Призрак Оперы

Мсье Моншармен не мог не улыбнуться мсье Ришару, но тот остался серьёзен. Ришар, имея богатый опыт подобных выходок, мгновенно распознал во всём этом злую шутку, которая сначала кажется смешной, но вскоре начинает сильно раздражать.

Инспектор, желая угодить улыбающемуся Моншармену, сам тоже улыбнулся. Увы, эта улыбка оказалась роковой! Взгляд Ришара пронзил инспектора, и тот тут же сделал чрезвычайно скорбное лицо.

– Когда эти люди пришли, – строго спросил кипящий от гнева Ришар, – в ложе никого не было?

– Никого, мсье директор! Никого! Ни в ложе справа, ни в ложе слева – никого, клянусь вам!

– А что сказала капельдинерша?

– О, капельдинерша всё объяснила очень просто: она сказала, что это был Призрак Оперы. Вот так!

Инспектор хихикнул. Но тут он понял, что допустил ошибку, так как, едва произнёс эти слова – «Призрак Оперы», – лицо мсье Ришара из мрачного превратилось в свирепое.

– Немедленно приведите мне эту капельдинершу! – распорядился он. – Сейчас же!

Инспектор хотел возразить, но Ришар закрыл ему рот грозным «Заткнитесь!». Затем, когда казалось, что губы несчастного подчинённого сомкнулись навсегда, директор приказал раскрыть их снова.

– Что это ещё за «Призрак Оперы»? – рыкнул он.

Но инспектор оказался не в состоянии произнести ни слова. Его отчаянная мимика красноречиво выражала либо полное неведение, либо категорическое нежелание что-либо знать.

– Вы его видели, этого Призрака Оперы? – спросил директор.

Энергичным отрицательным движением головы инспектор дал понять, что никогда его не видел.

– Тем хуже! – холодно заметил Ришар.

Глаза инспектора расширились до невероятных размеров, казалось, они вот-вот выпадут из орбит, вопрошая, почему директор произнёс это зловещее «Тем хуже!».

– Потому что я велю разобраться со всеми, кто его не видел! – объяснил директор. – Раз уж он повсюду, не может быть, чтобы его никто не видел. Я требую, чтобы каждый как следует исполнял свои обязанности!

Глава V

Продолжение Главы «Ложа номер пять»

Сказав это, мсье Ришар перестал обращать внимание на инспектора и занялся делами с вошедшим администратором. Инспектор решил, что можно уйти, и медленно, очень тихо, словно крадучись, попятился к двери. Но мсье Ришар, заметив этот манёвр, пригвоздил его к месту воплем: «Стоять!»

Мсье Реми послал за капельдинершей, которая жила на улице Прованс, всего в двух шагах от Оперы. Вскоре она вошла в кабинет.

– Как вас зовут?

– Мадам Жири. Ну вы же меня знаете, мсье директор, я матушка малютки Жири, ну, той самой, Мег!

Эти слова были произнесены грубым и торжественным тоном, который на мгновение обескуражил мсье Ришара. Он посмотрел на Мадам Жири́: выцветшая шаль, стоптанные туфли, старая тафтяная юбка, шляпа цвета копоти. По всему было видно, что мсье директор совершенно её не знал или не помнил, как и её дочь, «а уж тем более Мег»! Но мадам Жири была о себе иного мнения, эта знаменитая капельдинерша (вполне возможно, что от её имени произошло словечко из театрального жаргона – «жири́»; «Это всё жири́» – так скажет актриса, упрекая коллегу в сплетнях и болтовне), – так вот, эта капельдинерша, повторимся, считала, что её знают все.

– Нет, не знаю! – рявкнул мсье директор. – Но, мадам Жири, мне всё же хотелось бы понять, что произошло вчера вечером, отчего вы с мсье инспектором были вынуждены вызвать полицейского?!

– Я как раз хотела вам об этом рассказать, мсье директор, чтобы с вами не случились такие же неприятности, как с мсье Дебьенном и Полиньи… Они, впрочем, тоже поначалу не хотели меня слушать.

– Я не об этом вас спрашиваю. Я хочу знать, что случилось вчера вечером!

Мадам Жири покраснела от негодования. Никогда с ней не разговаривали в таком тоне. Она встала, как будто собиралась уйти, собрав складки своей юбки и с достоинством потрясая перьями своей шляпы цвета копоти. Но, передумав, снова села и гордо ответила:

– Да вот, снова приставали к Призраку!

Тут, когда мсье Ришар уже готов был взорваться, вмешался мсье Моншармен и взял расспросы в свои руки. Выяснилось: для мадам Жири было совершенно естественно, что голос отвечает, будто в ложе кто-то есть, хотя на самом деле она пуста. Она не могла объяснить этот вовсе не новый для себя феномен ничем иным, кроме как вмешательством Призрака. Этого Призрака никто не видел в ложе, но все его слышали. Она сама слышала его много раз. А ей-то можно верить, потому как она никогда не лжёт! Да хоть спросите мсье Дебьенна и Полиньи, а заодно и всех её знакомых. И ещё мсье Изидора Саака, которому Призрак сломал ногу!

– Вот как? – перебил Моншармен. – Призрак сломал ногу этому бедняге Изидору Сааку?

Мадам Жири округлила глаза, в которых читалось удивление, вызванное столь вопиющим невежеством. Наконец она согласилась просветить несчастных незнаек. Неприятности случились ещё при мсье Дебьенне и Полиньи, опять же в ложе номер пять, и тоже когда давали «Фауста».

Мадам Жири откашлялась, прочищая горло, будто собиралась пропеть всю партитуру Гуно. И поведала следующее:

– Вот какое дело, мсье. В тот вечер на первом ряду сидели мсье Маньера и его супруга, владельцы мастерской на улице Могадор, а за мадам Маньера их близкий друг, мсье Изидор Саак. Мефистофель пел… – Мадам Жири запела:

Сон твой детский, безмятежныйотгони от глаз…

И вот, мсье Маньера слышит в правом ухе, а жена его сидела слева, голос, который говорит ему: «Ах, ах! Это не Жюли так безмятежно спит!» А жену его как раз зовут Жюли. Мсье Маньера поворачивается направо, чтобы посмотреть, кто ему это сказал. Никого! Он потёр ухо и думает: «Неужели у меня бред?» И тут Мефистофель продолжает арию… Но я, может быть, утомила мсье директоров?

– Нет, нет! Продолжайте…

– Мсье директоры слишком добры! – Мадам Жири кокетливо улыбнулась. – Итак, Мефистофель продолжал свою песню.

Мадам Жири запела:

Слышен сердца стон,поцелуев твоих жгучихстрастно молит он!

И тут же мсье Маньера снова слышит в правом ухе голос, который говорит ему: «Ах! ах! А Жюли бы не отказала Изидору в поцелуе!» Тут он поворачивается, но на этот раз к своей даме и Изидору, и что же видит? Изидор взял его жену за руку и осыпает её поцелуями прямо в вырез на перчатке… вот так, добрые мсье. – Мадам Жири осыпала поцелуями тот уголок кожи, который выглядывает из-под её перчатки. – Ну, вы понимаете, что там началось! Щёлк! Хлоп! Мсье Маньера, такой высокий и крепкий, как вы, мсье Ришар, отвесил пару пощёчин мсье Изидору Сааку, худому и слабому, как мсье Моншармен, при всём моём уважении… Вот уж был скандал. В зале кричали: «Хватит! Прекратите!.. Он его убьёт!..» Наконец, мсье Изидор Саак сбежал…

– Значит, Призрак не сломал ему ногу? – спросил мсье Моншармен, немного раздосадованный тем, что его внешность произвела на мадам Жири столь незавидное впечатление.

– Сломал, мсье, – высокомерно ответила мадам Жири (которая поняла обидный намёк). – Он сломал её ему напрочь на большой лестнице, по которой тот слишком быстро спускался, мсье! И настолько, честное слово, что бедняга вряд ли скоро встанет на неё обратно!

– Сам Призрак рассказал вам о тех словах, которые он прошептал в правое ухо мсье Маньера? – Продолжал, сохраняя комически серьёзный тон, «судья-следователь» Моншармен.

– Нет, мсье, это мсье Маньера рассказал. Так что…

– А вы, вы сами говорили с Призраком, моя дорогая мадам?

– Как я говорю с вами, мой дорогой мсье!

– А когда Призрак говорит с вами, что вы слышите?

– Ну, он говорит мне принести ему маленькую скамеечку!

При этих словах, произнесённых с полной торжественностью, лицо мадам Жири стало подобно мрамору сарранколин – жёлтому, с красноватыми прожилками, как у колонн, поддерживающих большую лестницу.

На этот раз Ришар разразился смехом, присоединившись к Моншармену и секретарю Реми; но инспектор, наученный горьким опытом, уже не смеялся. Прислонившись к стене, он нервно вертел ключи в кармане, ломая голову над тем, чем же закончится эта история. И чем более строгий и надменный тон принимала мадам Жири, тем сильнее инспектор боялся нового всплеска гнева мсье директора! И вот теперь, видя веселье руководства, мадам Жири осмелела и решила прибегнуть к угрозам! Да, она решила пригрозить директорам!

– Вместо того чтобы смеяться над Призраком, – воскликнула она с возмущением, – лучше бы вы поступили, как мсье Полиньи, который сам убедился…

– Убедился в чём? – перебил её Моншармен, которому ещё никогда в жизни не было так весело.

– В существовании Призрака!.. Я же вам говорю… Послушайте! – Она внезапно успокоилась, потому что сочла момент слишком серьёзным. – Послушайте!.. Я помню всё так, словно это было вчера. Ставили «Иудейку». Мсье Полиньи захотел лично, в одиночестве, присутствовать на спектакле в ложе Призрака. Госпожа Краусс имела невероятный успех. Она только что исполнила… вы же знаете, арию из второго акта… – Мадам Жири запела вполголоса:

С тобою жить и умереть…

– Хорошо, хорошо, я понял… – с чуть насмешливой улыбкой произнёс мсье Моншармен.

Но мадам Жири продолжала петь басом, обмахиваясь пером своей шляпы цвета сажи:

Бежим, бежим же навсегда…

– Да, да! Мы поняли! – нетерпеливо повторил Ришар. – И что дальше? Дальше?

– И тогда Леопольд восклицает: «Бежим!» Не так ли? А Элеазар останавливает их и спрашивает: «Куда вы мчитесь?» Так вот, ровно в этот момент мсье Полиньи, которого я наблюдала из соседней ложи, что оставалась невыкупленной… Мсье Полиньи встал, как статуя, и отправился прочь, прямой как палка. И я едва успела спросить его, как Элеазар: «Куда вы?» Но он мне не ответил и был белее мела! Я смотрела, как он спускается по лестнице, но он не сломал себе ногу… Однако он шёл как во сне, как в дурном сне, и, кажется, даже потерял дорогу… хотя уж кто-кто, а он должен знать Оперу как свои пять пальцев!

Так говорила мадам Жири, замолкая время от времени, чтобы оценить произведённый эффект. История о Полиньи заставила Моншармена задумчиво покачать головой.

– Да, но как же Призрак Оперы попросил у вас скамеечку? – поинтересовался он, пристально глядя на мадам Жири, словно играя в гляделки.

– Ну, это началось с того самого вечера… Потому что после того вечера нашего Призрака оставили в покое… никто больше не пытался оспаривать у него ложу. Мсье Дебьенн и Полиньи распорядились, чтобы она всегда была в его распоряжении. И с тех пор, как он приходил, он всегда просил у меня скамеечку…

– Э-э-э! Призрак, который просит скамеечку? Значит, ваш Призрак – женщина? – поинтересовался Моншармен.

– Нет, Призрак – мужчина.

– Откуда вы это знаете?

– У него мужской голос, ох, такой мягкий мужской голос! Вот как это было: когда он приходит в Оперу, обычно это происходит к середине первого акта, он трижды коротко стучит в дверь ложи номер пять. В первый раз, когда я услышала эти три стука, зная, что в ложе никого нет, можете представить, как я была заинтригована! Я открываю дверь, слушаю, смотрю: никого! И вдруг слышу: «Мадам Жюль (так звали моего покойного мужа), скамеечку, пожалуйста!» Клянусь, мсье директор, я прямо застыла как столб… Но голос продолжил: «Не бойтесь, мадам Жюль, это я, Призрак Оперы!» Я посмотрела в сторону, откуда доносился голос, такой добрый и «приятный», что мне уже почти не было страшно. Голос, мсье директор, доносился из первого кресла в первом ряду справа. Хотя я никого там не увидела, но могу поклясться, что там кто-то сидел и говорил. Кто-то очень вежливый, надо сказать.

– А что ложа справа от номера пять, – спросил Моншармен, – она была занята?

– Нет. Ложа семь и ложа три слева ещё не были заняты. Спектакль только начался.

– И что вы сделали?

– Ну, принесла маленькую скамеечку. Конечно, он просил скамейку не для себя, а для своей дамы! Но её я никогда не слышала и не видела…

Что? Как? У Призрака есть дама?! Взгляды Моншармена и Ришара, отведённые от мадам Жири, обратились к инспектору, который за спиной капельдинерши отчаянно размахивал руками, пытаясь привлечь внимание директоров. Он стучал себя пальцем по лбу, намекая, что мамаша Жири сошла с ума, чем окончательно убедил мсье Ришара избавиться от инспектора, держащего в штате ненормальных «служащих». Между тем мадам Жири, поглощённая рассказом, продолжала нахваливать щедрость Призрака:

– В конце представления он всегда оставляет мне сорок су, иногда сто, а то и десять франков, если его не было несколько дней. Только вот с тех пор, как его снова начали беспокоить, он больше ничего не оставляет…

– Простите, любезная… – (Перья на её шляпе вновь возмущённо затрепетали от такой фамильярности.) – Простите! Но как же Призрак передаёт вам эти сорок су? – спросил Моншармен.

– Ох, он оставляет их на полочке в ложе. Я нахожу там деньги вместе с программой, которую я ему приношу. Иногда нахожу даже цветы, розу, что упала, наверное, с корсажа его дамы… потому что, конечно, иногда он приходит с дамой, раз однажды они забыли веер.

– Ах, веер? Призрак забыл веер?

– И что вы с ним сделали?

– Ну, я вернула его на следующий раз.

Тут вмешался инспектор:

– Вы нарушили правила, мадам Жири, я вынужден наложить на вас штраф.

– Замолчите, идиот! – пророкотал мсье Фирмен Ришар.

– Вы вернули веер! И что потом?

– А потом они его забрали, мсье директор; после спектакля он пропал, зато на его месте лежала коробка английских конфет, которые я так люблю, мсье директор. Это так мило со стороны Призрака…

– Ладно, мадам Жири… Вы можете быть свободны.

Когда мадам Жири покинула кабинет, мсье директора приказали инспектору уволить старую фантазёрку. Когда заявляющий о своей преданности делу инспектор ушёл, мсье директора поручили администратору уладить формальности с увольнением и этого служащего. Сами же Моншармен и Ришар решили немедленно прогуляться к ложе номер пять.

И мы скоро последуем за ними.

Глава VI

Заколдованная скрипка

Кристина Даэ, став жертвой интриг, к которым мы вернёмся позже, не смогла сразу повторить свой триумф того памятного концерта в Опере. Однако вскоре ей представилась возможность выступить в частной обстановке, у герцогини Цюрихской, где она исполнила лучшие арии из своего репертуара.

Вот как отозвался о ней один из гостей, выдающийся критик X. Y. Z.:

«Когда слышишь её в «Гамлете», невольно задумываешься: неужели сам Шекспир спустился на Елисейские Поля, чтобы наставить её в роли Офелии? А когда она надевает звёздную диадему Царицы ночи, кажется, что и Моцарт должен покинуть обитель вечности, чтобы услышать этот голос. Но нет, ему вовсе не нужно покидать райские кущи, потому что её звенящий, искрящийся голос, как у магической исполнительницы его «Волшебной флейты», достигает небесных высот, взмывая с такой лёгкостью, с какой она сама когда-то шагнула из деревенской хижины в Скётелёфе во дворец из золота и мрамора, созданный мсье Гарнье[4]».

Однако после вечера у герцогини Цюрихской Кристина перестала выступать на светских мероприятиях. Она отклоняла приглашения и отказывалась от гонораров. Без каких-либо правдоподобных объяснений она не стала участвовать в благотворительном вечере, хотя сначала дала своё согласие. Казалось, она больше не владеет своей судьбой или боится нового триумфа.

Когда Кристина узнала, что граф де Шаньи, желая угодить своему брату, настойчиво ходатайствовал за неё перед мсье Ришаром, она написала ему письмо с благодарностью и просьбой больше не упоминать её перед директорами. Что могло скрываться за столь странным поведением? Одни утверждали, что в певице говорит гордыня, другие склонялись к божественной скромности. Но на сцене скромных не бывает. Честно говоря, я бы скорее назвал это иначе: ужас. Да, я убеждён, что Кристина Даэ испугалась того, что случилось. Не потрясена успехом – вовсе нет! У меня есть письмо Кристины (из коллекции Перса), написанное в те дни. Перечитав его, я убеждён: она не была ошеломлена или смущена своим успехом. Нет. Она была в ужасе. Да, именно в ужасе! «Я не узнаю себя, когда пою!» – писала она.

Бедная, чистая, нежная девушка! Она нигде не появлялась, а виконт де Шаньи тщетно пытался с ней встретиться. Он написал ей письмо, умоляя о разрешении её навестить, и уже почти потерял надежду на ответ, как однажды утром получил вот такую записку:

«Сударь!

Я не забыла маленького мальчика, который однажды достал из морских волн мой шарф. Мне отчаянно захотелось написать вам об этом сегодня, в день отъезда в Перро. Меня зовёт туда священный долг. Завтра – годовщина смерти моего бедного отца, которого вы знали и который так вас любил. Он похоронен со своей скрипкой на кладбище у маленькой церкви, у подножия холма, где мы столько играли детьми, рядом с дорогой, и где, чуть повзрослев, мы попрощались в последний раз».

Получив это письмо от Кристины Даэ, виконт де Шаньи схватил справочник с расписанием поездов, быстро оделся, оставил несколько строк брату и поспешил на вокзал Монпарнас. Но прибыл туда слишком поздно, чтобы успеть на утренний поезд, как рассчитывал.

Рауль провёл день в томительном ожидании и только к вечеру, уже сидя в вагоне, ощутил прилив радости. Всю дорогу он перечитывал письмо Кристины, наслаждаясь его ароматом. Перед его глазами вставал нежный образ из прошлого. В ту ночь в поезде он видел во сне лишь её – Кристину Даэ.

На рассвете Рауль сошёл на станции Ланьони и поспешил сесть в дилижанс, направлявшийся в Перро-Гирек. Он оказался единственным пассажиром. Расспросив кучера, узнал, что накануне вечером молодая женщина, похожая на парижанку, добралась до Перро и остановилась в гостинице «Закат Солнца». Это могла быть только Кристина. Она приехала одна. Рауль глубоко вздохнул. Он сможет поговорить с Кристиной наедине. Он любил её до безумия, любовь душила его! Этот юноша, объехавший весь мир, был чист, как невинная девушка, никогда не покидавшая отчий дом. И чем ближе он был к Кристине, тем отчётливее вспоминал подробности её жизни. Многие её детали до сих пор неизвестны широкой публике…

Жил когда-то в маленькой деревушке неподалёку от Упсалы[5] крестьянин, который в будни пахал землю, а по воскресным дням пел в церковном хоре. У него была малютка-дочь, и он научил её нотам прежде, чем она научилась читать. Отец Даэ, возможно сам того не осознавая, был выдающимся музыкантом. Он играл на скрипке и считался лучшим менестрелем во всей Скандинавии. Его слава распространилась далеко за пределы родной деревни, и его часто приглашали играть на праздниках. Мать Кристины умерла, когда девочке было всего шесть лет. Тогда отец, который любил только дочь и музыку, продал свой небольшой участок земли и отправился искать славу в Упсалу. Но там его ждала лишь нищета.

Он оставил город, стал ходить по ярмаркам, играя на скрипке и напевая скандинавские мелодии, а дочь, не покидавшая его ни на минуту, с восторгом слушала или пела в унисон. Однажды на ярмарке в Лимби их услышал профессор Валериус и пригласил в Гётеборг. Он утверждал, что отец был величайшим скрипачом в мире, а его дочь обладала всеми данными для того, чтобы стать великой артисткой. Благодаря профессору у девочки появилась возможность получить образование. Она неизменно восхищала окружающих своей красотой, грацией и стремлением к совершенству. За короткое время Кристина сделала поразительные успехи. Профессор Валериус и его жена вскоре были вынуждены переехать во Францию. Отца и дочь Даэ они взяли с собой. Мадам Валериус относилась к Кристине как к родному ребёнку.

На чужбине старик-скрипач начал чахнуть, тоскуя по родине. В Париже он почти не выходил из дома, жил в своём мире, который создавал, играя на скрипке. Он подолгу просиживал у себя в комнате с дочерью и тихо наигрывал знакомые с детства мелодии. Мадам Валериус иногда подкрадывалась к двери, тяжело вздыхала, смахивала слезу и на цыпочках уходила. Она тоже тосковала по скандинавскому небу.

Отец Даэ обретал силы только летом, когда вся семья отправлялась отдыхать в Перро-Гирек, в уголок Бретани, тогда ещё почти неизвестный парижанам. Ему нравилось местное море, в котором он видел, как он говорил, синеву родных волн. Он часто играл на пляже свои самые печальные мелодии и утверждал, что море, прислушиваясь, замолкает. После долгих уговоров мадам Валериус смирилась и с другой прихотью старого менестреля.

В сезон «пардонов», деревенских праздников, танцев и пиршеств, он снова, как в прежние времена, отправился в путь со своей скрипкой и взял с собой дочь на целых восемь дней. В слушателях никогда не бывало недостатка. Старик и девочка пели в маленьких деревеньках, ночевали в сараях, не балуя себя гостиницами, спали на соломе, прижавшись друг к другу, как когда-то в Швеции, когда у них не было ни гроша. Теперь они носили добротную одежду, отказывались от монет, которые им предлагали, и ничего не просили. Никто не мог понять, почему этот скрипач, бродивший по дорогам с прекрасной девочкой, которая пела ангельским голосом, отказывался от денег. Их провожали от деревни к деревне.

Однажды мальчик из города, который приехал на море со своей гувернанткой, долго-долго шёл за Кристиной, потому что был не в силах с ней расстаться. Её милый, чистый голос словно приковал его. Они подошли к бухте Трестрау. В те дни там не было ничего, кроме неба, моря и золотистого берега. А ещё там дул сильный ветер, который унёс шарф Кристины в море. Она вскрикнула, вскинула руки, но шарф унесло уже далеко.

– Не беспокойтесь, мадемуазель, – послышался чей-то голос, – я принесу ваш шарф!

И она увидела мальчика, который бросился к воде, несмотря на крики и протесты дамы, одетой в чёрное. Мальчик, не раздеваясь, вошёл в море и выловил шарф. И юный храбрец, и шарф промокли до нитки! Дама в чёрном никак не желала успокоиться, а Кристина от души смеялась и целовала мальчика. Это был виконт Рауль де Шаньи. На лето он приезжал к тётушке в Ланьони. С Кристиной отныне они виделись почти каждый день и вместе играли. По просьбе тётушки Рауля отец Даэ согласился давать маленькому виконту уроки игры на скрипке. Так Рауль полюбил те же мелодии, что и Кристина.

Оба были мечтательными и безмятежными созданиями. Они любили старинные истории и бретонские легенды и порой бродили от дома к дому, будто побирушки, и просили: «Мадам или добрый мсье, расскажите нам какую-нибудь историю!» Детям редко кто отказывал. Какая же бретонская бабушка хотя бы раз в жизни не видела, как корриганы[6] танцуют на вересковых пустошах в лунном свете?

Но больше всего они любили, когда в сумерках отец Даэ садился рядом с ними на обочине дороги. Солнце опускалось за море, и старый скрипач негромко, словно боясь спугнуть Призраков, рассказывал красивые, чарующие или мрачные легенды северной страны. Иногда они были прекрасны, как сказки Андерсена, иногда печальны, как песни великого поэта Рунеберга. Когда он умолкал, дети нетерпеливо просили: «Ещё!»

Одна история начиналась так:

«Король сидел в маленькой лодке посреди спокойных и глубоких вод, которые открываются, как блестящий глаз, средь норвежских гор…»

А другая – вот так:

«Маленькая Лотта думала обо всём и ни о чём. Подобно летней птице, она парила в золотых лучах солнца, а на её светлых кудрях покоился весенний венок. Её душа была такой же чистой, как её взгляд. Она нежно любила мать, всегда помнила о кукле, заботилась о своём платье, красных туфельках и скрипке, но больше всего Лотта любила засыпать под пение Ангела музыки».

Слушая рассказ старика, Рауль смотрел в голубые глаза и на золотистые волосы Кристины. А Кристина думала, как же счастлива была маленькая Лотта, засыпая под пение Ангела музыки. Почти в каждой истории отца появлялся этот Ангел, и дети без конца расспрашивали о нём. Отец Даэ утверждал, что все великие музыканты, все великие художники хотя бы раз в жизни встречались с Ангелом музыки. Он иногда склоняется над их колыбелью, как вышло с маленькой Лоттой, и потому случаются чудеса – шестилетние дети играют на скрипке лучше, чем пятидесятилетние мужчины, что, согласитесь, весьма необычно. Иногда Ангел приходит намного позже, потому что дети не слушаются, не учат ноты и ленятся запоминать гаммы. А иногда Ангел не приходит вовсе, если человек не чист душой и у него неспокойная совесть. Ангела никто не видит, но его голос слышат избранные души. И случаются такие встречи, когда меньше всего этого ждёшь: в моменты грусти и отчаяния. Вдруг возникнет небесная мелодия, запоёт божественный голос, и эти воспоминания остаются со счастливчиком на всю жизнь. Те, кто встретился с Ангелом, будто загораются изнутри. Их охватывает дрожь, которой не ощущают простые смертные. А стоит им прикоснуться к музыкальному инструменту или запеть, как воздух наполняют мелодии дивной красоты.

Люди, которые не знают, что избранных посетил Ангел, называют их гениями.

Маленькая Кристина спрашивала отца, слышал ли он когда-нибудь Ангела. Но отец Даэ грустно качал головой, взгляд, устремлённый на дочь, вспыхивал, и он говорил: