза уже не была неловкой – она была наполненной пониманием.

– Что будем делать сегодня? – наконец спросила Селин, глядя, как солнечный луч играет на поверхности хрустальной вазы.

– Как насчёт… самого обычного дня? – предложил он после минутного раздумья. – Без грандиозных жестов и театральных признаний. Просто… будем честными в мелочах. В том, как мы пьём кофе, как смотрим друг на друга, как обсуждаем планы на день. Начнём с этого. С малого.

– Это звучит… разумно и не так пугающе, – она кивнула, хотя он не мог этого видеть.

– Тогда до встречи в студии, – сказал он, и в его голосе послышалась лёгкая нежность. – И, Селин…

– Да? – она замерла в ожидании.

– Спасибо. За вчера. За… храбрость быть собой.

Он положил трубку, оставив её с тёплым, светлым чувством где-то глубоко внутри. Возможно, всё действительно будет хорошо. Возможно, правда не только ранит, но и исцеляет.

Демир стоял на просторном балконе своей квартиры с традиционной узкой чашкой крепкого турецкого кофе в руке. Вид отсюда открывался поистине потрясающий – весь Стамбул как на ладони, от старых кварталов Фатих с их величественными минаретами и куполами мечетей до сверкающих стеклом и металлом современных небоскрёбов Левента. Но сегодня он почти не замечал привычной, будничной красоты – его мысли были заняты ею. Селин. Женщиной, которая оказалась совсем не такой, какой казалась все эти месяцы. Хрупкой, ранимой, но при этом невероятно сильной внутри – сильной достаточно, чтобы признаться в своих слабостях.

Он вспоминал её глаза вчера – наполненные страхом, но и неизменной решимостью. Вспоминал, как дрожал её голос, когда она говорила о своём детском страхе темноты. Как нежно и в то же время неуверенно она прикоснулась к его руке – будто боялась обжечься или сделать что-то неправильно.

«Что я затеял? – спросил он себя, делая глоток горького, почти чёрного кофе. – Смогу ли я сам выдержать эту правду? Не только её, но и свою собственную? Не спрячусь ли я обратно в свой удобный панцирь, когда дело дойдёт до по-настоящему тёмных уголков моей души?»

Его телефон завибрировал – сообщение от одной из его «подруг», с которой он встречался пару раз. Раньше он бы сразу ответил, назначил встречу в дорогом ресторане или на своей яхте. Сейчас же он просто посмотрел на экран, на яркое селфи улыбающейся девушки, и отложил телефон в сторону. Не время. Не то. Всё это казалось вдруг таким пустым и ненужным – как детские игрушки, которые перестают интересовать, когда взрослеешь.

Он вернулся в квартиру – просторную, стильную, оформленную лучшими дизайнерами, но такую же пустую и безличную, как выставочный образец. Дорогая техника, дизайнерская мебель из светлого дуба, современное абстрактное искусство на стенах… и ни одной по-настоящему личной вещи, которая говорила бы о том, кто здесь живёт. Ни фотографий, ни памятных безделушек, ничего, что хранило бы тепло человеческих рук и воспоминаний.

«Интересно, – промелькнула у него мысль, – а что есть в её квартире? Что она хранит за своими безупречными стерильными стенами? Какие секреты скрываются за её идеальным фасадом?»

Возможно, скоро он узнает. Если хватит смелости заглянуть туда. Если хватит смелости у них обоих открыть друг другу не только свои души, но и свои жилища – эти последние крепости, где каждый из них отгораживался от всего мира.

Он взглянул на дорогие часы – пора на шоу. На их первое по-настоящему «честное» шоу, где им предстояло играть свои старые роли, но с новым, глубоким пониманием друг друга.

Что-то подсказывало ему, что сегодняшний эфир будет… интересным. Возможно, даже переломным.

Селин подходила к сверкающему стеклянному зданию телеканала, чувствуя лёгкую, но приятную нервозность. Обычно она приходила сюда с чувством полного контроля – она знала свою роль наизусть, знала каждый пассаж в сценарии, знала, как нужно улыбаться, шутить, парировать выпады Демира. Сегодня всё было иначе – будто кто-то повысил резкость во всём мире, и теперь каждое движение, каждое слово приобретало новый, глубокий смысл.