Материнское сердце в пенале

Арлин Харпер

Материнское сердце в пенале

Пролог

В Блэкстоне дождь начинался всегда внезапно. Словно небо, уставшее от молчания, наконец разрыдалось.

Сперва одна-единственная капля. Она падала на ржавый подоконник с тихим звоном, словно крошечный стеклянный шарик, выпущенный из пальцев невидимого игрока. Потом вторая, намертво пригвождающая к земле пыль и сомнения. А там, глядишь, уже и третья, и четвертая…

И тогда весь мир растворялся в серой пелене. Улицы теряли очертания, превращаясь в размытые акварельные мазки. Дома расплывались, фонари меркли, и даже время будто замедляло ход, словно сама реальность становилась старой фотографией, брошенной в лужу.

В доме №184 было тихо. Слишком тихо. Так, что даже стук собственного сердца отдавался в ушах миссис Эверетт глухим эхом.

Она прильнула к окну, и бледные пальцы, похожие на корни выкорчеванного дерева, судорожно сжали бинокль. В горле стоял ком, а в животе холодный, скользкий камень предчувствия. Сегодня что-то не так.

– Опять эти Дэвисы… – прошептала она, но голос предательски дрогнул.

Обычно в это время сквозь тонкие стены пробивался рев телевизора. Даже в домах напротив его было слышно. Отец всегда орал, особенно по вечерам, когда в жилах вместо крови закипал дешевый виски. Мать яростно хлопала дверцами шкафов, словно пыталась захлопнуть саму свою жизнь, загнать обратно в темный угол все то, о чем нельзя было говорить вслух.

А сейчас – тишина.

Только дождь. Монотонный, бесконечный стук по крыше, словно чьи-то пальцы пробуют на прочность этот хлипкий мир.

И капли. Где-то в глубине дома что-то капало. Медленно. Методично.

Кухня. В раковине лежит нож.

Не просто лежит – покоится, устало, как боец после последней схватки. Лезвие его еще дышит, подрагивая в такт каплям, падающим с крана. Алое смешивается с водой, тянется нитями к сливу.. Живыми, упрямыми, не желающими исчезать.

Кто-то моет руки. Долго. Слишком долго.

Вода бьет по коже ледяными иглами, но пальцы продолжают свое методичное движение. Они трут, скребут, соскабливают. Не просто грязь, не просто следы, а самый верхний слой кожи, будто хотят добраться до чистой, нетронутой плоти под ней. Мыльная пена пузырится, шипит тихим упреком.

Кто-то дышит. Глубоко. Неровно.

Словно легкие наполняются не воздухом, а густой, липкой темнотой. Вдох, задержка, выдох. Снова. И снова. Ритм сбивается.

Кто-то считает.

Раз. Два. Три.

Каждая цифра падает в тишину, как камень в черную воду. Пальцы непроизвольно сжимаются, ногти впиваются в ладони, но счет продолжается.

Взгляд скользит к календарю на стене. Сегодняшняя дата аккуратно перечеркнута. Слишком аккуратно.

Идеально ровная линия, проведенная дрожащей рукой. Красным маркером.

Во дворе, напротив покосившегося забора, лежала собака.

Бродячая. Грязно-белая, с желтыми подпалинами, словно кто-то пытался стереть ее окрас, да бросил на полпути. Обычно она спала, свернувшись тугой пружиной у теплотрассы, где бетон хранил остаточное тепло, или рылась в мусорных баках, переворачивая пакеты влажным носом. Но сегодня выла.

Тихо. Надрывно. Горлом, полным песка и тоски. Будто хоронила кого-то. Может, последнего щенка. Может, часть собственной души. А может, весь этот двор, и дом №184, и старика Ренни вместе с ним.

Ренни остановился, оперся на палку. Губы сморщились, будто скукоживались от горечи, он плюнул через плечо. Густо, зло, по-стариковски метко.

– К смерти, – прошамкал он, и поплелся дальше.

Собака подняла на него мутные глаза и вдруг замолчала.

Миссис Эверетт наконец оторвалась от окна.

– Наверное, просто уехали, – сказала она вслух, будто пытаясь убедить саму себя.

Но когда она потянулась, чтобы закрыть занавеску, ее взгляд упал на окровавленный след на тротуаре. Маленький. Едва заметный.

Она замерла. А в доме напротив включился свет.

Глава 1

Он напоминал дубовый корень, вывороченный бурей. Грубые черты лица будто вырублены топором, а глубокие морщины походили на трещины в старой древесине. Холодные серые глаза, мутные как ноябрьское небо, смотрели сквозь людей, будто видели нечто за их спинами.

Его высоченная, чуть сгорбленная фигура казалась инородной в любом помещении. Потрепанный коричневый плащ, выцветший до неопределенного болотного оттенка, сидел на нем с неожиданной элегантностью, словно доспехи ветерана, прошедшего сотни сражений.

Узловатые пальцы с желтизной хронического курильщика никогда не оставались в покое. То перебирали четки из смятых сигаретных пачек, то барабанили по столу ритм давно забытого марша, то сжимали граненый стакан так, будто хотели выжать из стекла последние капли давно выпитого виски.

Особенно запоминалось, как он поправлял плащ. Резким движением, будто отряхиваясь от невидимых паутин. И как его тень, несоразмерно длинная, ползла по стенам, опережая хозяина на полшага.

Эдриан Вольф вошел в полицейский участок Блэкстона ровно двадцать лет назад. Высокий, молчаливый, с потухшим взглядом человека, который слишком многое видел. После отставки в большом городе, из-за того «инцидента» с заложницей-девочкой, по причине которого которой его собственный пистолет стал весить как гиря.

Он знал Блэкстон лучше, чем собственные шрамы. Каждый переулок помнил скрип его сапог. Каждая тень на кирпичных стенах знала его привычный маршрут. Даже бродячие псы переставали лаять, когда он проходил мимо.

Город впитывал его горечь, как старый ковер впитывает виски. А он, в свою очередь, научился читать Блэкстон по едва заметным признакам. По тому, как дрожит свет в окнах борделя на Пятой улице. По тому, какие объявления исчезают с доски у бара «Последний шанс». По тому, как пахнет воздух перед тем, как случится беда.

Вольф стал частью городского пейзажа. Такой же неотъемлемой, как ржавые пожарные лестницы или трещины в асфальте. Он сросся с Блэкстоном, словно плющ с древней кладкой. Медленно, неотвратимо, до полного слияния. История его работы здесь читалась как кровавый роман, где каждая глава оставляла на нем незримую отметину.

Тот случай в приюте «Святой Терезы» начался с тишины. Слишком тихой для места, где должны были слышаться детские голоса. Вольф нашел подвал, пахнущий воском и чем-то сладковато-гнилым, со стенами, увешанными фотографиями, где улыбки казались теперь зловещими гримасами.

Смотритель, седой старичок с глазами младенца, объяснял все так просто: «Я дарил им вечный сон, пока кошмары не успели их разбудить». После этого Вольф три дня не мог смотреть на детские качели во дворе участка.

Потом была невеста. Ее платье колыхалось под мутной водой канала, словно она все еще танцевала. Все видели разбитое сердце. Все, кроме Вольфа. Он заметил, как аккуратно стояли ее туфли на берегу, будто их поставили туда чьи-то заботливые руки.

А когда нашел того красавца-жениха, тот сначала смеялся: «Вы что, думаете, я стал бы пачкать руки? Она сама…» Глаза его бегали, как у загнанного зверя, пока Вольф методично перечислял все несоответствия.

А потом пришли пожары. Шесть домов престарелых, шесть «несчастных случаев». Вольф ночами сидел над картами, пока не увидел закономерность: все начиналось в ванных, там, где старики были наиболее беззащитны.

Пожарный Робертс даже не удивился аресту. Он улыбался, перебирая свою коллекцию зубных протезов, каждый в отдельной коробочке с именем.

«Вы бы видели их глаза, когда они понимали, что это конец», – сказал он, будто оправдывался. Вольф тогда впервые за долгие годы не смог закурить. Руки дрожали слишком сильно.

Эдриан жил в мире, где случайности были лишь замаскированной закономерностью. Его потрепанный кожаный блокнот с выцветшей надписью «Мелочи» на обложке хранил сотни подобных «совпадений». От странного расположения предметов на месте преступления до слишком аккуратных показаний свидетелей. Каждая страница была испещрена пометками, которые со временем складывались в пугающую картину.

По четвергам он закрывался в архиве, где раскладывал перед собой папки с нераскрытыми делами. «Беседы с призраками» – так он называл эти мучительные попытки услышать голоса погибших в пожелтевших документах и размытых фотографиях. Иногда ему казалось, что холодное дуновение между стеллажами – это чье-то невысказанное признание.

Бар «Последний шанс» стал его вторым кабинетом. За дальним угловым столиком, где свет неоновой вывески едва достигал столешницы, Вольф вел свои неофициальные допросы. Виски здесь имело вкус правды: горькой, обжигающей, но настоящей. Старые полицейские шутили, что деревянные стены этого бара помнят больше признаний, чем все протоколы участка. Вольф не смеялся. Он знал, что это не шутка.

Каждый вечер, делая первый глоток, он мысленно поднимал бокал за тех, чьи голоса так и не были услышаны. А потом доставал блокнот и записывал новую «мелочь», которая, возможно, когда-нибудь перестанет быть просто деталью.

***

Эмалированная кастрюлька с пригоревшим дном, оставшаяся еще от прежнего начальника, булькала на конфорке, наполняя душное помещение горьковатым ароматом свежесваренного кофе. Моррис разливал напиток по треснутым кружкам и наблюдал, как черная жидкость оставила маслянистые разводы на стенках.

Ритуал нового понедельника нарушил сержант Харис, ввалившись в дверь с коробкой пончиков. Сладкий запах ванили моментально смешался с кофейной горечью, создавая странный контраст, словно маленькое напоминание, что и в их работе иногда случается что-то хорошее.

– Всем хватит, – проворчал Харис и шлепнул коробку на стол, заляпанный кофейными кольцами. Его мясистая лапа моментально прикрыла сладкий груз, когда к нему потянулись руки голодных коллег. – По порядку, стервятники.

Он демонстративно отломил кусок пончика с вишней, с которого тут же капнуло на свежий рапорт.

– Опять с джемом? – фыркнула офицер Люси Гарсия, откусывая кусок и тут же морщась от сладости. – Ты бы хоть раз принес нормальные, с шоколадом.

– Жалуешься – не ешь, – огрызнулся Харис, вытирая жирные пальцы о рубашку.

В углу зала, заваленном папками и пустыми стаканчиками из-под кофе, детектив Эдриан Вольф сидел, словно грозовая туча посреди ясного неба. Его сгорбленная фигура напоминала хищную птицу, замершую перед броском. Плащ, сброшенный на спинку стула, казалось, в любой момент мог взметнуться, как черные крылья. Пальцы методично перебирали бумаги, будто вороша прошлое в поисках ускользающей истины.

Лейтенант Ричардс подошел, постучав костяшками по краю стола.

– Вольф, вчерашний отчет по нападению на заправке. Где он?

Эдриан даже не поднял глаз. Его голос прозвучал глухо, словно доносился из глубины тех самых папок, что громоздились перед ним:

– В архиве.

– В каком, к черту, архиве? – Шон наклонился, упираясь руками в стол.

Наконец Вольф поднял взгляд. Серые глаза встретились с раздраженными карими. В воздухе повисло напряжение.

– В моей голове, – произнес он, делая паузу между словами. – Нападавший – бывший муж кассирши. Уже в розыске.

Ричардс закатил глаза. Отходя, он пробормотал что-то о «старых упрямых козлах» и «бумажной волоките». Вольф лишь прикрыл глаза на мгновение. Этого хватило, чтобы в памяти всплыл образ испуганной женщины на заправке, ее дрожащие руки и след от обручального кольца, которого она уже не носила.

Он потянулся к потрепанному блокноту, сделал пометку: «Проверить адрес бывшего – 187, Фласк-Стрит». Цифры вышли неровными, рука вдруг дрогнула. Странно. Возраст, должно быть.

На другом конце зала новичок Джимми Тернер нервно теребил кнопки принтера, который бушевал. Бумага вылезала с зелеными разводами, будто техника решила воспроизвести стиль старых матричных мониторов.

– Да чтоб тебя! – Джимми шлепнул ладонью по корпусу, отчего аппарат выдал особенно злобное жужжание и выплюнул очередной лист, весь в кляксах ядовито-изумрудного оттенка.

Офицер Мартинес, развалившись на стуле с видом ветерана полицейских войн, наблюдал эту битву с сардоническим удовольствием.

– Ты же вчера его пинал, когда он зажевал твой отчет? – Он лениво покрутил пальцем у виска. – Техника все помнит. И мстит. Особенно в Блэкстоне.

Джимми обернулся, открыв рот для возражения, но в этот момент принтер вдруг ожил с новым рвением, выстрелив струей тонера прямо в его галстук. По залу прокатился смех, даже Вольф в своем углу едва заметно дернул уголком рта.

– Поздравляю, – Мартинес смахнул невидимую слезу. – Теперь ты официально принят в наш клуб.

Дверь кабинета капитана Морроу с грохотом распахнулась, и его рык разнесся по участку, заглушая все остальные звуки:

– Кто, блять, снова оставил холодильник открытым?!

Тишина. Даже принтер Джимми замер на полпути, застряв с зеленым листом в зубах.

Из угла, где сидел сержант Карлсон, донесся робкий писк:

– Это… это мог быть я.

Капитан Морроу медленно повернул голову, как танковая башня. Его взгляд пригвоздил Карлсона к стулу.

– Карлсон, – голос капитана стал опасным, как скольжение ножа по точильному камню, – если я еще раз найду там твой проклятый йогурт с этими… розовыми кусочками, я засуну его тебе в…

Дверь захлопнулась с такой силой, что со стены упала фотография мэра. В зале повисла напряженная тишина.

– …в рот, – шепотом закончил за капитана сержант Харис, заедая стресс пончиком. – Он хотел сказать «в рот». Наверное.

Карлсон медленно сполз под стол.

Вольф потянулся к нижнему ящику, где между папками с делами лежала потрепанная упаковка аспирина. Он механически вскрыл ее, поднес две таблетки ко рту и проглотил их, даже не поморщившись. Горьковатый вкус растворился на языке, как всегда в 8:15. Ровно через пятнадцать минут после утреннего кофе и за столько же до начала ежедневного совещания.

– Эй, Вольф, – Санчес подкатился на стуле, ловко балансируя на задних ножках. Карандаш в его пальцах вращался с раздражающей ловкостью. – Слышал, вчера в «Последнем шансе» опять праздник был. Бармен говорит, ты двоих уложил одним движением. Буквально.

Вольф даже не поднял головы, продолжая заполнять отчет. – Не был.

– Да ладно тебе, – Санчес наклонился, снижая голос до заговорщического шепота. – Весь город уже знает, как ты стулом…

Ручка в руке замерла. Эдриан медленно поднял глаза.

– Был. Выпивал. Они начали. Я закончил.

Пауза растянулась на три оборота карандаша в пальцах Санчеса. Затем детектив резко встал, стул с грохотом упал на все четыре ножки.

– Понял, старик. Не буду мешать твоему… – он махнул рукой в сторону бумаг, – священнодействию.

Головная боль начинала отступать, уступая место привычному напряжению в висках. Совещание через десять минут.

– Какой клуб? – Джимми уронил галстук, испачканный тонером, и уставился на Мартинеса.

Лейтенант медленно повернулся к нему, подняв бровь так высоко, что она почти скрылась под козырьком фуражки.

– Чего?

– В-вы сказали… – Джимми сглотнул, – что я теперь официально принят в клуб.

Мартинес замер на секунду, потом раздул щеки и фыркнул.

– А-а, – он махнул рукой, будто отмахиваясь от глупого вопроса, – Цирк уродов, конечно же.

За его спиной кто-то хрипло засмеялся. Кто-то крякнул: «Новичок попал!». А сержант Харис, не отрываясь от пончика, добавил:

– Главное – не спрашивай, кто здесь клоун.

***

Звонки в службу спасения редко напоминали стихи. Чаще – кричащий абсурд жизни, вырвавшийся через телефонную трубку.

«Мой кот не слезает с ели уже три часа!»

«Эта сволочь сверлит стену с рассвета, я вам клянусь!»

«Там… там человек в плаще стоит!»

Кармен не морщилась. Не сжимала кулаки. Не позволяла себе даже едва заметной усмешки. Ее голос тек ровно и бесстрастно, будто она зачитывала инструкцию к микроволновке, а не объясняла дрожащему пенсионеру, как вдохнуть жизнь в тело любимой женщины.

Единственное, что выдавало в ней живого человека – едва заметные пометки на полях протоколов. Аккуратные, словно медицинские записи, но куда более откровенные.

«Гражданка С. (розовый парик/НЛО) – повторный вызов. В картотеке: 14 обращений за год. Требуется консультация психоневрологического диспансера.»

«Мальчик, 9 лет. Звонок из-под кровати. Отец – алкоголик, не буйный. Соцработник уведомлен. Проверить через неделю.»

Эти строчки, написанные между официальных строк, были ее исповедью. Тонкой нитью, связывающей бездушный протокол с чьей-то сломанной судьбой.

В тот день Кармен нарушила свой привычный маршрут. Вместо поворота к дому ноги сами привели ее к витрине вокзального магазина игрушек – того самого, где когда-то Майкл топал ножкой, требуя робота-динозавра с «настоящими лазерными глазами».

Дверной колокольчик звякнул слишком весело для её состояния.

– Вам помочь? – продавец, румяный мужчина с искусственной улыбкой, уже протягивал руки к полке.

Кармен молча покачала головой. Ее пальцы сами нашли ту самую коробку, теперь с новым ценником и другим дизайном, но все тем же кричащим слоганом: «Настоящий РЕВ как у Тирекса!».

Она провела подушечкой пальца по пыльной поверхности, оставив чистую полосу. Не купила. Двинулась дальше.

Бар «Кроше» встретил ее затхлым дыханием подвала. Кармен провела ладонью по липкой столешнице, на коже остался слабый сладковатый налет, напоминающий о десятках немытых бокалов.

– Бренди. Двойную, – ее голос сорвался на хрип, будто она долго не говорила вслух.

Бармен, мужчина с потрескавшимися губами, кивнул, не отрываясь от экрана телефона. Стакан звонко стукнул о дерево перед ней. Жидкость внутри колыхалась, переливаясь золотистыми бликами, как те солнечные зайчики, что Майкл любил ловить в их старой квартире.

Она сжала стакан так сильно, что пальцы побелели.

«Не звони. Он даже не заметит».

Но телефон уже лежал перед ней на барной стойке, экран замыленный от следов ее пальцев.

На часах 17:28.

17:29.

17:30.

Палец сам потянулся к кнопке вызова. Сердце забилось так сильно, что она боялась, его стук услышат за соседними столиками.

– Алло? – ее голос прозвучал неестественно высоко, как у актрисы в плохой комедии.

– Мам? – голос Майкла был далеким, будто он говорил через вату.

На фоне – искаженные гитарные аккорды. Отец снова включил свой панк-рок на полную громкость.

– Как… как твой день, солнышко? – она закусила губу, ненавидя это слащавое «солнышко», но других слов не находилось.

– Ну… нормально. Тест по математике писал.

– И как?

– Три ошибки. – в его голосе мелькнула тень разочарования, и Кармен почувствовала, как что-то сжимается у нее в груди.

– Ничего страшного, в следующий раз…

– Мам, папа зовет ужинать, – он перебил ее, и в трубке послышался отдаленный крик: «Майкл! Выключай!»

– Хорошо… спокойной ночи, – она прошептала, но соединение уже прервалось.

18 секунд – новый рекорд.

Кармен резко опрокинула бренди в горло. Алкоголь обжег пищевод, но не смог смыть вкус собственного бессилия. Бармен молча пододвинул вторую порцию.

Кармен допила до дна, оставив на запотевшем столе купюру с загнутым уголком – точь-в-точь как делал ее отец. Дверь бара захлопнулась за ней с глухим стуком, выпуская на улицу облако перегара и одиночества.

Квартира встретила ее ледяным дыханием. В холодильнике кислая наполовину пустая бутылка молока. Майкл всегда забывал его закрывать. Телевизор молчал, отражая в черном экране ее сгорбленный силуэт.

Перед сном руки сами потянулись к верхней полке шкафа. Последняя фотография. Майкл хохочет, морща нос от солнца, его плечо теплым комочком умещается в ее ладони. Она помнила, как тогда боялась слишком сильно сжать пальцы. Вдруг сделает больно? Вдруг отпрянет? Теперь эта осторожность казалась такой наивной…

Кармен провела пальцем по глянцевой поверхности, будто стирая пыль с воспоминаний. Слез не было. Они закончились ровно через месяц после развода. Она просто закрыла альбом, оставив прошлое между страницами, где ему и место.

Будильник зазвонит в 4:30 утра. Резким, пронзительным звоном, разрывающим короткий сон. Она проснется с ощущением, будто не спала вовсе.

Кто-то будет кричать в трубку про маньяка, голос срывать на визг. А потом окажется, что это всего лишь сосед вышел покурить в халате.

Кто-то трижды переспросит: «Вы уверены, что утюг выключен?», будто ее слова могут как-то повлиять на реальность за сотни километров.

Кто-то сделает последний вдох как раз в тот момент, когда ее пальцы будут соединять вызов. Она услышит этот хрип – влажный, клекочущий, навсегда врежется в память.

Но сейчас только подушка, пропитанная дешевым алкоголем и солью от невыплаканных слез. И тень на потолке, очертаниями удивительно напоминающая ту фотографию, где Майкл впервые пошел.

Завтра. Неумолимое. Безжалостное. Просто завтра.

Глава 2

Семь лет в службе экстренного реагирования научили Кармен Рейес различать оттенки человеческого отчаяния.

За это время ее уши впитали весь спектр криков. От истеричных воплей о сгоревшем тосте – такие звонки почему-то всегда случались на рассвете – до тех особенных, липких хрипов, когда человеку оставалось дышать ровно столько, сколько требовалось, чтобы произнести последнее в жизни «помогите». Она выработала профессиональный нюх – безошибочно отделяла запах настоящего ужаса от едкого дыма обыденной паники.

Ее утренняя смена началась в шесть. Ровно в шесть. С точностью до секунды.

Пластиковый стакан с кофе уже покрылся маслянистой пленкой, но Кармен все равно сделала глоток. Привычка, ритуал, маленькое ежедневное самоистязание.

На столе перед ней застыли три свидетеля ее будней. Фотография сына-первоклассника. Улыбка без переднего зуба, слишком большой рюкзак за спиной. Потрепанная наклейка «Сохраняй спокойствие» на органайзере для канцелярии, последняя буква уже отклеилась. Три монитора, мерцающие в полутьме диспетчерской как недобрые глаза ночного зверя.

Рейес растворялась в толпе, как тень в сумерках.

Невысокая, с фигурой, которую можно было бы назвать «удобной» – не для показов, а для жизни. Ее гардероб состоял из практичных вещей, словно собранных по инструкции «как не привлекать внимание». Темные брюки, слегка выцветшие на коленях, белые рубашки с коротким рукавом, купленные в упаковке из трех штук по скидке в супермаркете, кроссовки на плоской подошве – чтобы быстро бежать, если придется.

Ее волосы всегда были стянуты в тугой пучок. Густые, черные, с серебряными нитями у висков.

Лицо нельзя было назвать красивым, скорее запоминающимся. Широкие скулы, будто высеченные из камня. Темные глаза, видевшие слишком много, чтобы еще чему-то удивляться, и тонкие губы, складывающиеся в подобие улыбки раз в полгода. На левой руке шрам от ожога. Она никогда не рассказывала, как его получила. Хотя на самом деле пролила на себя кофе из автомата.

Из украшений только часы с треснувшим стеклом. Подарок бывшего мужа в день их свадьбы. Она носила их не из сентиментальности, а потому, что новые покупать было лень, а эти еще работали. Как и она сама – работали с трудом, но все еще держались.

Телефонный звонок не заставил даже моргнуть. Уже восемнадцатый за сегодня.

– 911, что у вас произошло? – заученная фраза, которую она проговаривала по три тысячи раз на дню.

Ее голос звучал ровно, монотонно, как плоская линия на кардиомониторе. Та самая линия, после которой в больничных сериалах всегда раздается пронзительный писк.

В ответ – тишина. Не та задумчивая пауза, когда человек подбирает слова. И не растерянное молчание. А та густая, вязкая тишина, будто на другом конце провода кто-то прикрыл рот ладонью, боясь выдать даже звук дыхания.

– Алло? Вы меня слышите?

– Да… да, извините.

Голос прорезался неожиданно. Старческий, с хриплым подтекстом многолетнего курения. Кармен моментально нарисовала в голове портрет: седые волосы, собранные в небрежный пучок, ссутуленные плечи.

– Я… может, это глупо, но…

– Ваш адрес, пожалуйста.

– О, нет, это не ко мне. Это… дом напротив. Фласк-Стрит, 184. Семья Дэвисов.

Пальцы Кармен уже бежали по клавиатуре, выбивая привычный ритм – лево-право-энтер, лево-право-энтер. Механический танец, отточенный сотнями смен.

– Опишите ситуацию, – голос оставался ровным, но в глазах вспыхнула едва заметная искорка раздражения.

– Они… не выходят. Не отвечают, – женщина на другом конце говорила так, будто слова застревали у нее в горле, как рыбьи кости.

– С каких пор?

Пауза. Слишком долгая. Кармен слышала, как звонящая нервно перебирает что-то пальцами. Возможно, край халата или телефонный шнур.

– С… вчера? Или сегодня… – голос дрогнул, потеряв последние крупицы уверенности.