Виски сауэр

Когда ночью я писал рассказ, я совсем не ожидал, что с утра на меня наорёт какой-то узбек. Не очень понимаю, как нужно отвечать на такие сообщения, поэтому говорю, что на меня работает узбек по имени Баха, и скидываю фотку паспорта своего работника.

Надо, наверное, объяснить. Я могу пить алкоголь по шестьсот пятьдесят рублей за стакан, потому что почему-то у меня есть свой бизнес по производству армянского чая. Когда я говорю про производство чая, люди называют меня чайным бароном, представляя разгуливающим в широкополой шляпе по своим плантациям на Шри-Ланке. На самом деле в некоем гараже в Подмосковье узбек по имени Баха вручную запихивает в пакеты чай вперемешку с армянскими горными травами и заклеивает пачку на настольном запайщике. Потом этот чай отправляется в восемь оптовых компаний, занимающихся продуктами из Армении, и разъезжается по России. Я в этом процессе почти не участвую.

Поэтому я честно написал узбеку Джахе, что на меня работает узбек Баха. Это такая армянская привычка: сводить людей по национальностям. Когда армяне знакомятся, им важно услышать от человека, есть ли у него другие знакомые армяне. Подумал, что в мире узбеков это работает так же. Джахе мой жест показался странным. Может быть, потому что оказалось, Баха не узбек, а таджик, а может, потому что это в принципе странно. Но откуда мне было знать, как устроен мир узбеков.

И всё же приглашение остаётся в силе. Разговор с соседкой снова переносится, но это не страшно. Я всегда знаю, где и когда её найти. Сегодня я приглашён на званый ужин к Джахе, а это значит, что нужно заглянуть в «Красное и белое», чтобы избежать неловких ситуаций. Ненавижу знакомиться трезвым. Я слишком стар для этого дерьма.

* * *

С мертвецами всегда проще. Когда я пью дома, я громко слушаю музыку. Обычно это какой-нибудь парень, который решил, что будет погибать молодым. Мне так проще. Так не нужно думать, хорошая это музыка или нет. Этот парень давно умер, какие к нему могут быть вопросы.

Я давно закрыл эту тему и решил: мне будет нравиться старый рок. Главное – не щеголять этим, а то знаю я этих типов, которые почему-то гордятся тем, что слушают хорошую музыку, так, будто это они её исполняют. Хуже только те, которые спускаются на самое дно интернета и находят там что-то, что вызывает у них гордость за свою экспедицию. Потом они тычут этим тебе в лицо, мол, смотри, в каких дебрях я побывал и что оттуда принёс. Они даже не понимают, насколько я стар для этого.

Такси подъехало. Абдурахим Шукуров ожидает меня.

По Ленинградке на Тверскую. Я сижу в уютном кресле рядом с Абдурахимом, и мне в спину впивается деревянный массажёр. Моё тело, тонущее в хмеле, тянет ко дну «Восток FM». Там живые восточные парни поют про живых красавиц, поэтому я высовываю голову из окна.

– Насвай будешь, брат?

Засовываю голову обратно и вижу, как Абдурахим пальцем пихает грязно-зелёное месиво себе под губу.

– Правда, что его делают из куриного дерьма?

– Какая разница?

Какая разница. Кажется, мне есть чему поучиться у Абдурахима. Он делает радио громче. Я делаю тише.

– Кто самый крутой в Средней Азии?

– Смысле, брат?

– Ну узбеки, таджики, киргизы. Кто круче?

– Узбеки.

– А ты узбек?

– Таджик, брат.

У Абдурахима точно есть чему поучиться. Я тут подумал, что еду в гости к Джахе, представителю самой крутой национальности в Средней Азии, с пустыми руками.

– У тебя есть ещё пакетик?

– Насвай?

– За сколько дашь?

* * *

Минас уже ждёт меня на Спиридоновке с бутылкой «Баллантайнса». Это я его научил. До встречи со мной он принципиально не пил, потому что не нашёл в этом смысла. Он даже как-то сказал, что ему не нравится вкус алкоголя. Как будто он кому-то нравится. Однажды я уломал его выпить, а он уломал меня писать рассказы в фейсбук. Теперь мы тут, приехали к какому-то узбеку на Патрики с гостинцами.

– Что за Джаха?

– Из студии.

– Вы знакомы?

– Не-а, пару раз пересекались.

– Он правда узбек?

– Да.

– Я думал, они в общагах живут.

Студией сотрудники той самой студии называют дизайн-студию Артемия Лебедева – самую успешную в России. Видимо, поэтому они решили, что имеют право застолбить за собой слово «студия».

Когда я узнал, что Джаха работает там, у меня сложился образ. Через Минаса я познакомился с некоторыми его коллегами. Работники студии – секта. Довольно безобидная, но всё же. Они говорят: «Если человек ставит среднее тире вместо длинного тире, то он мудак». Ещё они говорят: «Если человек пишет "доброго времени суток" вместо "добрый день" или "доброе утро", то он мудак». С последним согласен. Вообще, мне нравится такой подход, но говорят, что он не очень современный.

Теперь всех нужно оценивать с нуля. Начинать знакомство так, будто ты не видишь человека перед собой. Представь, что ты не видишь, как этот парень держит сигарету. Представь, что этот идеальный угол в девяносто градусов между его предплечьем, упёртым в бок, и кистью ни о чём тебе не говорит. Потому что, возможно, не все парни, которые держат сигарету, как престарелые аристократки, – геи[4]. Возможно. Но скорее всего, большинство из них предпочитают парней.

Геев я совсем не боюсь, и даже на радужный парад вдоль Кремлёвской стены смотрел бы с детским интересом. Дело не в этом. Нужна же какая-то отправная точка, и предрассудки отлично для этого подходят. Хорошо, когда в кармане пакетик насвая для твоего нового знакомого из Средней Азии. Ещё лучше, если этот знакомый оценит твой жест.

Последние полгода я проводил всё своё время на Патриарших. За это время я ни разу не был в этих помпезных домах. Мне всегда представлялось, что они пусты и их хозяева живут где-то на юге Франции, севере Италии, точно не здесь.

Теперь мы заходим в парадную. В парадную, потому что подъезд – это то, что в моём доме в Коптево, а тут стоит зеркало в полный рост и висят портреты неизвестных мне людей. Если это местные жители, то ловить мне здесь нечего. Тяжело выстроить диалог с человеком, который может повесить свой портрет на стену. Минас говорит, что это работы Никиты, соседа Джахи, поэтому мы заходим в лифт. Тут пять этажей и ещё шестой. Чтобы поехать на шестой, нужно вставить ключ в кнопку и повернуть.

Дверь открывает высокий тощий парень, представляется Никитой. Узловатыми длинными пальцами он обхватывает мою ладонь полностью. Мне нравится, как Никита жмёт руку и как держит осанку. Очень достойно. От него вообще сильно разит каким-то достоинством. Я бы решил, что это дворецкий, если б Минас не сказал, что это сосед. Потом решил бы, что этот узбек Джаха слишком до хера себе позволяет.

Никита, как радушный хозяин, приглашает нас на кухню. И квартира обдаёт с порога художественностью. Я уже слышу, как вся эта мебель скрипит. Вижу, как они собирали эту технику по барахолкам. По стенам художественно развешаны иссохшие ветви, а на полу – картины. Они прислонены к стене, и, чтобы посмотреть, нужно перебирать их, как виниловые пластинки в коробке. Кажется, художники никогда не вешают картины на стены.

Хочется проверить туалет. Всегда было интересно увидеть туалет в квартире художников. Большой синий знак автобусной остановки нависает над унитазом, светится по контуру золотыми гирляндами. На полке возле толчка толстая кора дерева, в углублении которой художественно лежат белоснежные рулоны туалетной бумаги. И как мне ссать в таких условиях?

Возвращаюсь на кухню. Джахи там нет. За столом две девушки, и у той, что главная, короткие зелёные волосы уверенно тянутся вверх. Наверное, лесбиянки. Никита со всем своим достоинством представляет нас:

– Это Елизавета, моя троюродная сестра, мы с ней сегодня познакомились, а это…

– Это моя девушка, Катя, – перебила Елизавета.

– …Джаха у себя в комнате с девушкой, сейчас придёт.

Всё это тянет на русское порно. То, которое без бюджета. Две лесбухи, два хача и высокий тощий парень, который, видимо, будет исполнять роль куколда. Джаха в это время у себя в комнате снимает кастинг. Разве что антураж слишком художественный, а в Никите многовато достоинства для куколда. Он откупоривает вино, предлагает налить, но я отказываюсь. Прошу Минаса налить мне вискаря, который он до сих пор греет в руках.

– У вас есть лёд?

– Конечно, Саргис, сейчас прине…

– Я сам. И можно просто – Гис.

Зачем-то открываю не морозильник, а основную камеру. Там заламинированные карточки с пятью именами. Аккуратно приклеены к каждой полочке.

– У вас общага?

– У нас творческая коммуна. Но сейчас три комнаты пустуют, только мы с Джахой.

Я знал, что узбеки живут в общагах. Не знал, правда, что на Патриках есть общаги. Минас мешает нам свой излюбленный коктейль, и теперь мы сидим переглядываемся. Художественная ситуация. Ненавижу эти знакомства, когда приходится придумывать темы для разговоров. Придётся взять всё в свои руки.

– Ну, Лиза, ты, получается, лесбиянка?

В комнату заходит Джаха с девушкой. Бодрый и любезный парень, не считая того, что гостей за него встречал Никита. Бодрые и любезные люди меня настораживают не меньше принципиальных.

– Вы кастинг снимали?

– В смысле?

Джаха делает вид, что не понимает, о чём я. Никита и Минас правда не понимают, о чём я. Минаса я знаю слишком давно, и я в курсе про его принципы на этот счёт. А Никита – в нём, кажется, слишком много достоинства для порнухи. И Лиза говорит:

– Да, я лесбиянка.

– Здорово, впервые вижу лесбиянку вживую.

– И как тебе?

– Нравится причёска, у меня в детстве была такая же, только чёрная.

Немного лесбийского смеха, но ситуация по-прежнему слишком художественная. Мы сидим в кружке. Переглядываемся, как если бы были детьми и наши дружные родители усадили бы нас за стол со словами: «Вы обязательно подружитесь!» Пока что Лиза меня настораживает меньше остальных, но меня пригласил Джаха, поэтому надо проявить к нему интерес.

– Вы давно знакомы со своей девушкой?

– Вчера познакомились.

– Получается, тут все только познакомились?

– Ну, получается, так.

Неловко всем, кроме Никиты. С его лица не сходит улыбка с момента, как мы сюда зашли, и я не могу понять, нравится мне это или нет. Он говорит:

– Мы с Джахой решили приглашать каждую неделю незнакомых людей в гости.

– По какому принципу вы их выбираете?

– Ну, сегодня мы пригласили писателей.

– Лиза, ты пишешь?

– Нет.

– Понятно. А как эти встречи вообще работают?

– Ну мы сидим, ужинаем, пьём вино, а в конце вечера наши гости записывают впечатления в нашу гостевую книгу.

Никита достаёт чёрный ежедневник с надписью «Гостевая книга». Он протягивает его мне, и улыбка по-прежнему не сходит с его лица. Она разве что время от времени меняет свой ненавязчивый посыл. Сейчас – выжидательный.

Ситуация сложилась так, что мне нужно проявить интерес к этой книге. Беру её, листаю. Замечаю краем глаза, что Минас наливает себе третий стакан, и мизинцем пододвигаю свой. В гостевой книге послания соревнуются в остроумии и неизменно кричат на меня восклицательными знаками. Сколько нужно её листать, чтобы было вежливо?

Минас делает глоток, ставит стакан и подтягивается вперёд. Это сигнал, который означает, что он готов стать королём вечеринки, а я могу отложить эту дурацкую книгу. Два стакана. Всего два, Минас. Выгодно пить, когда ты не пьёшь.

– Расскажу историю, как я подделывал паспорта и мы чуть не ограбили банк.

Эту историю Минас пару месяцев назад написал в виде рассказа и дал мне почитать. К сожалению, он написал её хорошо.

– Я пока выйду покурить.

Выхожу в парадную, спускаюсь. Возвращаться не хочется. Закуриваю. Красиво это всё, конечно, не спорю, но, если вернусь, придётся что-то писать в эту книгу. Придётся увидеть, что в неё впишет живой Минас.

Я стараюсь не читать написанное живыми. И в целом с художниками мне тяжело. А эти ребята, они кажутся довольно приятными, Минас вообще мой друг, поэтому, пожалуй, возвращаться не буду.

Из парадной выходит Джаха. Выходит один. Закуривает самокрутку.

– Про кастинг нормально пошутил.

– Я, кстати, не с пустыми руками.

Достаю из кармана пакетик с грязно-зелёным месивом и отдаю Джахе. Ржёт. Всё не так плохо. Может быть, я смогу как-нибудь с ним выпить. Джаха спрашивает, правда ли насвай делают из куриного дерьма. Точно смогу.

– Какая разница? Я пойду. Как-нибудь выпьем. Я тут часто пью, пиши. Только по-братски, поменьше восклицательных знаков.

– Пошёл ты!

* * *

Я тут часто пью. Пью на Патриках, почему-то могу себе позволить. Прохожу к пруду. Женщина-экскурсовод затирает сонным туристам что-то про Булгакова. Булгакова читал – хороший писатель, мёртвый.

Прохожу на Спиридоньевский переулок. Захожу в «Нюд» попить кофе. Тесная кафешка, приходится слушать разговоры людей вокруг. Чаще всего девушек, иногда парней, которые курят, как престарелые аристократки. Собираюсь заказать кофе, но потом кто-то из них говорит:

– В кино и театре ты всегда работаешь с жизнью и смертью. Ты берёшь мёртвый текст и пытаешься его оживить.

Придётся уйти. Мне тяжело с художниками. И вот эти разговоры я с трудом выношу.

Художественные Патрики. Я никогда не был в этих помпезных домах до сегодняшнего дня. Почему-то художники могут позволить себе тут жить. Почему-то я могу позволить себе здесь пить. Поеду домой, посмотрю кино. Хочется посмотреть кино.

Посмотрел «Запах женщины». Там в конце старый слепой ветеран Вьетнама надрывно кричит мне что-то о принципах. Кричит очень убедительно, с восклицательными знаками в нужных местах. Наверное, он знает, что в кино и театре ты всегда работаешь с жизнью и смертью. Ветеран говорит о том, как сложно держаться своих принципов и как важно это делать. Я говорю Минасу: «Может, всё-таки выпьем?» И мы выпиваем. Минас говорит мне: «Может, всё-таки будешь писать рассказы в фейсбук?» И я пишу.

Директора

– Извини меня, но это НЕ нормально, что на машине за пять триста облазит бампер.

Я опять тут, в «Пинче».

– Ты, конечно, извини, но мне катастрофически не нравятся тайцы.

Сижу тут за баром, как обычно.

– Я дико извиняюсь, но ощущение такое, что вы кофе заварили на воде из-под крана.

Сижу и слушаю, как эти замечательные люди с разбухшим чувством вины извиняются за то, что мир им не угодил. Сижу тут за баром. Это мой способ отделить себя от этих замечательных людей – сидеть за баром. Кажется, ни разу не сидел здесь за столиком.

Я опять в «Пинче», потому что тут работает Жорик. Когда ты регулярно пьёшь, важно выбрать не бар, а бармена. Я со своим определился, когда однажды разбил роскошный стакан. Тогда лысый Жорик посмотрел на меня своими бешеными шарами и просто сказал:

– Красавчик.

Это было ещё в соседнем баре «Саксон и Пароле», который уже закрыт. Жорик тогда сказал, что он с детства болеет за Джокера, обожает звуки разбитого стекла и хаос в целом. Я сразу понял, что это мой бармен, и когда он ушёл работать в «Пинч», я отправился за ним. Потому что хорошо, когда тебе наливает Жорик, простой пацанчик из Тольятти. Хорошо, когда тебе наливает человек, который любит хаос так же, как ты.

Сильнее, чем хаос, Жорик любит котиков. Я тоже их люблю. Чаще всего сижу подпитый за баром и разглядываю фотки одного из двух котов Жорика. Сейчас он рассказывает о надменном взгляде одного из них, того, которого зовут Курдюк. Он говорит, что Курдюк иногда так на него смотрит, что хочется подойти и дать ему леща. Хочется сказать ему:

– Ты кто такой вообще? Попроще будь.

– Американо переделай.

Официантка возвращает за бар кофе, который, по мнению гостьи, заварен на воде из-под крана. Бешеные глаза Жорика укатываются куда-то под череп. Наверняка там копятся те же мысли, которые когда-то копились в голове его кумира. Но Жорик не Джокер – Жорик идёт переделывать. Готовит новый американо на фильтрованной воде, как и до этого.

Теперь официантка стоит, как провинившаяся девочка. С нарочитой тревогой следит за тем, как эта женщина подносит кофе к красным губам. Она делает вид, что переживает. Но она не переживает. Эта официантка работает здесь слишком давно и точно знает, что произойдёт дальше.

Дальше женщина изящно сделает глоток, мило улыбнётся и скажет: «Спасибо». Она, возможно, даже извинится и скажет, что не хотела беспокоить. Чего эта женщина точно не станет делать, так это грубить. Потому что теперь немодно вести себя как сучка. По крайней мере, не на Патриках. На Патриках надо быть интеллигентным.

Жорик протягивает мне фотку Курдюка, а я отвлекаюсь на коричневую девушку. На ту, которой катастрофически не нравятся тайцы. Она вообще-то славянка, просто цвет у неё такой – коричневый. Видимо, это как-то связано с Таиландом. Сейчас она смотрит на своего мужика и прикусывает нижнюю губу. Не понимаю, как она вообще помещается у неё во рту.

Когда сижу здесь, иногда я знакомлюсь с девушками. Иногда они по ошибке знакомятся со мной. Просто им стало сложнее распознавать папиков. Папики теперь насмотрелись модных журналов и одеваются по-всякому. Поэтому иногда эти дамочки думают, что молодой парень в чёрной футболке может оказаться успешным айтишником или стартапером. Иногда я даже могу подыграть. Главное – вести себя интеллигентно и не выдавать, что я такой же чужеродный в этом месте, как люди из девяностых.

Сейчас их тут двое. В розовых итальянских рубашках с цветочными узорами под пиджаками, они сидят в разных концах бара и делают вид, что не замечают друг друга. Один из них отчуждённо сидит рядом с парнем, который не понимает, как в машине за пять триста может облезать бампер. Я тоже этого не понимаю.

Обожаю этих замечательных людей.

* * *

На двенадцатый день рождения мне подарили «Сименс М65» – кнопочный телефон с цветным экраном, ИК-портом и противоударным корпусом. Тогда ты всегда знал, какой телефон у каждого из твоих одноклассников. Такого, как у меня, не было ни у кого. Он только вышел, а я жил в Царицыно. Там мало кто мог себе позволить такой подарок двенадцатилетнему ребёнку. Мои родители тоже не могли, но купили, хоть я и не просил.

Всё лучшее в классе было у меня. И я тихонько стыдился этого, пытался найти оправдания. Не знаю, перед кем, но мне было важно разобраться с этим. Придумал вот что. Я был отличником, учился лучше всех, поэтому то, что у меня лучший телефон и всё остальное тоже лучшее, – это такая зарплата. Это такой баланс. Я тогда ещё не знал, что в природе всё хаотично.

Потом был Игорь. Одноклассник, который жил с бабушкой. Я так думал, потому что от него пахло, как пахнет от бабушек. Когда мы переобувались, я нагнулся за сменкой и телефон выпал из кармана. Лучший телефон в классе, да и в целом на тот момент лучший телефон с противоударным корпусом, выпал прямо на кафель. Экран треснул. И Игорь тогда сказал так:

– Ну ты даёшь! Будь у меня такой телефон, я бы его холил и лелеял.

Он так сказал, потому что точно рос с бабушкой. Дети не должны так разговаривать. Но он сказал так. И я очень пожалел, что родители подарили мне тот телефон.

* * *

Мужик из девяностых пьёт коктейль цвета своей рубашки и смотрит по сторонам. Пытается улыбаться. Чаще всего такие, как он, оправдывают свой успех тем, что научились приспосабливаться лучше остальных. Но то, что они оправдывают свой успех, говорит об этом успехе больше, чем само оправдание.

Сейчас этот мужик приспосабливается здесь. Пьёт розовый коктейль, улыбается незнакомым людям. Вижу, как ему тяжело. Нужно проявить солидарность и поддержать его как могу. Я такой же чужеродный в этом месте, как он, только вот я моложе. Мне приспосабливаться легче.

Когда парень с машиной за пять триста уходит, я двигаюсь на его место. И я спрашиваю мужика в розовом, нравится ли ему коктейль. Он, ёрзая на стуле, поджимает губы и кивает. Вижу, как ему тяжело.

– Правда нравится?

Теперь он делает паузу и бросает всякие попытки приспосабливаться. Он говорит:

– Да по чесноку, муть какая-то.

Улыбаюсь, спрашиваю, кем он работает. Спрашиваю сразу на «ты», потому что знаю, что в баре так полагается. Я молод и умею приспосабливаться, как когда-то умел и он. Но, кажется, мужик с этим не согласен. Ему явно не нравится, что какой-то пацан так резко перешёл с ним на «ты», поэтому он говорит так:

– Директором. Я работаю директором.

– Извини, не против – я отойду ненадолго?

– Говно вопрос.

Возле туалета очередь. Там коричневая девушка с толстой нижней губой, а перед ней – мужик в розовой итальянской рубашке с цветочными узорами под пиджаком. Это тот, который второй. Первый, который Директор, сидит за баром. Тут две кабинки. Дверь в одну из них открывается, и я говорю мужику:

– Может, девушку пропустишь?

Подумал, вдруг он её не заметил. Он заметил.

– Ты будешь говорить, что мне делать?

– Извини, не хотел обидеть.

Я так сказал не потому, что зассал. Сказал так, потому что ссать хотел. А ещё потому, что правда не хотел его обидеть. Может, ему тесно в этой итальянской рубашке с цветочными узорами. Может, он просто устал приспосабливаться, откуда мне знать. Он заходит в кабинку.

Обычно в барах люди здесь знакомятся. Дело в том, что они стоят тут такие все красивые и разодетые, а в метре от них за хлипкой дверцей два таких же красивых и чуть менее разодетых человека занимаются ужасными вещами. Это всегда располагает к беседе.

Я собираюсь заговорить с коричневой девушкой и замечаю, что она смотрит на меня. Как на помятого котёнка смотрит, брови свои поднимает. Не сложится у нас разговор. Мужик в розовой рубашке выходит, и коричневая девушка заходит сразу за ним.

Он подходит ко мне и спрашивает, как меня зовут. Потом он говорит:

– Дружище, не обессудь, не знаю, чё я так завёлся. Был неправ.

– Да нормально.

– Просто сегодня, прикинь…

Коричневая девушка удивительно быстро заканчивает и выходит. Она проходит мимо и снова кидает этот свой сочувствующий взгляд. Нельзя так смотреть на людей. И нет в этом ничего человечного.

* * *

Когда мне было двенадцать, родители подарили мне камелоты. Это такие ботинки, похожие на мартинсы, с железной вставкой на носу. Можно было взять ложку, стукнуть и услышать звук металла. В таких ещё часто скины ходили. Родители подарили мне их не потому, что хотели внедрить во вражескую группировку. Нет, просто узнали, что сейчас модно в таких ходить. Они тщательно следили за тем, чтобы я не отставал от сверстников, чтобы у меня было всё. В итоге у меня было всё, но чуть больше.

В первый же день я оставил сменку в раздевалке. После уроков её там не оказалось. Я взял свой «Сименс М65» с новым экраном и набрал маму. Она тут же пошла разбираться. Ругалась с нянечкой с фиолетовой головой, с охранником в нестираной форме. Мама всегда хотела меня защитить. Тогда были скины. Не только скины, у простых школьников тоже были свои убеждения. Мне с моим носом приходилось драться пару раз в неделю, но его мне так и не вправили. Просто мама говорила, что, если кто-то называет меня хачом или чуркой, надо драться.

Это была такая холодная война между моими родителями и спальным районом в чужой стране. Я на той войне был чем-то вроде Вьетнама или Кореи – местом боевых действий. Вечером папа привёз новые камелоты. Их украли через три месяца, и родители мне ничего не сказали. Ту битву они проиграли, но, кажется, с достоинством.

* * *

Директор сидит там же, где я его оставил. Он предлагает выйти покурить. Отходим подальше от толпы, закуриваем.

– Нравится тут?

– Ну красиво, чё. Только алкашка какая-то холостая.

Они научились приспосабливаться.

– Слушай, я, вообще, хохол и живу прям тут. И мне родня привезла, короче, горилки с салом. Настоящая хохляцкая горилка. Давай сейчас метнёмся, выпьем по полтосику – и обратно.

Я никогда не был в этих помпезных домах до вчерашнего дня. Вчера встретил приятных людей. Общение, правда, не сложилось, но люди хорошие, достойные.

– Почему бы и нет.

Говорю Жорику, что мы вернёмся. Жорик кидает мне вслед очередную гейскую шутку. Гейская шутка от парня с телефоном, забитым фотками котиков. Ладно.

Эта квартира выглядит более предсказуемо, чем творческая коммуна Никиты и Джахи. Кожей обтянуто всё, что только возможно обтянуть. Чёрные и красные цвета в интерьере, островками – огромные плазмы. Всё как положено, когда ты хохол, разбогатевший в девяностые. Он выдыхает и говорит:

– Ну, так и живу!

– Впечатляет. Ремонт сам делал?

– Не, это я снимаю. Двести кусков в месяц стоит. Мы с партнёром пользуемся квартирой как офисом, но вообще я тут живу.

– Так и живёшь?

Директор довольно улыбается, потирает ладони и уходит к холодильнику. С головой в него. Достаёт запотевшую бутылку горилки, шмат сала, как расторопная домохозяйка, нарезает чёрный хлеб. Потом мажет горчицей и заботливо накрывает салом. Приходит ко мне за барную стойку разве что без фартука. Да, тут барная стойка вместо обеденного стола. Холостяцкая хохляцкая хата. Директор разливает тягучую горилку. Чокаемся, выпиваем, закусываем, и он тут же наливает по второй. Только после всего этого марафона он наконец-то откидывается на стуле и выдыхает.