Ромео выпил йод!

–Как ты там? Как работа, когда домой? Скучаю тут без тебя…

Мой муж – бесконечный, неуемный трудоголик. За полгода у него бывает по три, а то и по четыре командировки, и каждая не менее двух недель. Работа трудоёмкая, важная. Любая ошибка в переводе, даже самая мелкая, нелепая оплошность грозит срывом контакта, большими штрафами и выговором вплоть до увольнения. Рома практически в совершенстве владеет тремя языками: французским, итальянским, английским. Умение, которое позволило ему мастерски и совершенно пользоваться родным русским, он овладел ещё в школе, а затем закреплял эту науку в институте. Также на приличном разговорном уровне мой мужчина владеет такими языками, как: арабский и немецкий. В этом году вот ещё японский собрался учить. Такими темпами объездил пол мира: Лондон, Неаполь, Марсель, Берлин, Гамбург, Кельн, Бейрут, Александрия, Багдад, Венеция, Падуя…

Сейчас он в завораживающем городе Страсбурге. Этот город, совсем небольшой по нынешним меркам, находится на востоке Франции. Он какой-то фантастически красивый, и хотя я видела его лишь на картинках в интернете, да на фотографиях/видеоотчётах, которыми меня ежедневно подкармливал Ромка, я влюбилась в него без остатка. Жаль только, что заботливо подкармливает меня муженек вот уже четыре года только картинками. Отправиться в отпуск со мной для него была непосильная ноша или, лучше сказать, миссия невыполнима!

Служба занимала всё его внимание и время, и я давно уже перестала обижаться, просто иногда так и подмывает плаксиво пожаловаться, не из-за серьёзных обид, что рьяно бередят душу, а просто из вредности.

– Всё хорошо, почти подписали контракт. Думаю, ещё задержимся на недельку, я тоже, – спокойно отрапортовал он.

Как вы понимаете, мой Роман не силён в нежностях и сопливых ласках, но любят ведь не за слова, верно?

Наши отношения построены на сплошном доверии. Я не переживаю, когда он ездит в рабочие поездки в сопровождении симпатичных помощниц больших начальников, он не волнуется, когда я остаюсь одна надолго и на внушительный срок. Вот и сейчас он – во Франции, я – в России, и в этом нет ничего плохого, мы не живём, опираясь на старые уклады. Муж – в Тверь, а жена – в дверь. Это не с нами и не про нас.

Глотнула кофе, сморщилась. Остыл, зараза! Ухватила холодную ручку чашки покрепче, взгляд невольно метнулся вперёд, нашёл телевизор. Голос Ромы поутих и постепенно угасая, всё больше и больше переместился на дальний план, слух уцепился за слова диктора криминальной сводки новостей Ярославля: розовощёкого полного мужчины в молочном костюме, из-под пиджака которого торчал воротник мятой белой рубашки, неаккуратная чёлка-шторка явно старила его, выглядела сальной и небрежно прикрывала низкий лоб. Но говорил он прямо, чётко, не заикался, не запинался, голос у него был громогласный, и казалось, что он через экран грубо призывает зрителей: Эй ты! Да ты, чучело, смотри!

Вчера поздним вечером на улице Свободы развернулась смертельная трагедия. Находясь в крайней стадии алкогольного опьянения, уроженец города Тольятти, гражданин Суздальский Антон Макарович, напал на свою падчерицу, студентку пищевого колледжа, – Горбунову Дарью Петровну, и в ходе ссоры, причину которой обвиняемый вспомнить не смог, забил жертву до смерти, используя подручные средства: ноги, руки, молоток. Потерпевшая скончалась на месте. Суздальский задержан и уже дал признательные показания, но в этом деле ещё предстоит разобраться следователям. Напомним, неделю назад на улице Свободы уже было дело со смертельным исходом – юная пианистка Янина Чакрацкая скончалась от остановки сердца прямо возле лифта. Что это? Проклятье улицы, которое забирает молодых девушек на тот свет? Или же стечение обстоятельств, как в плохом кино? Наша корреспондентка Валерия Магомедова побывала на улице Свободы, которую жильцы уже окрестили проклятой дьяволом, смотрите репортаж с места событий…

Я заторможенно пялилась в экран, мучительно пытаясь понять саму суть слов ведущего. Пришла в себя быстро, когда из рук выпала чашка, пальцы будто маслом намазали, моргнула и с удивлением обнаружила на полу тонкие осколки – кофейная чашечка была фарфоровой, тончайшая работа, почти кружево, а не стекло.

Сервиз с шестью светло-розовыми, нежнейшего цвета чашками и шестью серебряными чайными ложечками – моё наследство, приданное, подарок бабушки на восемнадцатилетие. Как я уже рассказывала, бабуля половину жизни посвятила театру, отдала ему всю неуемную энергию, вложила в цепкие и горячие руки искусства искру, что пылала в ней и не угасала даже в старости. Этот сервиз делали по заказу, частным самолетом отправляли из Франции в Россию.

Был у бабули один поклонник, французский предприниматель, магнат по имени Августин, моложе её на десяток, а то и больше лет. Августин был сумасбродно влюблён в Россию, её могучую, красивую природу, культуру и театр. Особенно в театр, в него он был влюблён мучительно, до боли, до пересохшего горла.

Моя Варвара Филипповна сделалась его фавориткой на долгие пятнадцать лет, особенно он обожал в её исполнении Вассу Железнову. Бабушка в принципе играла так, как ни играл больше никто. Буквально вкладывала всю себя, на разрыв аорты, раньше, да и сейчас мало кто так играет, возможно, поэтому бабушка так рано и ушла в мир иной…

Августин вручил сервиз торжественно после спектакля с огромными букетами и аплодисментами. На каждой чашечке и ложечке стояла специальная золотая гравировка: vie heureuse, ma reine. Счастливой жизни, королева. Жизнь у бабули и вправду была счастливая, по крайней мере она никогда не жаловалась, жили с дедом душа в душу, на самом деле хорошо жили. И вот я не заостренным, тупым взглядом смотрела на ковер из культивируемого шелка, жутко дорогой и такой же чудовищно красивый. По ковру расплывалось уродливое кофейное пятно, осколки чистейшего мраморного хрусталя потерялись на фоне белоснежного коврового изделия.

Я глядела на него, глядела, глядела и ясно поняла две вещи:

Первая. Ковры – прошлый век, нужно было класть паркет, и такая оплошность, как пролитый кофе, не разбила бы мое и так плохое настроение в хлам.

Вторая. Кофейное пятно похоже на слизня и лягушку одновременно, а около криминальная история, в которой я вписала свое имя как невольный наблюдатель, уж больно напоминает чей-то зад.

***

Погода днем выдалась какая-то странная. Солнце лилось из всех щелей, даже припекало по-летнему, жарко, но холодный ветер, состояние промозглой осени и постепенно наступающая на пятки зима глушили солнечный проход как могли, поэтому и погода в итоге представляла собой невнятную картину, где сошлись два противоположных берега – налетели друг на друга, столкнулись тяжелыми мысами и не пожелали разъединиться.

К частной картинной галерее «Искусство Лозы», где трудилась Юнона, я в хмуром настроении прикатила часа в четыре дня. Меня разъедала твердая решимость – во что бы то ни стало выметать из биографии Янины Чакрацкой сенсацию!

Я не думала о последствиях, не размышляла, что мои мечты о славе и помощь в раскрутке редакции Нель могут быть неэтичными. Что статья может кому-то показаться оскорбительной, а какого, даже глубоко ранить. Кровь бурлила и нагревалась от неожиданного всплеска адреналина. Меня уже было не остановить, я должна была узнать всю правду о бедной пианистке, и в этом крылась очередная сложность – нужно было убедить её мать в пользе небольшой беседы.

Когда я вышла из машины, меня поджидал неприятнейший подарочек. Предстал он в виде высокого и поджарого Якова Мартынова собственной персоны. Дорогой мой лицедей, как всегда, был неизменно хорош собой. Идеально отглаженный и отутюженный костюм, накрахмаленная голубая рубашечка. Галстуков местный мистер Дориан Грей не носил, вместо этого предпочитал расстёгивать пару пуговиц, завлекая своей мощной шеей девиц. Особо рьяные и ушловатые, всегда, проверено, клюют на толстую золотую цепочку с кулончиком из розового золота, гладковыбритое холеное лицо, улыбка во тридцать два отбеленных зуба (да, все зубы мудрости у него на месте). Солнцезащитные очки закрывали бесстыжие глаза, когда он подошел. Если бы не было учинено такого препятствия, наверное, я бы в них плюнула разок.

– Какие люди и без охраны! Здравствуйте, дикая похитительница моего сердца, без тебя я так стра…

– Даже не говори мне этого!

Прервала его взмахом руки, и Яков довольно рассмеялся. Мы знали друг друга ещё с тех пор, когда я была просто бесхарактерной чудачкой. Представьте себе наивную восемнадцатилетнюю зануду, решившую покорить мир журналистики? Представили? Так вот, я была в пять раз хуже. Являла собой картину приторной студентки, которая с первого раза поступила на бюджет в федеральный университет имени Бориса Ельцина и, недолго думая, рванула учиться в Екатеринбург. И ощутила все прелести роли провинциальной ромашки на собственной шкуре.

Жила в общаге, платницы с моего курса недовольно бурчали: Понаехали! Не пробиться, даже на бюджет, как мухи налетели… Но я, гонимая масштабными мечтами, пропускала всё мимо ушей. Из-за своего мнения, дотошности, молодости, которая нередко идёт рука об руку с горячей, буйной головой, я спорила и придиралась к уважаемым профессорам, резко отстаивала своё мнение перед однокурсниками. В общем, в конце концов, я со своей ценной позицией оказалась слабенькой и отстающей, а ещё склочной, резкой, скандальной и невыносимой. С Мартыновым мы сошлись на тусовке по причине дня рождения моей змеиной одногруппницы – Динары Лыковой.

Золотой девчонке, что была полна яда и хуже сибирской язвы. Она ни разу толком не заговорила со мной, а тут пригласила на праздник. Яков пришёл просто развлечься. Уже тогда у него были мысли открыть свой журнал и сделать из него мегапопулярную желтуху и чуть ли не войти этим в современную историю. Это всё и даже больше он рассказал мне, будучи под крепким градусом. Плохо помню тот вечер, но уже на следующий день, с грязного пинка Лыковой, я прославилась в институте как девушка низкой социальной ответственности. И прозвище было мгновенная давалка, грешно и гадко. Оказалось, Динаре безумно нравился Мартынов, вот и позвала его на праздник, чтобы сблизиться, а тут я, разлучница, сука, взяла и из-под носа увела перспективного мужичка. Хотя кто кого увел – ещё вопрос открытый. Учёба закончилась, вернулась я в родной Ярославль. Карикатурный любитель помоложе, Яков, растворился как щёлок в воде, потом я узнала, что Лыковой таки удалось пригреться в его объятиях. Срок их отношений был короткий, но бурный и яркий, если, конечно, можно судить по инсте Динары.

И кто же знал, что спустя буквально года три мы снова встретимся, но уже находясь по диаметрально разные стороны баррикад? Я работаю в Нель, что приносит ему головную боль, а он бережно носится со своей Триадой, мечтая принизить Полтавцева. Мы незнакомцы, но наши головы и души скреплены общими воспоминаниями. Не так сильно, чтобы от этого страдать, но ощутимо, чтобы это вносило некоторые неудобства.

–Ты как всегда шикарно выглядишь! Цветы для принцессы. «Ведь теперь без принцессы не прожить мне и дня…»

Едва сдержала насмешливую улыбку, хмыкнула, закатила глаза и только тогда заметила в его руках огромный букет малиновых роз. Цветы были бережно упакованы в молочную флористическую сетку, он протянул букет, и я протестующе отступила.

– У меня штамп в паспорте, если ты не забыл, не нужно этих сомнительных жестов.

– Бери, бери. Как говорится, не гоже красивой женщине без букетов разгуливать!

Мое отчаянное сопротивление было подавлено сильной рукой, которой он всучил мне злосчастные цветы и, довольный, бросив громкое: «До новых встреч», направился к своей машине, но я заметила странное выражение лица, нервную походку и кривую улыбку. Яков постоял возле автомобиля с минуту, прежде чем вернуться ко мне и опасно бодрым, несвойственно режущим голосом произнести:

– Заканчивает в шесть тридцать, раньше на парковке не появится, даже не жди.

Мартынов уехал, а я потом ещё приличное количество времени потратила на размышления о том, какую игру он ведёт, и если незадачливого донжуана Чакрацкая слила, то какой знак это для меня – плохой или хороший? Цветы мне понравились, но отправились в мусорку, ведь я знала наперед, что Яков Мартынов не тот человек, от которого стоит принимать что-либо.

Как бы там ни было, женщина и правда мелькнула в моем поле зрения только в шесть сорок, не теряя ни минуты и не давая Юноне даже малюсенького шанса опомниться, я выскочила из машины и бросилась ей навстречу.

– Простите, постойте, прошу, постойте!

Юнона остановилась, ее полные губы скривились от гримасы поглотительного отвращения – кажется, она узнала во мне ту самую непорядочную журналистку. Двумя руками Юнона осторожно сняла с себя солнцезащитные очки – плотные, нежного изумрудно-зеленого цвета. В отблесках жаркого заходящего солнца мелькнула фирма – Prada, аккуратная надпись на дужке очков. Глаза, устремившиеся на меня, были холодным оружием, без жалости, без лести. Миссис Чакрацкая не собиралась проявлять даже базового минимума вежливости, и тогда я поняла, что она точно помнит всё.

– Как вас там? Березина? Вижу, писаки напрочь лишены чувством меры и не обладают совестью, возможно, ее вам перерезают в родильном доме вместе с пуповиной, как считаете?

Я моргнула, и ещё, и ещё, сгоняя непрошенное раздражение. Она имела право на злость, и она её выплеснула, а я должна была с покорностью принять последствия своей работы. Улыбка заиграла на моих увлажнённых блеском, а не солью от горьких слез (как бы этого хотелось исключительно Юноне) губах. Улыбка была широкой и безудержно наигранной – исключительно деловой настрой, исключительно голый расчет.

– Понимаю ваше негодование и принимаю ваш скептицизм на мой счет, дорогая Юнона Васильевна, но позвольте мне быть с вами откровенно честной и прямой. Прежде всего, я бы хотела заново познакомиться: зовут меня Эра Некрасова, являюсь журналисткой, представляющей издание «Нель». И я хочу, чтобы память о вашей дочери сохранилась на сто лет вперед!

Последнее выпалила с запалом, с чувствами. Эмоционально, не подумав. Конечно, это было абсурдным завершением монолога: кто будет помнить о какой-то там пианистке и о каком-то некрологе в журнале желтушного разлива через целый век? Ответом мне стал заливистый и ехидный смех, но взгляд, последовавший за весельем, оказался оценивающим и даже в какой-то степени довольным.

– Ну, отчество тут явно лишняя деталь, лапушка. Ненавижу прямые намеки на мой возраст, запомни и заруби себе в мозгах, если они, конечно, имеют место быть. А так мне очень, даже по душе твоя идея. Только будет два условия…

Чакрацкая с равнодушием покрутила в руках очки и, помявшись, надела их обратно. Я же застыла в напряжении, ожидая итог чужих слов, как осужденный восемнадцатого века питал слабую надежду избежать гильотины.

– Условия у меня жесткие, и если ты согласишься с ними, но не исполнишь как следует, то кары тебе не избежать, лапушка, учти. Сгною, как есть, сгною, ясно? Первое – никакой чернухи, грязи, выдумок или, как вы это называете: информации из скрытых источников. Только факты, только правда. Второе – четкое согласование со мной. Я разбираю статью по пунктам, и ты отчитываешься мне за каждый. Все понятно?

– Предельно.

***

Мы устроились в милом, уютном кафе. Оно находилось в двух кварталах прямо от картинной галереи. Снаружи оно было похоже на покосившийся домик, а внутри по ощущениям напоминало спичечный коробок, куда как в той всеми известной сказке «Теремок», куда залезло куча народу и в итоге он рухнул. Кафе, конечно, не собиралось обрушиваться, но полная посадка в подобном месте наталкивала на нехорошие мыслишки. Мою спутницу, конечно, ничего такого не заботило, она спокойно уселась за крошечный столик, заказала себе лимонад и салат цезарь без лука и майонезной заправки. Я воздержалась, мне кусок в горло не лез. Сначала мы мирно обсуждали Янину: рождение, детские годы, школьную пору, музыкальную школу, характер, привычки, поведение, триггеры, проблемы. Пока я не повела себя как полная дура. В середине разговора я беспечно обронила следующее:

– Наверное, Янине было тяжело смириться, но невозможно полноценно осуждать человека за страсти, что кипят в теле и душе, ведь так?

Юнона впилась в меня равнодушными глазами, которые все равно укололи меня как иголка. Она поняла, все мучительно осознала, но маска, плотно прилегавшая к ее коже, даже не дрогнула. Тем не менее, раньше в разговоре о друзьях Янины я мельком отметила, что уже встречалась и беседовала с лучшей подругой, а ныне уже погибшей Дашей. Чакрацкая не могла не предположить, что болтливая и жадная до наживы Горбунова будет рада выложить журналистке все самое интригующее, скрытое, сокровенное – все секреты и тайны, ложь и мечты, а также не забыть добавить про пикантные эпизоды давно минувших дней.

На какое-то время между нами установилось тянущееся молчание. Воздух сгустился от напряжения, повисшего между нашими лицами, при желании его можно было нарезать ножом, как большой невкусный торт. Лучше бы при первой реплике я прикусила язык, а затем вырвала бы его из-за рта с корнем. Не просто так же говорят: «Язык мой – враг мой?» Но меня понесло, я вспомнила учебник по психологии и применила к оппонентке то ли метод формирования благосклонности, то ли метод манипуляции, если честно, сама не разобралась. Схема была хороша, но я учла только то, что психолог из меня как из мокрицы шоколадные конфеты. И что провал в этой психологической игре неминуем.

– «Её жизнь холодна как чердак со слуховым окошком на север, и тоска бессловесным пауком оплетала в тени паутиной все уголки её сердца,» – спокойно продекларировала я.

Юнона молча нацепила очки на нос и достала из миниатюрной сумочки saint laurent бренда Saint Laurent. Мне, к слову, даже дурно от того, что люди ходят по нашим улицам с сумками по цене одной почки. Достала жвачку, на голубой пачке был нарисован яркий лимон, и бумага была сплошь усеяна иероглифами, надписями на японском. Она достала одну пластинку, развернула обертку и сунула в рот. Пожевала и хмыкнула:

– Я читала госпожу Бавари, благодарю.

Затем Чакрацкая достала из кошелька одну пятитысячную купюру и бросила её на хлипкий стол. Встала, отряхнула шелковую юбку, глянула на свои идеальные красные шпильки и, наклонившись ко мне, прошипела. Казалось, у Юноны вздулось лицо, глаза увеличились в размерах, вот она сейчас моргнет, и они выпадут как искусственные. Зона декольте покраснела до состояния переспевшего ослиного огурца, а безупречно исколотый шприцом с гиалуронкой рот искривился настолько, что можно было подумать, что даму подкосил инсульт.

– Если ты, сука мелкая, напишешь хоть слово о моей дочери или хоть раз затронешь мою семью, урою! Баланду будешь со шконки оттирать и чужие пятки вылизывать, впитала, нет? У меня такие связи, что тебе десять лет просто так дадут, потому что бабушку отказалась через дорогу перевести! А газетенку, где твои грязные выдумки посмеют опубликовать, я к чертям собачьим дотла сожгу и ламбаду на пепелище спляшу! Только посмей, мразь въедливая, я не позволю тебе даже рубля заработать на имени Яны!

Сжала кулаки, но ничего не сказала в ответ. Ну, а что тут скажешь? Закопала себя полностью, и уже не похоже, что откопаю. Уже представляю истерику Полтавцева в духе: Я тебя просил с подругой поговорить! Зачем к матери поперлась, дура? Могли бы все деликатно обстропать, а теперь нам путь к этой теме заказан! Точно заказан. Юнона удалилась, бормоча под нос ругательства, я же так и осталась сидеть в кафе, похожем на спичечный коробок, пока меня за плечо не потрясла официантка. Миловидная блондинка с пухлым, бледным лицом и кудрявыми волосами, заделанными в высокий пучок. – Простите, но у вас… У вас… Кровь! – С дрожащим голосом она ткнула пальцем на мой кулак. Я разжала ладонь и посмотрела на кожу: шариковая ручка лопнула, острые края порезали мне ладонь, кровь шла как из забитого поросенка. Я молча встала и вышла из кафе, меня ничего более не волновало и не корёжило так сильно, как провал со статьей.