Виски сауэр

Размик Кочарян

Виски сауэр

* * *

Пролог

Слишком чистые. От них, должно быть, не пахнет людьми. С них течёт оливковое масло и капают остатки молочной ванны. Резервуар, где варится что-то чужеродное для этих мест. Патриаршие пруды. Последние полгода я снижаю статус заведений в этом районе своим присутствием. Я такой же чужеродный в этом месте, как это место чужеродно для моего города.

Люди, разбогатевшие в девяностые, предпочитают называть рестораны объектами. В объектах белые скатерти тянутся к полу и на сцене хрипит грузинский певец. На Патриарших хрипят только залётные бомжи. И скатерти иронично лоснятся в одной лишь «Мари Vanna», где на входе вас встретит человек в спортивном костюме. Люди, разбогатевшие в девяностые, не любят Патриаршие. Здесь нет объектов.

Я не разбогател в девяностые, потому что тогда я только родился. В нулевые ничего не исправил, занят был учёбой в школе. Я не стал богаче в десятые, потому как отвлекался на универ. Будут двадцатые, и я знаю, что не разбогатею и в них. Бедность – черта характера.

Последние полгода я пью алкоголь по шестьсот пятьдесят рублей за стакан, потому что я бедняк, у которого есть деньги.

Состав

Люди с сомнительными историями

Там, где горы, ручьи и церкви, – там моя родина. И там принято, что младший сын живёт с родителями. Я съехал, когда мне исполнилось двадцать три. По армянским меркам – я бунтарь. По московским – видимо, нахлебник. Но мой робкий бунт оказался успешным настолько, насколько может быть успешным бунт.

Теперь у меня затекает спина. Кровать придавливает к потолку. И я лежу уже три часа. За это время я дважды обоссал стульчак, потому что имел такую возможность. Я буду и дальше делать это, ведь это нужно делать.

Обоссанный стульчак – необходимый символ. Теперь я один.

Теперь я делаю снежного ангела на сырой простыне. И с кровати падают липкие салфетки, жирные пакеты от чипсов, коробка из-под пиццы. Там ещё есть чем перекусить. Я беру иссохший кусок теста, покрытый вялыми помидорами, и прохожу к столу. Господи, как это может нравиться?

Как же мне это нравится.

* * *

Чтобы пить на Патриках, сначала нужно пить дома. Чтобы пить дома, нужно зайти в «Красное и белое».

По задумке создателя магазина, речь в его названии идёт о вине. Некий баланс между каберне совиньон и шардоне, который хмельные работяги в спальных районах находят в напитках с не менее красивыми названиями: «Журавли», «Жигули», «Жаворонки».

Сейчас я открываю дверь. И она говорит:

– Извините.

Она говорит, что просто хотела помыть пол. Ей за шестьдесят. Это моя соседка, и я не знаю, как её зовут, но кое-что мне уже известно.

Я знаю, что её каштановое каре когда-то росло на другой голове. Теперь оно тут, накрывает женщину с мятым лицом, помешанную на чистоте. Это дешёвый парик, потому что волосы вставлены в сетку по линиям и делят её голову, да и в целом всё тело, на две равные части: правую и левую. Так не бывает. В природе всё хаотично. Всё, кроме её распорядка дня.

Я знаю, что каждый день в 10:00 она выкидывает мусор. Знаю это, потому что моя дверь находится прямо напротив мусоропровода. Каждый день в 10:00 я слышу, как с грохотом откидывается засаленная крышка. Потом пакет с мусором скользит по трубе. Потом крышка с грохотом закрывается.

Я знаю ещё кое-что. Когда ты выходишь из квартиры в 17:00, тебя встречает резкий запах хлорки. И бордовый кафель, покрытый тонким слоем влаги, бликует под тусклой лампой. Эта женщина не пропускает ни дня.

Я открываю дверь, и она говорит:

– Извините, я просто хотела помыть пол.

Мне давно есть что ей сказать, но сегодня не тот день. Сегодня я смотрю на её правую часть, смотрю на левую, улыбаюсь и ухожу.

* * *

Чтобы пить на Патриках, сначала нужно пить дома. Потом надо проехать семь станций с одной пересадкой и не обоссаться. Это не так просто, потому что дома нужно пить много.

Меня хватает до «Маяковской». Там я понимаю, что не вытерплю, и выхожу. Иду вдоль Садового. Каждый год московские тротуары становятся шире, допустим, чтобы пешеходам было где погулять.

Теперь я совсем не прогулочным шагом иду по широченной дороге вдоль пятничной пробки. Иду тревожно, потому что шёл здесь не раз. На подступах к Патрикам со стороны «Маяковской» в меня часто метят люди с сомнительными историями, и я ни разу не смог от них увернуться. И мимо пройти не смог, потому как исчерпал весь свой бунтарский дух, когда съехал от родителей.

Мне навстречу быстрым шагом несутся здоровый лысый мужик с большим носом и шестнадцатилетняя девочка с носом средних размеров. Они целятся в меня. Допустим, тротуары становятся шире, чтобы теперь у меня было пространство для манёвра.

– Брат, подожди! Брат! Брат, ты грузин?

Всё ещё недостаточно широко.

– Армянин.

– Армянин, слава богу! Генацвале[1], у меня брата менты поймали, только что. Денег нет! Мы идём туда, помоги, пожалуйста, нужно две тысячи, очень прошу, очень. Ахпер[2], выручи!

Его глаза на мокром месте. Там, где горы, ручьи и церкви, – там его родина. И там не принято, чтобы мужчина плакал. Но мужчины плачут, несмотря на количество и высоту гор на их родине. И сейчас этот здоровенный лысый грузин с большим носом плачет на глазах у своей дочери с носом средних размеров и просит у меня две тысячи рублей.

– У меня нет наличных.

У меня есть наличные.

– Нино, у тебя есть карточка? У Нино есть карточка, брат, ахпер, прошу, помоги! Мамой клянусь, помоги!

Съехать теперь не выйдет, ахпер. Он поклялся мамой, у Нино есть карточка, а у меня нет отмазки. Есть ли у меня желание ему помогать? Не знаю, но точно есть желание поссать. Я оканчивал экономический универ и кое-что знаю про пирамиду Маслоу. Не помню, какой там именно порядок, но желание поссать точно стоит ближе к основанию, чем желание проявить сомнительный жест альтруизма.

Чтобы пить на Патриках, нужно проехать семь станций с одной пересадкой и не обоссаться. Чтобы не обоссаться, нужно перевести Нино две тысячи рублей. И я перевожу. Быстрее было бы дать наличные, но будет как-то некрасиво.

Здоровенный грузин вскидывает руки вверх и благодарит Бога. Потом он благодарит меня. Именно в такой последовательности. Это слегка меня задевает, но потом он хватает меня длинными руками и прижимает к себе. Он целует мою шею и плачет. Именно в такой последовательности. Там, где его родина, мужики целуют друг друга в шею, но они не плачут. По крайней мере не на глазах у своей дочери.

Нино робко говорит мне спасибо. Её отец говорит, что Бог сделает мне сюрприз. Он говорит:

– Бог обязательно сделает тебе сюрприз в ближайшее время. Вот увидишь.

И я ухожу. Быстрым шагом. Ищу кафешку. Добегаю. Кафешка напоминает объект. На входе охранник.

– Туалет только для посетителей.

Вспоминаю, что в запасе у меня есть один сюрприз от Бога. Готов ли я потратить обещанный сюрприз на эту ситуацию? Определённо, будет приятным сюрпризом, если я смогу с ним договориться. Нужно что-то сказать. Нужно спровоцировать сюрприз. Нужно пройти мимо него. Чтобы пить на Патриках… нужно что-то сказать.

– Ну пусти ты поссать, мужик!

Сработало. Это мой сюрприз от Бога или я просто нашёл общий язык с охранником? Сюрприз от Бога. Похоже на какую-то сделку. Раз уж я помог, мне полагается подгон. Похоже на то, что грузин верит в баланс. Так не бывает. В природе всё хаотично. Всё, кроме распорядка дня моей соседки, кроме её парика. Всё, кроме «Красного и белого».

* * *

Чтобы пить на Патриках, нужно проехать семь станций с одной пересадкой и не обоссаться. Потом нужно отдать шестьсот пятьдесят рублей бармену и получить свой коктейль. Смесь лимонного сока, сахарного сиропа, яичного белка и американского бурбона – мой сбалансированный виски сауэр.

Стою со стаканом возле бара «Пинч» на Палашёвском переулке. Вокруг помпезные дома, люди разодетые, но теперь меня волнует только тот грузин. У его брата серьёзные проблемы с ментами, которые можно решить с помощью моих двух тысяч рублей.

Кажется, меня наебали.

Это не очень приятно осознавать, но у меня немалый опыт в этом вопросе. Нужно просто найти компромиссы.

Во-первых, если я прав, то я наблюдал первоклассную актёрскую игру. Этот мужик уже со слезами ко мне подошёл. Он вскидывал руки к небесам, целовал мою шею. Давай так: я заплатил две тысячи рублей за небольшой спектакль мхатовского уровня. Кажется, примерно столько это и стоит. В это я могу поверить.

Во-вторых, этот грузин плакал при своей дочери, и если я прав и нет у него никакого брата, то деньги эти явно были ему нужны. Неважно, на что. Важно, что я и в это могу поверить.

В-третьих, мне обещали сюрприз от Бога. Но я скорее поверю в Бога, чем в его сюрприз.

Теперь я замечаю возле ресторана «Шиба», что напротив «Пинча», бомжа с неприлично счастливым лицом. Бомжи без повода с таким лицом не ходят, поэтому я слежу за ним. Что-то вот-вот должно проясниться, и не хотелось бы это упустить. Из «Шибы» выходит официант и отдаёт ему упаковку доширака, от которой идёт пар. Бомж накрывает её крышкой и плывёт по тротуару в сторону парка. Он замечает мой заинтересованный взгляд и не упускает возможности попросить мелочь. Я думаю, что у него и так неплохо складывается вечер, и отказываю.

Он уплыл и скрылся за горизонтом.

И мне стало противно от своей непоследовательности. Только что я зажал мелочь бомжу, руководствуясь только тем, чтобы блюсти баланс в его жизни.

Нужен ещё один компромисс.

Пускай это будет не из-за баланса. Пускай я так сделал, потому что в какой-то момент в моей голове непроизвольно возник фонд помощи нуждающимся, и я в тот же миг решил, что грузин его на сегодня исчерпал. Я тут ни при чём. И баланс тут совсем ни при чём.

Неубедительно. Со странной обидой я возвращаюсь в «Пинч» и заказываю ещё выпить.

– Я угощаю.

Вот так сюрприз. Женщина лет за тридцать сказала, что угостит меня. Женщине не далеко за тридцать, в женщине не больше пятидесяти килограммов. Женщина, которую я бы и сам не отказался угостить. Она протягивает мне руку и говорит:

– Алина.

Вот так сюрприз.

Не держи на меня зла, Алина, но не сегодня. Я тут и без того накосячил с этим бомжом, и теперь мне так не хотелось бы, чтобы тот грузин сдержал обещание. Ты правда была бы божественным сюрпризом, но так не должно быть.

Я отказываюсь от угощения и ухожу.

* * *

Продуваемый подземными ветрами, топчусь на эскалаторе. Он везёт меня вверх, в московскую свежесть, а позади – там совсем другие ароматы. И он говорит:

– Уважаемый, я не алкоголик.

Он ждёт, пока я повернусь. Мне бы сделать вид, что не слышу. Мне бы по ступеням наверх, но я лестницы терпеть не могу. И он говорит:

– Уважаемый, я вас очень прошу выслушать меня.

У этих воспитанных мужчин из метро через раз попадаются занятные истории. Главное – вникнуть. Набираю побольше воздуха.

– Уважаемый, я не алкоголик. Пожалуйста, выслушайте меня.

Спускаюсь на ступень ниже, встаю рядом. Раз уж я взялся его слушать, не хотелось бы, чтобы он врал.

– Ты пахнешь как алкоголик.

– Ну я выпил, но я не алкоголик. Посмотри на мою одежду. У меня же нормальная одежда. Посмотри. Видишь?

Сначала я опускаю взгляд. По обуви легче всего понять, сколько дней человек ночевал на улице – примерно три дня. Потом понимаю, что веду себя некрасиво – оцениваю его прикид снизу вверх. Совсем неуважительно.

– Извини. Что ты хотел рассказать?

– Я, честное слово, не алкоголик.

Он, честное слово, пока что не алкоголик.

– Я нормальный человек. Просто мне не повезло. Я так-то нормальный мужик, понимаешь? Просто бывает так, ну, когда не везёт.

– Понимаю.

– Дай мне немного денег, пожалуйста.

Как-то быстро он перешёл к делу, а я ведь хотел услышать рассказ. Обидно вышло. Ладно. Даю ему сотню, потом – пьяная пауза. Он открывает рот, но не может заговорить. Так бывает, когда ты, честное слово, пока что не алкоголик, но вот-вот им станешь. Вот-вот он что-то скажет, а сейчас он стоит с открытым ртом и пытается вытолкнуть слово.

– Ч-ч-честное слово, друг, ты – настоящий человек. Так мало таких, как ты.

Отличное вложение сотни. Можно было бы купить пивка, а можно вот так. Расправить мятую купюру и засунуть в автомат, который будет тебя благодарить и всячески нахваливать. Автомат в чёрной кепке «Пума» и в обуви, месившей грязь три дня.

– Я хочу тебя ещё кое о чём попросить. Можем поговорить? Очень хочу поговорить с таким человеком, ну, с настоящим.

Ну прекрати. Ладно. Может, всё-таки будет обещанный рассказ.

– Давай поговорим.

– Я хочу, чтобы ты поверил мне. Я нормальный мужик. Просто я сейчас в полной жопе. Ты веришь мне?

– Конечно верю.

– У меня раньше была одежда гораздо лучше, чем эта.

– Мне нравится твоя кепка.

Ужасная кепка. Зато он очень мило засмущался и улыбнулся. Зубы все на месте, а вот с ногой что-то не так. Он несёт в руке маленький пакет с логотипом аптеки и прихрамывает. Держу дверь, чтобы он прошёл. Кажется, он правда с ней бы не справился. Когда ты в полной жопе, тяжёлая стеклянная дверь и сквозняк могут оказаться серьёзной преградой.

Уже темно. Мы заходим в освещённый двор и встаём у стены. Мокрый снег опускается на его чёрную кепку и тут же исчезает. Я очень надеюсь, что его рассказ оправдает мои ожидания.

– Я же управлял рестораном в Ульяновске. У меня тогда одежда правда была намного лучше, чем эта. И у меня ещё жена была там, в Ульяновске. Нормальная баба. Померла полтора месяца назад. И как раз в то же время хозяин ресторана выгнал меня и поставил своего племянника управляющим. Эти армяшки всегда так делают.

– Да, есть у нас такая тема.

– Нет, пойми меня правильно, он нормальный мужик был, базару ноль. Просто незаслуженно меня уво…

– Расслабься, всё хорошо.

– Ну и вот. Померла Катька, меня уволили. Жопа полная. Но я же мужик. Я же не сломался. Приехал в Москву, пошёл работать на стройку.

– Почему не в другой ресторан?

– Не получилось.

– Почему?

– Ну знаешь, бывает, получается, а бывает, не получается. Вот тогда – не получилось.

Знаю.

– Короче, мы строили такой многоэтажный дом, у вас тут много таких. Такие, знаешь, по шестнадцать этажей. Проработал две недели, и потом мне на ногу свалилась арматура. Нога не сломалась, но её проткнуло хорошенько. Крови было… Приехала скорая, перевязали мне ногу. Сказали не выходить на работу. Нога болела, но мне же деньги нужны были. Пришёл на стройку, и мне не дали работу. Им, блядь, не нужен хромой работник, понимаешь? Я искал работу, и ни хера. И эта ёбаная нога… Пошёл в больницу. Врачиха посмотрела, сказала: заражение. Либо делать операцию, либо отрезать. Операция стоит двести тыщ. У меня нет таких денег. Я её спрашиваю: «Что значит отрезать? Вылечите мне ногу! Как так-то?! Это же моя нога! Как можно отрезать мою ногу?!»

Он хватает меня за куртку и трясёт. Наверное, это нормально. Мне нравится такая встряска. Я бы даже не отказался от хорошего леща.

– Это же моя нога! Если её можно вылечить, почему вы собираетесь её отрезать?! Она мне нужна! Вылечите её! Она сказала, чтоб я пришёл завтра, и они мне её отрежут бесплатно. Они мне её отрежут, блядь, бесплатно! Какого хуя?!

Мы стоим в пустом дворе. Я и этот мужик с дырявой ногой. Он плачет, и его плечи дёргаются в такт его всхлипам. И сквозь слёзы он говорит:

– Завтра должен пойти к ним, чтоб отрезали. Мою ногу. Скажи, что мне делать? У меня ещё неделю назад завелись ебучие вши. Пришлось подстричься налысо и выкинуть всю одежду. Налысо, понимаешь? У меня были нормальные волосы, вот как у тебя. А теперь – смотри.

Он наконец-то снимает эту ужасную кепку. Там выбритый череп с порезами. Мятый, как снежок со следами от пальцев.

– Я стойкий. Я знаю, что такое быть мужиком. Но я не могу больше. У меня ничего не получается. Завтра ногу отрежут. Могут вылечить, но отрежут. Что мне делать?

– Не знаю.

Не знаю, остались ли на нём вши. Не знаю, могли ли они перескочить на меня, когда он тряс меня за куртку. Знаю, что хочу уйти. Нужно набраться смелости и уйти. Мужик вытирает сопли рукавом и говорит:

– Слушай, можно тебя попросить кое о чём?

– Да.

– Дай мне немного денег, пожалуйста.

– Я же дал тебе сотню.

– Да? Спасибо тебе большое.

– Ну я, наверное…

– А ты чем занимаешься?

– Студент.

– На кого учишься?

– На врача.

Я не учусь на врача. Не знаю, зачем я это сказал, но теперь он довольно потирает ладони.

– Тебя Бог ко мне послал, базарю.

Он опирается о стену, закатывает штанину. Спешно дышит, собирается с силами. Я смотрю на бинт, которым перевязана дыра в его ноге. Кровь, гной, зелёнка. Настоящая русская осень. Он делает глубокий вдох и задерживает дыхание. Разматывает бинт с задней части ноги, доходит до дырки и замирает. Снова вдох. Резким движением отдирает. Он кричит, и его голос проносится по пустому двору. Один, два, три, четыре оборота. Сколько ещё? Семь, восемь, девять. Девять. Девять кругов ада вокруг дырявой ноги. На балконы выходят встревоженные жители. Ругают мужика за шум, ругают за то, что нарушает покой. И он опирается о стену дома, тяжко дыша. Дрожащей рукой протягивает пакет с логотипом аптеки. И он говорит, говорит настойчиво:

– Давай.

– Что?

– Давай!

Теперь я стою в пустом дворе и смотрю в эту дыру. Из неё пульсирует кровь вперемешку с гноем, и этот мужик, он терпеливо ждёт. Он думает, что сегодня ему повезло и ему попался отзывчивый студент-медик. Сейчас этот студент заботливо, со знанием дела обработает его ногу. Ногу, которую завтра отрежут. Настоящая русская надежда.

Достаю из пакета новый бинт и какую-то мазь. В каждом лекарстве есть инструкция. В ней написано всё, чтобы понять, как оно работает. Нахожу способ применения – ничего сложного. Я слышал, что, если чего-то не умеешь, притворяйся, что умеешь, пока не получится. Убираю инструкцию в карман.

Завтра этой ноги уже не будет. Мне нравится думать об этом. Сейчас я чувствую себя священником, и мне нужно прочитать молитву за упокой ноги. Не знаю, как она звучит. Я не священник, не врач, но за последние полгода я научился неплохо притворяться. Теперь я мазью рисую крест на красно-жёлтой дыре. Один, два, три, девять. Девять оборотов вокруг ноги меняют цвет белого бинта. Завтра этой ноги не будет, но есть хорошая новость: отдирать бинт тебе больше не придётся.

– Готово. Мне пора бежать.

– Спасибо большое, но я хочу тебя кое о чём ещё попросить.

– Давай, только в последний раз.

– Одну историю хочу рассказать.

– Рассказывай, только быстро.

– Я как-то Катьке купил кота. Породистого, двадцать тыщ стоил. А он в лоток так и не научился ходить. Срал где попало. Представляешь? Полная жопа. Мне пиздец как не везёт по жизни.

* * *

Ночью мокрый снег. Иду домой через парк. Иду по земле. Собираю кучу грязи на ботинках. Захожу в лифт и нажимаю на затёртую кнопку. Приезжаю на десятый этаж, традиционно самый чистый во всём доме. Смотрю на блестящий бордовый кафель. Хочу разуться и понести обувь в руках до двери. Не разуваюсь. Потому что мне есть что сказать своей соседке. Обеим её частям, правой и левой, мне есть что сказать. Завтра.

Художественные художники

Минас полгода назад начал писать рассказы. Он дизайнер, но теперь выкладывает истории в фейсбук[3], копит лайки с комментариями. К сожалению, он пишет хорошо, поэтому у нашей дружбы появился срок годности.

Я стараюсь не читать написанное живыми. Каждый раз, когда беру в руки книгу одного из этих парней, я надеюсь, что она написана плохо. Я искренне надеюсь, что она мне не понравится. Дочитаю, закрою, пойму, что могу лучше. Но иногда понимаю, что не могу. Иногда эти парни с импортными фамилиями пишут слишком хорошо, чтобы я это игнорировал.

Мёртвые писатели – другое дело. Они мертвы, а значит, у меня нет к ним вопросов. С мертвецами всегда проще.

Ради нашей дружбы я, конечно, стараюсь, делаю вид, что поддерживаю Минаса, но вряд ли это прокатывает. Я не слишком хороший актёр, а он слишком хорошо пишет, чтобы не считать мою ложь. Минас же почему-то искренне меня поддерживает. Сейчас он спрашивает, почему я не пишу рассказы в фейсбук.

– Потому что меня там нет.

– И почему тебя там нет?

– Потому что фейсбук для педиков?

– Я вообще по женщинам.

– Потому что я слишком стар для этого дерьма?

– Гис, заебал. В сорок будешь так говорить. Не заслужил пока.

Я и сам знаю, что не заслужил. Просто мне нравится так говорить: «Я слишком стар для этого дерьма» или «Фейсбук для педиков». Просто это удобно, когда у тебя есть предрассудки. Когда я вырасту, я стану тем, кто будет говорить так по любому поводу, и никакой Минас не сможет мне возразить.

Но пока мне нет сорока, придётся подчиниться. Регистрируюсь на фейсбуке. Собираю аудиторию из тридцати старых знакомых и Минаса. Пишу свой первый рассказ и выкладываю.

* * *

Мне было восемь, когда папа свернул шею нашему попугаю. Я держал его в руке, а его голова падала в ту сторону, куда я его наклонял.

Об раковину каплями стучала вода. С улицы было слышно чью-то сигнализацию, и мне хотелось ей подпевать. Я держал попугая в руке и ждал звонка от двоюродной сестры. Армянских братьев и сестёр с детства учат быть армянскими братьями и сёстрами. Одним из правил было: хотя бы раз в день позвонить и узнать, как дела. В восемь лет разговор всегда был таким:

– Алло.

– Алё.

– Привет.

– Привет.

– Как дела?

– Хорошо, а у тебя?

– И у меня.

– Что делаешь?

– Ничего, а ты?

– Тоже ничего. Ну давай, пока.

– Пока.

Каждый день мы с сестрой ничего не делали и чувствовали себя хорошо. Я тогда решил, что сегодня всё будет иначе. Сегодня, кажется, нужно будет ответить, что дела – плохо. Такого прежде не случалось, и я был немного взволнован. Быстро спустился на улицу, закопал птичку. Обломал ветку так, чтобы она стала похожа на маленький крестик, воткнул её в землю и побежал домой. Я лёг на кровать с домашним телефоном на груди, упёрся ногами в стенку и стал ждать звонка. В квартире пахло сигаретами сильнее, чем обычно.

Кеше было четыре, когда папа свернул ему шею. Два года своей жизни Кеша мотал срок с отцом на зоне. Там, в Сибири, папа его и завёл. Наверное, завести животное, живущее в клетке, – это какая-то особая тюремная романтика. Папа не научил его разговаривать, но научил его открывать клетку самостоятельно. И это, видимо, тоже неслучайно.

На нашем журнальном столике стояла ваза с фруктами. Кеша летал по гостиной, орал и срал. Насрал прямо на персики, которые так любил отец. Папа любил персики и никому не позволял срать на них. Поэтому он поймал Кешу и свернул ему шею.

Поэтому он поймал Кешу и отнёс его в клетку на кухне. Оставил его там и пошёл в гостиную. Кеша открыл клетку, как учил папа, и полетел обратно к нам. Когда папа закрывал за собой дверь, Кеша пролетал через дверной проём и не пролетел. Папа его поднял, посмотрел на него недолго и отдал мне. Сказал пойти и закопать где-нибудь.

– Алло.

– Алё.

– Привет.

– Привет.

– Как дела?

– Хорошо, а у тебя?

– Плохо.

– Что делаешь?

– Ничего, а ты?

– Тоже ничего. Ну давай, пока.

– Пока.

* * *

Воздух кажется чище, когда холодный. Ночью шёл мокрый снег, и теперь мне хочется вдыхать глубже. Хочется спать с открытым нараспашку окном. Голову в свежесть, утром холодный нос и нежелание снимать с себя одеяло. Желание ссать. Желание ссать всегда сильнее.

Я просыпаюсь в 10:00, потому что моя дверь находится напротив мусоропровода. Каждый день я слышу, как с грохотом откидывается засаленная крышка, пакет скользит по трубе, крышка с грохотом закрывается. И я просыпаюсь. Вчера я твёрдо решил, что сегодня ей всё скажу. Сегодня, в 17:00, когда она будет отмывать кафель от грязи с моих ботинок.

Покачиваюсь, смотрю на свой обоссанный стульчак. Когда-нибудь его придётся протереть, но пока я слушаю, как шумят вчерашние жидкости. Каждое утро под этот шум я просыпаюсь и вспоминаю, из-за чего не мог заснуть прошлой ночью.

Кажется, я написал рассказ. Кажется, выложил его в фейсбук, и Минас его репостнул. Да, всё так, потому что теперь мне пишет некий Джаха. Захожу на его страницу, разглядываю фотку. Родной город – Ташкент. Место работы – дизайн-студия Артемия Лебедева. Впечатляющий узбек.

Открываю сообщение: «Саргис, привет! Я Джаха! Мне очень понравился твой рассказ про отца и попугая! Я приглашаю вас с Минасом сегодня домой на ужин! Если что, вот адрес: Спиридоновка, 34/1, это на Патриках!»