Материнское сердце в пенале

Кармен прищурилась. В ее голове моментально сложился образ. Пожилая соседка, миссис «Все-Не-Так», которая вечно подглядывает из-за занавесок. Наверняка забыла очки на холодильнике, а теперь паникует, не разобрав, что машины Дэвисов нет на привычном месте.

– Вы соседка? – Кармен специально сделала голос мягче, как учат на курсах работы с пожилыми.

Тишина. Потом едва слышное:

– Да. Миссис Эверетт.

Кармен отметила в системе: «Абонент – женщина 65+, вероятно, одинокая». Пальцы сами вывели привычное сокращение – «LPC».

– Пытались стучать? Звонить?

– Нет… там…

– Там что? – Кармен невольно наклонилась к монитору.

Голос в трубке стал шепотом:

– Собака. Воет.

Кармен закатила глаза так сильно, что на миг ей показалось, будто она увидит собственный мозг. Очередная истеричка, напуганная городскими звуками.

– Миссис Эверетт, бродячие собаки часто…

– И кровь! – прошипела старуха, и голос ее внезапно стал резким, как скрип ножа по стеклу. – На крыльце!

Кармен почувствовала, как мурашки побежали по спине. Кровь – это уже факт. Факт, а не паранойя.

– Опишите пятно.

– Маленькое… но форма странная. – Миссис Эверетт задыхалась, будто слова давили ее. – Как… как след пальца или что-то подобное.

Кармен резко ввела код 10-54 – возможный труп. На экране всплыло красное предупреждение.

– Вы видите кого-то в доме? – спросила Кармен, одновременно вводя код вызова наряда.

– Нет… – голос миссис Эверетт внезапно стал совсем тонким. – Но свет… свет включился сам. Только что. В гостиной.

Кармен нахмурилась. Как пожилая женщина может издали заметить пятно крови размером с подушечку пальца?

На мониторе перед ней уже мигал статус «Патруль в пути», а боковая панель выдавала тревожную статистику: 37 зарегистрированных вызовов по адресу Фласк-Стрит, 184. Три года. 37 раз кто-то звонил с одинаковыми жалобами: «крики за стеной», «звуки драки», «угрозы». И ни одного подтвержденного случая домашнего насилия.

– Сами по себе лампы не зажигаются, миссис Эверетт, – автоматически ответила Рейес, пока ее пальцы сами листали архив.

Последняя запись от мистера Ренни недельной давности: «Нападение в состоянии алкогольного опьянения». Сосед утверждал, что мистер Дэвис пытался его задушить. На месте полиция нашла лишь перевернутый стул и… ничего более.

– Но… – старуха внезапно замолчала. В трубке послышался странный звук, будто кто-то провел пальцем по мокрому стеклу.

Кармен машинально отметила в карточке: «Абонент демонстрирует признаки тревожного расстройства».

– Не волнуйтесь. Полиция уже выезжает. Они все проверят.

Кармен тяжело вздохнула, откинувшись на потертый офисный стул. Пластиковая спинка неприятно хрустнула под ее весом.

«Типичный случай. Старики уехали к дочери, забыли выключить свет. Собака воет от голода. А «кровь» на крыльце… Господи, да это же наверняка раздавленная банка с томатным соусом».

Но процедура есть процедура. Семь лет работы научили ее: лучше десять раз перепроверить, чем потом разгребать бумаги по поводу несвоевременного реагирования.

Она с неохотой передвинула курсор, изменив статус вызова на приоритетный. В графе «основание» машинально написала: «многократные обращения по адресу». Пальцы сами собой потянулись к фотографии сына. Привычный жест успокоения.

«Все равно ничего страшного. Максимум – патруль побеспокоит соседей. Зато я сделала все по инструкции».

***

Дождь начался ровно в тот момент, когда их Форд свернул на Фласк-Стрит. Не теплый летний ливень, а холодная, пронизывающая морось, которая лезла под воротник и заползала в рукава. Капли барабанили по крыше машины с монотонностью метронома, отсчитывающего последние минуты перед чем-то неотвратимым.

Дэнни Моррис выключил сирену одним движением пальца. Этот жест он повторял уже тринадцать лет службы. Но мигалки оставил. Синие всполохи прыгали по мокрому асфальту, отражались в лужах, превращенных дождем в черные зеркала, цеплялись за ржавые цепи бродячих собак. Его руки, покрытые шрамами, которые белели на смуглой коже, привычно отбивали ритм на руле. Не случайный стук, а именно тот мотив, который крутился у него в голове с самого утра. «Дом восходящего солнца».

Запотевшие стекла превращали мир за пределами машины в сюрреалистичное полотно. Фонари расплывались кровавыми ореолами, силуэты домов теряли четкие границы, а в просветах между зданиями клубилась тьма, густая, как дым после пожара. Где-то там, в конце улицы, должен быть дом №184.

Дэн невольно сбавил скорость, когда стрелка спидометра пересекла отметку тридцати.

– Опять старухи чуют смерть через стены, – проворчал Дэн, прищуриваясь так, что морщины у глаз сложились в веер.

Голос его звучал хрипло, будто наждачная бумага. Последствия двадцати лет курения и сотен таких же вызовов.

Ройс Картер молча кивнул, сжав блокнот. Он был новичком. Всего восемь месяцев в отделе, еще не научился, как Дэн, прятать страх за циничными шутками.

Его блокнот был испещрен не только служебными заметками, но и неровными зарисовками: Дэн в образе ворчливого медведя в бронежилете, сержант Харис с мордой бульдога.

– Там дети, – прошептал Ройс, проводя пальцем по экрану планшета, голос дрогнул на последнем слоге. – Трое. Младшему… тринадцать. Девчонка.

Дэн швырнул в рот мятный леденец. Сахарная сладость смешалась с горечью кофе и тем привкусом, который всегда витал в воздухе перед чем-то плохим – смесью пота, страха и оружейной смазки.

– Значит, либо очередная истеричка, либо настоящий ад, – пробормотал он, намеренно громко разгрызая конфету.

Звук хруста в тишине салона казался неестественно громким. Форд медленно полз по Фласк-Стрит, колеса шуршали по мокрому асфальту. Улица притворялась спящей. Ставни плотно закрыты, занавески неподвижны, но Дэн знал, что за каждым окном кто-то стоит, притаившись.

Здесь давно усвоили простое правило – чем меньше видишь, тем дольше живешь.

Дом №184 стоял особняком, будто отшатнувшись от соседей. Облупившаяся краска шелушилась, как старая кожа, а покосившееся крыльцо скрипело на ветру, словно больной сустав. Окна, черные и пустые, отражали вспышки полицейских мигалок, словно подмигивая пришедшим.

Дэн заглушил двигатель. Внезапно наступившая тишина оглушила. Теперь слышалось только мерное постукивание дождя по крыше и собственное учащенное дыхание Ройса.

– Смотри, – прошептал напарник, и луч его фонаря дрогнул, выхватив из темноты приоткрытую дверь. На пороге темнела лужица, ее края медленно расползались по пористому дереву, впитываясь в трещины. Что-то в ее неестественно ровной поверхности заставило Дэна сглотнуть ком в горле.

Он поднялся по ступеням, стараясь не дышать. Рука сама легла на рукоять тазера – старый рефлекс, отточенный годами.

– Полиция! – голос гулко разнесся по пустому дому. – Кто-нибудь здесь…?

Ответом был лишь тихий скрип где-то в глубине – точь-в-точь как звук наступающей ноги на прогнившую доску. Дэн плечом толкнул дверь, она приоткрылась, но так и не ударилась о стену. Врезалась во что-то на пути. Дерево застонало, словно живое, открывая темноту прихожей.

Луч фонарика выхватил из мрака сначала туфли – дешевые, стоптанные, грязно-розового оттенка. Потом юбку, вывернутую набок. И наконец – женщину. Она лежала лицом вниз, пальцы впились в пол, будто в последний момент пыталась удержать ускользающую жизнь. Темное пятно на спине расползалось по блузке, образуя причудливый крылатый силуэт.

Дэн замер над телом, и вдруг время словно споткнулось. Этот запах. Он узнавал его. Дешевый парфюм, какой Луиза наносила еще в одиннадцатом классе, когда они сидели за одной партой на уроках химии. Она всегда красила ногти в ярко-красный, и лак неизменно облезал к середине недели.

«Лу?..» – прошептал он мысленно, ощущая, как в висках начинает стучать кровь.

В старшей школе она писала ему записки с котиками на полях. В прошлом году, когда он приезжал по вызову в соседний дом, она узнала его сразу. «Дэнни-ботаник!» – рассмеялась тогда, хотя глаза оставались усталыми. Он сделал вид, что не заметил синяка на запястье.

Теперь это самое запястье неестественно вывернуто, пальцы закоченели в последней судороге. Дэн вдруг вспомнил, как она когда-то стеснялась своих рук – «пальцы как у прачки», говорила.

– Ты ее знаешь? – прошептал Ройс, голос его дрогнул.

Дэн молча кивнул, сжимая фонарь так, что пластик затрещал. Где-то на втором этаже громко капнула вода. Звук эхом разнесся по мертвому дому.

– Господи… – Ройс замер на пороге. В свете фонаря его лицо стало восковым, глаза слишком большими, как у испуганного ребенка.

Его рука непроизвольно потянулась к рации, но Дэн резко схватил его за запястье. Кто-то еще мог находиться в доме.

Луч фонаря дрогнул в его руке, выхватывая из темноты очередной кошмар. На полу, лицом вверх, лежал паренек, раскинув руки в стороны. Лицо подростка, едва ли перешагнувшего двадцатилетний рубеж, было искажено последней гримасой ужаса. Глаза стеклянные, казалось, до сих пор видели что-то невыносимое. Рот застыл в немом крике, обнажая сломанный передний зуб, а запекшаяся кровь на губах напоминала нелепый макияж клоуна.

Патрульный явно ощутил, как по спине пробежал ледяной пот. Он узнал этого мальчишку – старший из детей Дэвисов, Джошуа. Всего месяц назад выписывал ему штраф за превышение скорости на своей потрепанной Хонде. Парень тогда клялся, что это в последний раз, глаза блестели, как у щенка.

– Проверь спальню, – его голос прозвучал чужим, хриплым, будто пропущенным через металлическую дробилку.

Они продвигались медленно, словно шли по дну высохшего океана. Каждый шаг оставлял кровавые отпечатки на потертом линолеуме. В спальне их встретила сюрреалистичная картина: Трэвис Дэвис лежал на супружеском ложе, аккуратно укрытый лоскутным одеялом, которое его жена сшила еще прошлой зимой. Лишь багровая лужа, пропитавшая простыню выдавала ужас происходящего. Его лицо, неожиданно мирное, почти умиротворенное, казалось, улыбалось во сне. На полу валялась пара пустых бутылок. Ройс чуть было не споткнулся об одну из них.

– Ванная… – голос Ройса сорвался на шепот, когда луч его фонарика выхватил приоткрытую дверь.

Лорен. Маленькая Лорен с ее смешными косичками и мечтой стать ветеринаром.

Она сидела в пустой ванне, склонив голову набок, точно слушала чью-то тайну. Грязная вода омывала ее ноги в разноцветных носочках. Тех самых, непарных, которые она любила носить. Только страшный рот на шее, похожий на вторую улыбку, рассказывал правду.

Дэн почувствовал, как желудок сжался в тугой узел, а во рту появился привкус медных монет. Где-то в глубине сознания всплыла картинка: Лорен на прошлогоднем школьном празднике, раздающая кексы с розовой глазурью.

«Я сама украшала, офицер Моррис!»

Послышался тихий, совсем едва слышный стон. Дэн и Ройс ворвались в гостиную, оружие в дрожащих руках наготове, сердца выпрыгивали из груди. Они готовились к перестрелке, к маньяку с ножом – к чему угодно, но не к этому.

Колени подкосились, и Энтони осел на пол, как тряпичная кукла, обе руки впились в живот. Кровь сочилась сквозь пальцы, оставляя темные потеки на футболке. Когда свет фонаря ударил ему в лицо, он медленно поднял голову. Серые губы дрожали, но глаза… Глаза смотрели сквозь них.

– Не… – его голос был похож на скрип ржавых петель. – Не стреляйте… – Ладони, липкие от крови, медленно поднялись в немом жесте капитуляции. Пальцы дрожали, оставляя алые мазки на грязной стене.

Внезапный спазм сотряс его тело. Голова дернулась назад, ударившись о кирпич. Холодный пот стекал по вискам, смешиваясь с кровью и пылью, образуя мутные розовые ручейки на щеках.

– Я… – шепот превратился в кровавый пузырь, лопнувший на синеющих губах.

– Скорую! Сейчас же! – рявкнул Дэн, уже срывая с себя куртку. Он рухнул на колени, с силой прижал сверток ткани к ране. – Держись, черт возьми!

Ройс орал в рацию, голос срывался на визг. Куртка под ладонями Дэна быстро пропитывалась теплой липкой массой.

– Повторяю! Четыре трупа! Один пострадавший, состояние критическое! Нужна реанимация, сейчас же!

Его слова повисли в воздухе, перекрывая хриплое дыхание Энтони. Куртка под ладонями Дэнни уже полностью пропиталась кровью, теплая жидкость сочилась сквозь пальцы.

– Где чертова скорая?! – прошипел Дэн, чувствуя, как пульс Энтони становится все слабее под его руками.

Из рации донеслось:

– Экипаж в двух минутах. Держитесь.

Глава 3

Кармен тогда только начинала работать в полиции. Зеленая, но с острым взглядом, который замечал то, что другие пропускали. Дэвид Дженнер, молодой адвокат с идеальной репутацией, защищал того самого ублюдка, что изнасиловал и убил девушку в переулке за закусочной.

Он выиграл дело благодаря юридическим формальностям: недоказанность, ошибки в протоколе. В коридоре суда он поймал ее взгляд:

– Вы знали, что он виновен, да? – спросил он, поправляя галстук.

Его голос звучал… странно. Без триумфа. Почти сожалеюще.

– Да, – ответила Кармен, сжимая папку.

– Я тоже. – Он улыбнулся.

Не победной ухмылкой, а чем-то другим. Почти извиняющимся. Почти понимающим. Она не ответила на улыбку. Но через неделю приняла от него кофе.

«Капучино с двойной порцией эспрессо – вы же пьете только такой, верно? Я заметил в суде».

Через месяц его пальцы уже разминали ее плечи после долгой смены, а через год он надел ей на палец кольцо, бормоча что-то о единственном человеке, который видит мир так же трезво, как и он.

Ирония? Может быть. Но тогда, в первые годы, это работало. Пока не перестало.

Она верила в правила – он искал в них лазейки. Они могли бы дополнять друг друга, как день и ночь, но вместо этого превратились в войну миров.

«Ты не спасаешь людей, Кармен. Ты просто ставишь галочки в системе» – его любимый аргумент, отточенный, как лезвие. Он вонзал его в самое уязвимое место. В ее убеждения.

Он ненавидел ее график. Ненавидел эти бесконечные ночные дежурства, звонки среди ужина, ее одержимость работой.

Однажды устроил ужин при свечах. Белая скатерть, хрусталь, ее любимое вино. Она пришла в четыре утра, с темными кругами под глазами, но с горящими зрачками – «Мы наконец-то задержали серийного вора».

На утро нашла нетронутый ужин в мусорке, остатки вина в раковине.

Он хотел детей «для галочки». Чтобы семья выглядела правильной. Чтобы было, что показать друзьям. Когда родился Майкл, Дэвид нанял няню на полный день.

«Ты же все равно не сможешь быть с ним», – бросил он, глядя, как она застегивает форму.

Кармен так и не уволилась, не ушла в отпуск по уходу за сыном.

А через два года Дэвид и вовсе ушел. Он забрал Майкла так, как конфискуют улики. Методично, без права обжалования. Использовал ее пропущенные звонки, срочные выезды и пустые обещания уделить внимание собственному ребенку, как доказательство «непредсказуемости». Нанял психолога – ухоженную женщину в строгом костюме, – и та, перелистывая папку, бросила:

«Ребенку нужна стабильность».

Без ночных облав, без срочных вызовов, без матери, которая пропадает на сутки, потому что чужие дела для нее важнее.

Дэвид давил на вину методично, как на встречах с очередным клиентом:

«Ты же понимаешь, я могу дать ему то, чего ты не в состоянии обеспечить?»

Она не сопротивлялась. Не потому что боялась суда. А потому что в четыре утра, когда город затихал, а ее руки еще пахли пороховой гарью, она ловила себя на мысли:

«А вдруг он прав?»

Сейчас они не разговаривают. Он присылает фото раз в полгода. Майкл, первый класс, галстук, как у отца. Каникулы на море, ребенок один на фоне воды. Новый велосипед, улыбка на заказ, глаза как у незнакомца.

Единственное, что он никогда не запрещал – телефонные звонки. Потому что знает: ее голос – последнее напоминание Майклу, что у него есть мать. А еще потому что это удобно. Так проще объяснить сыну, почему она не приезжает.

Кармен решила стать диспетчером 911 не просто так.

Последние пять лет в патруле оставили на ней значительные отметины. Не шрамы, а что-то похуже. Постоянная беготня по невидимым следам, ночные засады, адреналин, который уже не бодрил, а высасывал душу. В тридцать лет она выглядела на сорок: морщины у глаз от вечного прищура, пересохшие губы, привычка вздрагивать от звонка телефона.

Перевод на «тихую» должность должен был стать спасением. Но тишина в диспетчерской оказалась обманчивой. Теперь она слышала крики по телефону.

– Меня убивают, помогите!

– Он вломился в дом, он здесь!

– Боже, она не дышит!

И каждый раз, когда она отправляла наряд по адресу, в голове стучало: «А что, если это Майкл?»

Дэвид был прав в одном – график стал предсказуемым. Но голоса в трубке преследовали ее даже во сне.

Все оказалось куда хуже, чем следовало бы ожидать. Многих людей родители или телевизор воспитали неправильно. Большинство звонков не стоили даже гроша. Люди звонили из-за пауков в ванной, из-за холодного кофе, из-за того, что ветка за окном выглядит подозрительно. Настоящие крики о помощи тонули в этом потоке абсурда.

Никто не предупредил Рейес, что диспетчерская 911 – это камера пыток с наушниками.

Когда не хватало операторов, а людей не хватало всегда, смена превращалась в марафон без финишной ленты. Восемь, десять, двенадцать часов прикованной к креслу, где даже поход в туалет нужно было согласовывать.

«Джексон, мне срочно нужна подмена. 60 секунд».

И если повезет, то через полчаса кто-то снисходительно бросал:

«Беги, у тебя три минуты».

А еще существовало негласное правило. Плохой погоды для диспетчеров – не существует. Они были как те солдаты на поле боя, о которых забывают, когда пишут историю.

Но самое страшное началось в ту смену, когда у Кармен лопнул мочевой пузырь. Буквально. После семи часов без возможности отлучиться, сквозь спазмы и туман в глазах она продолжала принимать вызовы.

«Да, сэр, мы уже отправили… нет, я не могу ускорить… да, я понимаю, что ваш кот…»

А когда сменившийся коллега нашел ее в туалете на полу, в луже крови и мочи – первым вопросом было:

«Ты хотя бы передала вызов перед тем, как… ну…»

Кармен тогда впервые задумалась – а звонят ли в 911, когда умирает сам диспетчер? Система не предусматривала поломок.

Она иногда вспоминала, как месяц назад у Марка случился инфаркт. Пока он хрипел, уткнувшись лицом в клавиатуру, его наушники транслировали в эфир:

«Если вы не пришлете кого-то прямо сейчас, я сам его прирежу, понимаете?!»

Приехавшие медики сначала отключили его микрофон, и только потом начали непрямой массаж сердца.

Ответ на ее вопрос оказался прост. Да. В 911 звонят, когда умирает диспетчер. Но только чтобы сообщить, что «оператор не отвечает», и потребовать замену.

У каждого своя чрезвычайная ситуация.

Одни звонят в 911, стиснув зубы, пытаясь вспомнить, сколько нажатий должно быть между вдохами, пока у ребенка под пальцами слабеет пульс. Голос в трубке дрожит, но держится, потому что если сорвется сейчас, то сорвется все.

Другие набирают тот же номер потому, что их чертов пудель Тони в третий раз за месяц залез на стол и включил пожарную сигнализацию. И да, они искренне возмущены – как будто где-то в законах прописано, что оператор обязан выслушивать истерику про «эту тупую систему».

Они должны держать себя в руках.

Даже когда хочется бросить трубку. Даже когда кажется, что весь этот цирк – просто проверка на прочность. Даже когда в голове уже готов ответ:

«Знаете что, пусть Тони сам звонит в следующий раз. Может, у него получится объяснить ситуацию внятнее».

Они не бросают. Не кричат. Не вешают.

Потому что где-то в другом конце города, в эту же секунду, другой оператор принимает звонок про ребенка, который уже не дышит.

Потому что где-то между этими звонками – между «Помогите, я не знаю как ему помочь!» и «Эта дурацкая сирена не выключается!» – проходит тонкая грань.

Грань, которая напоминает, что мир не делится на черное и белое. Он серый. Как экран монитора в диспетчерской в шесть утра. Как пепел от сигареты, которую так и не успеваешь докурить. Как голос человека, который звонит не потому, что ему страшно, а потому, что ему лень.

И если уж кто-то должен сохранять рассудок в этом безумном мире – пусть это будут хотя бы они.

***

Яркий свет прожекторов вырвал дом из ночи, словно хирург, вскрывающий незажившую рану. Всполохи мигалок бились в окна, окрашивая стены в трупную синеву. Вольф вошел медленно, будто боялся потревожить тишину, которая уже была нарушена – не его шагами, а тем, что навсегда застыло на персидском ковре у входной двери.

Щелчок фонарика разрезал темноту. Луч света скользнул по спине Луизы, выхватывая жуткие подробности. Голубая блузка, теперь почерневшая от запекшейся крови. Ткань, прилипшая к позвоночнику, обнажала несколько входных отверстий.

– Удар в спину, – оглушительно громко в мертвой тишине дома.

Эдриан присел на корточки, соблюдая протокол, но не смог удержаться – в перчатке его палец сам собой провел по краю одной из ран.

– Даже не успела обернуться, – добавил он тише, будто извиняясь перед этой женщиной, чей один глаз оставался приоткрытым, застывшим в последнем удивлении перед узором ковра.

Ее пальцы вцепились в ворс так крепко, что пришлось бы отдирать их для транспортировки. Левая нога была подогнута под себя – начало движения, оборванного на полпути. На кухне витал призрачный аромат чая, смешанный с чем-то металлическим.

Гарсия, ее каштановый хвост резко дернулся при движении, перешагнула через тело с профессиональной легкостью, которая граничила с кощунством. Планшет в ее руках светился холодным голубым светом, освещая лицо снизу, как в дешевом фильме ужасов.

– Никаких следов взлома, – констатировала она, тыкая пальцем в экран. – Дверь открыта изнутри.

Пауза повисла тяжелее трупа на полу.

– Значит, знала убийцу, – задумчиво пробормотал Эдриан.

Санчес фыркнул, доставая сигарету:

– Или думала, что знала, – зажигалка вспыхнула оранжевым глазком в полумраке. – Разница обычно в шести дюймах стали между ребер.

– Детектив.

Люси произнесла это слово слишком ровно, слишком правильно, как диктор на похоронах. Ее рука мелькнула перед самым лицом и сигарета исчезла изо рта Ирвина прежде, чем он успел вдохнуть.

– Давайте не будем добавлять помещению еще больше мерзких ароматов, – она сжала сигарету в ладони, убирая ее в карман пиджака. – Здесь и так смердит предательством.

Мужчина недовольно цокнул языком, словно отгоняя назойливую муху, и тяжело двинулся по тесному коридору. Его тень, искаженная неровным светом фонарей из окна, плясала по стенам, как призрак в камерном театре.

– Луиза Эллен Дэвис. Сорок пять лет, трое детей. – голос Люси звучал ровно, как диктофон, выдающий сухие факты. Ее каблуки осторожно ступали между кровавыми лужами. – Работала продавцом в «Бейкер-Беллс», горничной в отеле «Хезерлис-Плейс» и иногда помогала в доме престарелых.

– Одним словом – святая женщина! – Ирвин хмыкнул. Его голос звучал как скрип несмазанной двери. – Только святые обычно не получают нож в спину от благодарных постояльцев.

– Трое детей, – повторила она, и в этот раз голос дрогнул, будто на миг коснувшись чего-то живого под слоем профессиональной холодности. – Самому младшему тринадцать.

– Что насчет мужа? – Вольф бросил вопрос через плечо, его фонарь выхватывал из темноты осколки разбитой вазы.

– Трэвис Скотт Дэвис, пятьдесят два года, безработный… – Люси нахмурилась, ее палец замер над экраном планшета ровно в тот момент, когда за поворотом коридора их фонари выхватили из мрака распахнутую дверь спальни и фигуру на кровати.

Санчес вдруг прыснул смехом:

– Трэвис Дэвис… Придумают же имечко. Прямо как тот певец кантри, помните? «Пьянь да скандалы»? – Его смех оборвался, когда луч света скользнул по лицу мертвеца.

– Только вот этот, – Вольф наклонился ближе, – похоже, пел свою последнюю песню без музыки.

Из ванной комнаты, расположенной прямо в спальне, вышел мужчина, стягивая с рук перчатки.

– Младшая в ванной, – он качнул в сторону открытой двери. – Горло перерезали. А этого сначала пытались задушить. Видите следы? – Он провел пальцем в сантиметре от шеи трупа. – Но что-то пошло не так. Тогда просто пырнули. И не единожды. Он даже не проснулся. Нажрался как скотина.

Люси отвернулась. Где-то в доме тикали часы.

– Значит, сначала девочку, потом его, а Луизу – последней? – спросил Ирвин.

Мартинес пожал плечами.

– Или мать увидела, как убивают дочь, попыталась бежать… и получила нож в спину.

Санчес закурил наконец долгожданную сигарету, от чего девушка тут же нахмурилась. Дым заклубился в воздухе, смешиваясь с запахом крови и виски.