Диалог с Богом. История противостояния и взаимодействия человечества с Творцом

Таким образом, обоснованность того или иного мировоззрения может быть любой, но только не произвольной. Напротив, она в силу необходимости зависит от того, насколько точно в ней отражается естественный, социальный и психологический мир. Кодирование смысла, репрезентация ценности, имплицитная иерархия в назначении приоритетов для внимания и действия – все это, если повториться, очень похоже на весовую обработку входных данных, характерную для наших Больших языковых моделей. Создав этих искусственно разумных духов, мы облекли во внешнюю форму и упорядочили наше бессознательное – даже наше коллективное бессознательное – и теперь нам предстоит столкнуться с обилием возможностей и опасностей, к которому привело это достижение, и извлечь свою выгоду. Также это наводит на другую мысль, способную совершить переворот в сознании, и мы о ней уже упоминали: коллективное бессознательное — это взаимосвязь идей, взаимосвязь образов, взаимосвязь поступков (рассматриваемая статистически) во всей культуре в целом, и в этом случае личное бессознательное становится реализацией – «в низком разрешении» – таких идей, образов и поступков в каждом отдельном человеке. Эта связь между личным и коллективным бессознательным помогает объяснить, почему мы испытываем откровение, когда, например, читаем особенно проникновенную книгу: оно приходит, поскольку наша неосознанная, имплицитная модель смысла становится все шире – как следствие того, что мы перенимаем принцип, или дух, свойственный глубочайшим уровням культуры. В своем крайнем проявлении он становится отражением образа Бога, которое не только считается характерным свойством мужской и женской души во всех книгах библейского свода, но и составляет суть завета, заключенного между избранным народом и божественным.

Именно эта встреча с глубиной – с нашим сокровенным культурным кодом – рождает в читателе чувство «я уже это знал, но не мог выразить словами». Тождественность личного и культурного – вот что наиболее точно определяет человека, приобщенного к социуму или культуре, и в то же время дает возможность для взаимного понимания и построения гармоничного, плодотворного, богатого и щедрого общества. Это микрокосм, издавна считавшийся главной характеристикой человеческой души и отражением более обширного космического порядка на его глубочайших уровнях, а также согласованности между реальностью и душой, постижение которых вдохновляло на проведение научных изысканий и делало их возможными. Это совместное обращение к модели понимания и действия; это одновременная одержимость духом коллектива. Не подражая друг другу, мы не смогли бы жить вместе. Но в подражании «друг другу» мы подражаем как нашему прошлому, так и нашей традиции – или, если выразиться точнее, духу этой традиции и, с Божьей помощью, ее живому духу, а не мертвой окаменелой схеме.

Это бессознательное подражание, личное и коллективное, представляет собой модель поведения, основу которой Фрейд видел только в сфере сексуальных проявлений (этого взгляда стойко придерживались ограниченные эволюционные биологи и психологи), а Ницше – в воле к власти (модель, которую вывели за пределы его самых безумных мечтаний мыслители постмодерна – неомарксисты или метамарксисты, непрестанно твердившие, что люди общаются только затем, чтобы взаимно эксплуатировать друг друга). Два этих низших божества – наслаждение и власть – вполне могли бы восприниматься как духи, неминуемо овладевающие культурой, когда возникают сомнения в высшем монотеистическом единстве. И удовольствие, и власть – это своего рода центры, причем необходимые, но они становятся патологическими, когда возведены на вершину вместо того, чтобы служить вышестоящему господину как верные подданные, – смиренно, кротко, преклонив колени. Большая часть образов в Откровении Иоанна Богослова – это исследование неизменного символа конца времен: падения в гедонизм и насилие. Мир не выживет под властью секса или денег. Если возвести их на высший пьедестал, они опутывают мир липкой паутиной, и он вырождается, превращаясь в сплетение, в смешение, в слияние тирании и хаоса. Миром, в котором порядок власти выстроен верно, правит иная модель: противостояние с хаосом, стремление вверх, истинная и добровольная жертва – именно в той форме, которая наиболее подробно и в полном объеме зашифрована в своде библейских книг. Мы взываем к этому сокровенному духу в надежде на то, что он охватит нас, когда мы будем добровольно и неустанно стремиться прочь от тоталитарного ада, от мучительной бессмысленности нигилизма, от самопожирающего возвышения прихотей нашего ограниченного «я» – к порядку, который хорош, и хорош весьма.

Если мы увидим, как этот дух отражен в глубочайших культурных традициях, то сумеем яснее воспринять вечную ценность архетипических персонажей нарративного мира: Дракона Хаоса, Великой Матери, Великого Отца и Божественного Сына. Умение понимать и узнавать их, где бы они ни проявились, позволит нам понять и то, что даже в случае, если их постигнет забвение, они неизбежно привлекут нас и возродятся снова. Дракон Хаоса – это обилие возможностей, не распределенных по категориям или даже таких, с которыми мы еще не столкнулись; это нечто, всегда существующее за гранью опыта; это величайшая из возможных угроз и безграничная область того, что еще может осуществиться. Этот дракон – tohu wa-bohu, над которым вечно и творчески парит дух Божий; это водный хаос, неведомым образом возникший еще до появления творческого порядка. Великая Мать, напротив – это изначальное проявление хаотического мира возможностей, ограниченное пределами того, что можно пережить в непосредственном опыте. Это сама природа – первейший, самый базовый способ, позволяющий потенциалу раскрыться. И в то же время Великая Мать – это опыт, обретаемый каждым из нас в отношениях с собственной матерью; опыт всеобъемлющей заботы и любви, которые – в самом прямом смысле слова – необходимы нам как воздух, поскольку без них мы просто не можем жить, а их отсутствие становится самой большой преградой для независимой жизни. Великий Отец, в свою очередь – это априорная ценностная структура, выводимая из действий духа, порождающих ее, и состоящая из последствий его творческой деятельности, направленной на возрождение. Кроме того, он – вечный тиран, который появляется, когда эта структура устаревает, коснеет или поражается умышленной слепотой. Наконец, архетипический индивид – это Герой: активный процесс властвования и нарекания имен, обновляющий, дающий миру жизнь и определенный Богом как главный атрибут Адама. Это присвоение ценности, благодаря которому становится возможным само восприятие. Оно придает миру смысл, делается частью всего, что хорошо, и составляет образ духа, рождающего реальность. Против Героя извечно выступает Враг, узурпатор, дух Каина и Люцифера, горделиво и самонадеянно противостоящий имплицитному космическому порядку и его создателю.

В силу всего, что сказано выше, мы приходим к выводу, что вечный Герой (суть или дух Адама) представляет собой активный процесс столкновения, властвования, наречения имен и выстраивания отношений, описанный в великой книге Бытия во вступлении к драме человечества. Впрочем, личных усилий мужчины-Адама, несмотря на их центральное место и божественную природу, недостаточно, как подразумевает уже следующая фраза после его действий по наречению имен: «…но для человека не нашлось помощника, подобного ему» (Быт 2:20). Природу этого отсутствия помощника особенно хорошо выразил англичанин Даниэль Дефо, прежде всего известный как автор «Робинзона Крузо», хотя из-под его пера вышло множество философских произведений. Дефо считал, что Адаму (как, очевидно, полагал и сам Бог) был необходим:

…равный, спутник, единомышленник, с которым можно было бы делиться наблюдениями и радостями, иметь общие цели, предпринимать смелые инициативы. Теперь уже реальный опыт ясно показал, что ни одно животное, даже змей, не обладало ни разумом, ни умением воспринимать нравственные и интеллектуальные идеи, ни даром к отвлеченному мышлению и наречению имен, ни способностями к разумному содружеству или поклонению. Они могли служить человеку в исполнении его замыслов, но не были помощниками, подобными ему. С другой стороны, Бог стал началом его бытия и предметом его благоговения, но во всем, что касалось потребностей и средств, их невозможно было сравнивать. Тем самым становилось несомненным, что равного ему не находилось – и первый человек был одинок и все же нуждался в спутнике и друге.

Ева от Адама

Ева, как ни странно, берется от Адама. В каком-то смысле можно было ожидать обратного, если учесть неоспоримый факт того, что именно женщина рождает мужчину. Впрочем, эта инверсия позволяет в полной мере осознать идею творческого первенства Логоса, который действует через Отца, или структуру, верша в гармонии их общий труд. Также она указывает на то, что этот процесс находится в странной зависимости от сил, оказывающих свое воздействие вне Логоса и за пределами его познаний (по крайней мере в его человеческой форме). Итак, вполне уместно, что Ева произведена из Адама, когда он этого не осознает: «И навел Господь Бог на человека крепкий сон; и, когда он уснул, взял одно из ребр его, и закрыл то место плотию. И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену, и привел ее к человеку» (Быт 2:21–22).

Адам только что получил подтверждение своей роли: ему предначертано описывать и устанавливать границы мира; он – локус различающего сознания, от которого неким таинственным образом зависят бытие и становление. На связь с Логосом и указывает происхождение Евы от Адама. Даже ее изначальная женственность – это еще одно проявление Слова Божьего: она сотворена Им в женском образе, о чем не раз говорится в первой главе книги Бытия. Несомненно, справедливо заметить, что женщина зависит от общественного порядка, представленного в разных культурах как мужской, и даже, в определенном смысле, становится творением такого порядка. В том же, что она наделена сознанием, усматривается проявление Слова, создающего действительность и миропорядок. Именно на этом настаивают гендерные релятивисты эпохи постмодерна, говоря о «социальном конструировании» женственности и мужественности, – хотя, конечно, так они выплескивают с водой и ребенка, поскольку принимают факт частичного происхождения «женственного» от культурных явлений за полную независимость пола и гендерных ролей от их биологической и физической основы.

Это не значит, что роль Евы идентична роли Адама – наречению имен – или просто возводится к ней как вторичное явление. Ева, повторим еще раз, происходит от бессознательного Адама. Это ключ к пониманию ее роли. Она олицетворяет и выражает то, что еще неизвестно Адаму – и, если учесть его неведение, как намеренное, так и нет, у нее много дел. Ева, вечная женственность, привлекает внимание к тому, что еще не поставлено перед светом сознания – иными словами, не получило имя или не было подчинено общественному порядку. Это ее роль как «помощника» – на иврите это слово выглядит как, или ezer kenegdo.

Термин ezer не раз появляется в библейских книгах. Иногда он применяется по отношению к Богу и в таком случае призван указать на мощную поддержку, которую оказывает Создатель, причем, конечно же, не по приказу, а по собственной воле: «Душа наша уповает на Господа: Он – помощь [ezer] наша и защита наша» (Пс 32:20). Этот образ дополняют псалмы 113:17–19, 120:1–2 и 123:8 – в них на роль Бога, о котором говорится как об источнике силы и помощи, тоже указывает слово ezer. Кроме того, оно используется при описании военного союзника (Иез 12:14). Итак, ezer предполагает избавление, силу и стратегическое превосходство. Слово kenegdo, с его второстепенным значением «бороться с чем-то» или «помогать в борьбе против чего-то», уточняет словесный портрет, облекает его в более конкретную форму, – причем рядом со словом ezer оно появляется только в одном случае, когда речь заходит о Еве. Возможно, правильнее всего представить ее как благожелательного противника – партнера в игре – ведь в психологическом плане оптимальное развитие в отношениях дают не застой и не победа, а вызов. Соединение противоположностей, присущее динамике между мужским и женским, представляет собой взаимные испытания и проверки – соревнование в танцах или игру. Оптимальным для игрока в этом случае становится партнер с такими же или, возможно, даже слегка превосходящими навыками. Именно здесь и начинается настоящее приключение. Игра в зоне ближайшего развития – на границе между хаосом и порядком – приносит радость, свидетельствующую о непрестанном развитии при движении вверх.

Именно ради этого взаимного развития сотворена Ева – полноправный партнер. Стоит заметить, что она создана из ребра Адама, из его бока, а не из головы (в отличие, скажем, от Афины, рожденной из головы Зевса, – видимо, в знак потенциального превосходства), а также не из ноги, ступни или иной нижней части тела (в знак подчинения или более низкого положения). Ева соотносится с Адамом, как инь и ян в даосизме. Ее задача – обращать внимание партнера на все проблемы, которые могли укрыться от его зоркого ответственного ока. Сам же он призван властвовать и нарекать – развивать, расширять, вносить перемены сообразно истинным и даже новым нуждам времени, не перестраивая всю традицию слишком радикально, горделиво или самонадеянно. Роль Евы – соответствовать известным личностным различиям мужчин и женщин, очевидным в разных культурах и яснее выраженным в более эгалитарных обществах. Женщины более покладисты; их сильнее волнуют чужие проблемы; люди им интереснее, чем вещи, – и в то же время для них более опасны негативные эмоции, угрозы и боль; они более чувствительны ко всему, что может таить опасность, причинять вред и приводить к страданиям. К несчастью, именно из-за этой роли, неотделимой от заботы о младенцах и детях и от необходимости откликаться на самые ранние, едва заметные проявления их тревог, у женщин выше риск уступить соблазнам змея (или по крайней мере поддаться на них первыми).

Итак, история праотца и праматери человечества намечает главные роли мужчины и женщины в пределах миропорядка. Они призваны исполнять свои обязательства и как зависимые, сотворенные обитатели рая, и как независимые творцы. Однако это еще не конец: великая драма Адама и Евы в Эдемском саду раскрывает перед нами сущность фундаментальной ошибки, допустить которую могут и мужчины, и женщины. У всех импульсивных влечений есть свои преимущества – но все они сопровождаются искушениями. История, в полной мере отражающая характер мужчины и женщины в их отношении к природе и Богу, в силу необходимости должна повествовать как о правильной цели, так и о грехе. Адам повелевает, нарекает и правит. Ева по природе своей – и по замыслу Бога – склонна высказываться в защиту угнетенных, отверженных и бесправных, обращая внимание Адама на их проблемы. Она хорошо подходит на эту ключевую роль, поскольку более восприимчива и распознает проблемы слабых, еще не выраженные словами и не ставшие всеобщим достоянием. Благодаря этому ее роль одновременно обеспечивает устойчивость и позволяет исследовать мир. В чем-то Ева становится подобной самому Логосу. Она вносит стабильность там, где отдельный человек гармонично вписывается в общественный порядок и где, насколько это возможно, заботятся обо всем, что признается ценным, несмотря на свою хрупкость и уязвимость. Она выясняет, в какой мере упорядоченный мир нуждается в расширении во время перемен, – когда, например, рождается дитя; когда возникает проблема в отношениях или в семье; или когда кто-то, некогда сильный и способный, заболевает и нуждается в заботе, временной или постоянной.

Знание о неотъемлемой восприимчивости Евы – иными словами, о ее таланте «бить тревогу», – это, помимо прочего, ключ к пониманию ее главного греховного соблазна, который принимает облик горделивой мысли: «Я могу заключить даже змея – неизменно ядовитую фальшь – в свои распростертые объятия; я могу принять в себя плод, предложенный змеем, власть над добром и злом, и, сделав так, стать самим Богом. Так я прославлю себя, так эта высшая добродетель окажется в центре мира». Это равноценно настойчивым требованиям признать способность к эмпатии, толерантности и инклюзивности, столь свойственную женщинам, основой морального порядка как такового (иными словами, отождествить добро и благо лишь с тем, чем является мать для младенца) и одновременно провозгласить, что такое сострадание, и исключительно оно, может стать настоящим критерием нравственного превосходства женщин. Это выход за допустимые пределы, это неверная оценка своих сил, это форма обманчивой и дерзкой надменности, и это проявление духа, который вечно стремится узурпировать власть и для которого как нельзя кстати подходит образ змея-искусителя.

Адам не лучше. Он способен упорядочивать мир, но при этом есть риск, что он, не имея на то оснований, начнет притязать на опыт и таланты, которыми на самом деле не обладает, и, скорее всего, сделает это с целью впечатлить вечную женственность. Это хвастливый нарциссизм, знак ложной мужественности, нашедший выражение, скажем, в образе Гастона в диснеевской «Красавице и чудовище» или, что намного серьезнее, в «темной триаде» – вернее, даже «темной тетраде» – патологических черт личности. Точно так же, высокомерно, самодовольно, возвеличивает себя и Адам – в сущности, узурпатор, уверяющий в том, что он, независимо от непомерности запросов, может перестроить мир, вобрав в себя и змея, и его плод с такой же легкостью, как Ева. Его этос можно было бы выразить так: «Я предложу все, что впечатлит женщину, – даже если мне это не по силам, даже если это потребует узурпации, даже если это нарушит имплицитный моральный порядок, установленный Богом». Ева, в эгоистичной демонстрации сострадания и заботы, горделиво пытается объять необъятное и принять в себя слишком много, а Адам терпит фиаско в попытке впечатлить спутницу, настаивая на том, что может исполнить любую ее просьбу, желание или требование. Таким двойственным образом вечный отец и вечная мать человечества становятся жертвой смертного греха гордыни и ускоряют грехопадение.

И мужчина, и женщина воплощают в себе Логос, по крайней мере в потенциале. Модель бытия, которой следовало бы стать характерной для каждого индивида – это отражение и подражание (и ни в коем случае не жалкое подобие) действительности, в высшей степени священной. Именно на этом предположении, или, вернее сказать, на этом убеждении, истинность которого очевидна (как и его огромная, но до сих пор не осознанная важность), – покоится, как на фундаменте, достоинство мужчины и женщины, которым они наделены по сути своей и которое находится вне сферы действия всех правил и законов, предписанных со стороны «я», власти, государства и природы. Эта предпосылка лежит в основе представления о трансцендентной ценности индивида; а кроме того, на ней построено все здание прав и обязанностей, характерное для высокоразвитых и свободных обществ Запада, в той мере, в какой каждое из них по-настоящему функционально и свободно. Именно вокруг этого вонзенного в землю флагштока – столпа традиции – собираются, чувствуя безопасность и надежду, все свободные люди, каждая семья, каждый город и государство, объединившись в намерениях, цели и действии. Возможно, правда в том, что в основании или в центре как самого мира, так и всего, что мы воспринимаем, должна находиться одна главная аксиома, одно несомненное и главное утверждение веры, одно притязание, неподвластное влиянию неотложных проблем, – и даже одно свершившееся чудо, – поскольку между нашим знанием, неизменно искаженным и неполным, и миром бесконечной тайны должно присутствовать хотя бы одно промежуточное звено. А может быть, это верно, поскольку нам необходимо скрыть от себя самих мысль о нашем громадном неведении, укрыть ее пеленой молчания, чтобы нескончаемые сомнения не превратили наш путь в регресс. Возможно, нам требуется некий ящик, который мы неизменно несем с собою и который никогда нельзя открывать, чтобы Пандора – олицетворение нашего любопытства – не подорвала наши опоры и не отправила нас в вечное падение.

Линн Уайт, историк и критик Запада, на труды которого мы уже ссылались, одобрительно отзывался об анимизме, в котором природа предстает непостижимой, неприкосновенной, священной, запретной, не допускающей вмешательства: «Перед тем как срубить дерево, выкопать шахту в горе или поставить запруду на ручье, важно было умиротворить дух, “отвечающий” за данный объект». Так же мыслят и его духовные наследники – защитники окружающей среды или современные поклонники природы. Наверное, при виде этих строк те, кто мнит себя поборником морали и не желает приносить никаких жертв, некритично допустят, что такое отношение было более правильным в сравнении с господствующим антропоцентризмом злобных христиан, жестоких к природе и посмевших поставить в центр мира это жалкое творение – человека, решившего, что он властен распоряжаться и нарекать имена. Но какова альтернатива? Возвеличить насекомых, грызунов, деревья и кустарники, поставив их превыше детей? Возвысить естественный мир – равнодушный, не наделенный сознанием – до статуса божества? Если без тени сомнения поместить природу на высший пьедестал, мы опорочим человека, и это не принесет ничего хорошего ни нам, ни ей. Мужчина и женщина будут властвовать в мире именно потому, что справедливо желают жить и хотят, чтобы процветали их дети, внуки и правнуки. Это главный вопрос, требующий решения, и любая попытка его подмены завершится катастрофой – поклонением идеологиям, ложным богам, которые породят тиранию и тоталитаризм. Повторим: это не значит, что мужчина, женщина или все человечество имеют право на мародерство и расхищение во имя узкого эгоизма. Совсем напротив: как творения Бога, созданные по образу Его, мы ответственны за то, чтобы сотворенный мир ширился и продолжался наилучшим мыслимым образом.

По образу Божию

Что означает «сотворил Бог человека… по образу Божию»? То, что человеческий дух, по сути, пребывает на границе порядка и хаоса; становится посредником становления и бытия; а также придает форму тому образу, в котором проявляет себя новая реальность, когда прежней, устаревшей, жизненно требуются искупление и обновление. О том, что способность человека к такому посредничеству играет главную роль, – и, возможно, даже идентична сознанию, – говорится в самых разнообразных источниках, от космогоний Древней Месопотамии и Египта до размышлений современных когнитивных нейробиологов. В рамках подобного подхода сознание рассматривается как деятельный человеческий дух; как вечный убийца гигантов и драконов; как враг злого короля и всепожирающей матери и как сила ответственного и самоотверженного преображения, движения вперед и стремления к высшему. Но для чего нам знакомиться с тем, как мыслили древние народы? Просто потому, что именно из их мысли родились их великие, многолюдные и долговечные цивилизации. А исследования современных ученых создают карту нашего естественного и биологического мира, и в этом их главная ценность – однако в их выводах заметны поразительные параллели с древнейшими идеями, дошедшими до наших дней.

В Древней Месопотамии долг правителя состоял в том, чтобы в его действиях и внимании проявился дух Мардука, величайшего бога в пантеоне Вавилонии. Именно поэтому жрецы призывали царя к ответу на церемонии, отмечавшей начало каждого нового года и отражавшей мотивы исповеди, покаяния, битвы и обновления. Правитель, как живое воплощение справедливой и законной власти, был обязан принять дух верховного божества. В свете этого действа понималась его суверенная власть. Именно оно, и ничто иное, оправдывало ее и определяло ее характер. Таким образом, достойный властелин был инкарнацией духа Мардука – божества, создавшего, подобно Богу книги Бытия, благой порядок из хаоса и обилия возможностей в ходе вечной битвы с матерью-драконом Тиамат, олицетворением первозданных глубин (этимологически ее имя связано с tehom и tohu wa-bohu). Отделение этого духа от пантеона изначальных богов, по какой-то причине оказавшихся неполноценными, стало предпосылкой для развития отвлеченной идеи «суверенитета» – «высшей власти», духовного начала, превосходящего любого из правителей, на котором основано само существование царской власти и к которому должен стремиться каждый, кто притязает на право именоваться настоящим властелином. Поэтому Христос по традиции именуется «Царь царей и Господь господствующих» (Откр 19:16). Он, по определению – дух или сущность верховной власти, само ее воплощение.

В одном из древнейших текстов, которыми мы располагаем, «Энума элиш», сказано, что жители Месопотамии описывали Мардука как победителя вечной битвы богов на небесах. Он возвысился над всеми богами; он появился как дух, решивший добровольно столкнуться с чудовищным; он одержал победу в космической битве; он мог вдохновлять, объединять и вести за собой других (иных богов); он создал мир, сразившись со змеем или драконом; и, наконец, он восстановил мир, утративший верные пути. Мотив борьбы богов за первенство необычайно распространен во всех наших преданиях. Почему? Представьте, что мы, как племенные группы, каждая из которых пребывала под властью одного или нескольких богов, начали объединяться в попытке основать более крупные организованные сообщества – и что это обернулось множеством сражений, проходивших на самых разных полях: в наших умах и памяти – за главенство в драме и нарративе; за столом переговоров – за убеждения и позиции; и, когда иного выбора не оставалось, – на поле боя, где проигравших ждали порабощение и смерть. Представьте, наконец, что эти сложные процессы консолидации можно изобразить как нескончаемый конфликт великих образов, рожденных нашей фантазией, или как битву богов, спроецированных нами на само мироздание, – богов, которые сражаются в пространстве, определенном нашим коллективным воображением, и заставляют своих земных последователей и «одержимых» приспешников устраивать такие же битвы.