Код «Орфей»

Он вёл её по коротким тропам – как по лабиринту доверия – через тихие дворы, где бельё висело, словно сигнальные флажки, и по мостикам, под которыми вода тянулась к гавани. Несколько минут говорили о пустяках – о лодке у пристани, о тёплом свете в окнах, о том, что до кафе у Слуссена ещё квартал. Он не спешил к главному.

Джеймс размышлял.

В Лондоне фамилия её отца давно была на слуху и в кабинетах; в их бумагах это шло под шифром операции «Сонар». Исследования – гидроакустика, подводное «ухо» – давали то преимущество, за которое на войне платят слишком дорого. Швеция с её витринным нейтралитетом и транзитными коридорами – удобная площадка. Работа шла параллельно здесь и в Берлине: выйти на след самого учёного и его чертежей, сверить лабораторные журналы и переписку, отмечать тех, кто внезапно меняет адреса и круг общения. Все понимали: охота многослойная – со стороны СД, британской разведки и советской резидентуры. Решения профессора Арефьева в области пассивного гидроакустического обнаружения сулили преимущество, способное изменить ход войны.

Размышляя об этом, боковым зрением он заметил: невысокий мужчина на противоположной стороне чуть повернул корпус в их сторону; взгляд скользнул мимо и вернулся; в пальцах – сигарета, которую он так и не закурил – и, не меняя шага, Джеймс сохранил этот эпизод в память: время, место и дистанцию. Проверит позже – на обратном пути. Пройдя подозрительного мужчину, он чуть сбавил шаг, подстроился под Эльзу и мальчика.

Вечер растягивался над водой, и редкий звон трамвая казался отсчётом тактов до их разговора.

В кафе у Слуссена было негромко и чуть душно; на стекле играли отражения набережной и редких трамвайных огней, лампы под матовыми абажурами давали мягкий золотой свет. Колокольчик над дверью звякнул, когда они вошли. Джеймс выбрал столик у стены так, чтобы видеть вход; пальто они повесили на крючок, официантка на чистом шведском сказала: «Välkommen». Кофе принесли в тонком фарфоре, с крошечной каннельбуллой на блюдце.

– Прошу вас, фрау, – сказал он спокойно. – Расскажите, какой информацией вы обладаете. И мы подумаем вместе. Не торопясь.

Она обхватила чашку ладонями и заговорила издалека – как заполняла карточки, как штампы оставляли на бумаге ровные, чужие круги; как в одной конторе ей посоветовали «подождать ответ из Берлина», а в другой вежливо улыбнулись и убрали папку в дальний ящик. Слова шли неторопливо, сменяясь короткими паузами, чтобы выпить вкусный кофе. Потом, не замечая, как смягчился голос, она вышла из сегодняшнего дня в прошлое: в детской на столе стоял метроном; отец учил её ловить «тишину между ударами», прикладывал ложечку к бокалу и говорил, что звук можно услышать не только ушами. Она запомнила его пальцы – в чернилах, с синеватым следом от карандаша у ногтя; и то, как он слушал воду в миске так, будто там была музыка.

– Простите Эльза, я кое-что вспомнил, по поводу академических кругов, – мягко сказал Джеймс. – У меня здесь живёт и работает один хороший знакомый, британец; преподаёт электротехнику в Королевском технологическом институте, – Джеймс достал из записной книжки узкий листок и карандаш, быстро написал адрес и фамилию. – Обратитесь к нему, скажите, что от меня.

– Спасибо, – тихо сказала Эльза.

Она аккуратно сложила записку и убрала её в сумочку – к справкам и письмам.

Он придвинул к ней сахарницу и, подавая салфетку, почти незаметно коснулся её руки; ладонь задержалась на миг дольше, чем требовала вежливость. Она не отдёрнула.

– Продолжайте, – прошептал Джеймс. – Я вас слушаю.

Эльза кивнула. Пела тихая радиола, стекло над входом чуть дрожало от ветра, и изредка в дверях звенел колокольчик. Она говорила коротко и просто: где была утром, у кого спросила, почему вернулась; и как иногда ей казалось, что ответы уже написаны – только не для неё. Джеймс отвечал так же спокойно и негромко, как и в начале прогулки: любые даты и адреса – он запомнит и проверит; в Лондоне проверят журналы; здесь, в Стокгольме, найдутся люди, которые умеют видеть то, что прячут на нижних полках.

– Вы слишком много для меня делаете, мистер Хэнли, – сказала она, подняв глаза. – Спасибо вам. Я очень благодарна. И не знаю, как вас отблагодарить.

– Ваше присутствие здесь, фрау, это уже огромное счастье для меня. Признаться, честно, вы мне небезразличны, Эльза. Но это, к сожалению, только самая малость того, чем я могу вам помочь, – ответил он мягко. – Вы необыкновенная, Эльза. Берегите себя и Михаэля. – Он сдвинул к краю пустую чашку и убрал со стола лишнюю бумагу. – А я буду рядом.

Она кивнула и посмотрела на него тихим, тёплым взглядом – словно соглашаясь без слов; их пальцы на миг встретились у края чашки – тёплое, почти незаметное касание.

Теперь она знала: он тоже ищет её отца; о своих причинах он промолчал. Ей было важно другое: он сидел рядом, слушал так, как умеют слушать нечасто, и говорил ровно столько, чтобы она поверила – и именно этого ей сейчас не хватало: простой тишины рядом, спокойной уверенности без клятв, ощущения, что она не одна. Она едва заметно выдохнула, и узел тревоги в груди отступил.

К вечеру он возвращался в свою комнату в пансионе у порта на Стадсгорден: стены тонкие, такие, что было слышно каждый шаг; окна выходили на бухту, а в коридоре пахло смолой и углём. Здесь между рейсами селились моряки. По легенде он числился матросом палубной команды – удобно: то в городе, то в море. Совсем недавно он устроился на работу в Norddeutscher Lloyd: по содействию своих кураторов из Лондона его зачислили в экипаж рейсового пассажирского судна «Норланд», по маршруту – Стокгольм—Киль—Стокгольм. Вахты, швартовки, ежедневная рутина – всё было объяснимо для постороннего глаза.

На стуле лежал матросский мешок с тельняшкой, бритвенным прибором и кисетом табака; кнопкой к стене была приколота выцветшая ведомость со временем отхода: завтра – ранний сбор у трапа. Он разложил свой «комплект»: походную «Эрику», тонкую тетрадь, портативный фотоаппарат «Minox» и конверт с одноразовым ключом. Джеймс приглушил лампу, потянул штору, ладонью проверил щель под дверью; включил маленький настольный радиоприёмник и убавил громкость до шёпота – ровный шум эфира скроет стук клавиш. Прислушался: в коридоре тихо. Только тогда раскатал лист на вал и напечатал коротко, как учили: «Контакты с портовыми агентами расширены. Каналы наблюдаются. Подтверждается присутствие немецкой агентуры в Стокгольме». На пустой строке рука задержалась: туда просились несколько слов об Эльзе.

Он вынул лист и задумался. В окне напротив женщина потянула шнур и закрыла шторы; чья‑то жизнь шла без подписи «секретно». Он сознательно не докладывал об Эльзе. Не потому, что пренебрегал протоколом; наоборот – будучи опытным разведчиком, он слишком хорошо знал, чем оборачиваются в чьих‑то отчётах женские имена и детские даты рождения. Это была та ответственность, за которую потом судят по внутреннему кодексу. В тишине вспоминался смех Михаэля – он звучал громче любых приказов и отчётов.

Он присел на край кровати и перебрал день по пунктам: серое пальто у киоска; другой – невысокий, на полшага позади, с незажжённой сигаретой. Наружка… Видно, что работают аккуратно, без нажима. «Проверю утром, по дороге к причалу», – решил он. Дописав отчёт и проверив каждое слово, он отправил его по закрытому каналу – без единого упоминания об Эльзе Арефьевой и о том, чья она дочь.

Немного подождав, он поставил воду на маленькой спиртовке, дождался первого шёпота кипятка и заварил английский чай в эмалированной кружке; пригубил, погасил пламя и на миг задержал взгляд у окна. Потом собрал вещи: уложил в мешок смену белья, лёгкий джемпер и непромокаемый плащ; с изнанки куртки закрепил тонкий пакет с ключом; в карман сунул сложенный пополам адрес Эльзы, как тихий оберег – на случай, если вокруг поднимется шум; память о том, где её можно найти.

Завтра «Норланд» уходил рано; трое суток – и обратно. Мысли то и дело возвращались к Эльзе: оставить её одну – нехорошо; но выбора у него не было: так требовали его служба и легенда.

Допив чай, он лёг, не раздеваясь, повернул будильник на пять двадцать и погасил свет. За окном скрипнули тележки, где-то недалеко было слышно тихое плескание воды. На рассвете «Норланд» коротко свистнет, и уйдёт в рейс; а на берегу останется она, ставшая ему по‑настоящему близкой и тишина, которую так легко спутать со спокойствием.

Глава 6.

Стокгольм, Швеция. Два дня до того, как курсы кораблей сойдутся в туманной Балтике, где ложный сигнал бедствия разорвёт тишину эфира. В эти часы Эльза Арефьева ещё верит в шанс на воссоединение с отцом, не ведая, что петля немецкой разведки уже затягивается вокруг неё.

Утро в Стокгольме налилось осенней тяжестью – небо низкое, серое, как свинцовая завеса, ветер с Балтики приносил солоноватый привкус, смешанный с дымом из труб. Эльза проснулась от лёгкого шороха дождя по крыше пансиона, где они с Михаэлем снимали комнату уже несколько недель. Комната была тесной, с облупленными обоями и единственным окном, выходящим на узкую улочку. Здесь, в Эстермальме, она чувствовала себя хотя бы временно в безопасности – подальше от берлинских воспоминаний, от той жизни, где каждый шорох за дверью мог означать беду. Михаэль спал на своей койке, свернувшись клубочком под тонким одеялом, его щёки розовели во сне. Эльза на миг задержалась над ним: этот мальчик – её якорь в хаосе войны, ради него она цеплялась за каждый день, за каждую надежду.

На столе, рядом с нотной тетрадью и карандашом, лежала телеграмма с печатью Международного Красного Креста. Плотный лист бумаги жёг душу:

«Запрос по Филиппу Арефьеву рассмотрен положительно. Пожалуйста, явитесь для оформления документов: Норрмальмсторг, 12, время: 10:00. Возможен выезд к отцу».

Для неё это могло быть прорывом – после месяцев безрезультатных поисков, писем в академии, обращений к эмигрантским кругам. Филипп Евгеньевич, с его формулами и упрямой верой в науку, был где-то там, но где? В Швеции, как шептали слухи, или дальше, в Швейцарии? А может, и правда в Берлине? Телеграмма пришла в самый неподходящий момент: сегодня в полдень у неё была назначена встреча с Джеймсом.

Они условились о встрече ещё пару дней назад за чашкой чая в тихом кафе у порта. «Есть зацепка, Эльза, – сказал он тогда низким голосом с лёгким британским акцентом. – Мои люди нащупали след твоего отца через швейцарский канал. Но нужно время проверить. Не торопись с официальными инстанциями – они могут быть под контролем». В его глазах было тепло, ставшее для неё опорой. Не просто слова, а забота. Они много гуляли по парку, где Михаэль гонялся за чайками, а они говорили о музыке и о том, что война не уничтожит всё. Джеймс Хэнли – матрос по легенде, офицер британской разведки, человеком с тайнами, который выбрал помогать ей. Их редкие встречи оставляли след: взгляд, касание руки. Он стал ближе всех после потери мужа. Мысль о том, чтобы сегодня не прийти к нему, остро жгла сознание.

Она подошла к окну. Дождь моросил мелко, мостовая отражала зонты прохожих и трамваи. «Почему не пойти к Джеймсу? Он предупреждал о ловушках…» В памяти звучал его голос: «Подожди. Я ухожу в рейс вечером, на 'Норланде', в Киль и обратно. Трое суток – и мы со всем разберёмся». Но телеграмма так и манила обещанием: документы, выезд, встреча. Красный Крест – символ доверия. Джеймс… довериться ему значило втянуть его в опасность, разрушить легенду. Он и так делал слишком много: помогал деньгами, присматривал за сыном. Упрямство шептало: «Сделай это сама. Ради семьи. Джеймс поймёт». Но в глубине души росло сомнение: а если это ошибка? Если телеграмма – ловушка? Время уходило, но ждать Джеймса – значит терять три дня.

Она вздохнула. Джеймс стал близок – союзник и человек, что разгонял её одиночество. Вспомнились их разговоры о матери, о музыке, о его прошлом, полном тайн. Сегодня же выбор был как никогда жёстким: сердце тянуло к нему, но разум вёл в приёмную. «Это ради Михаэля, – решила она. – Если отец в Берлине, как пишут, это путь домой. Джеймс простит».

Эльза разбудила сына, помогла умыться и подала простой завтрак – овсянку и хлеб. Пока он ел, она приколола в его волосы синюю ленточку – ленточку-оберег, купленную на базаре.

– Это защитит нас, милый, – прошептала она. – Как мамина мелодия.

Михаэль улыбнулся, не понимая, но чувствуя материнскую любовь. К девяти часам они вышли. Дождь усилился, зонты мелькали, в воздухе стоял запах мокрой земли и кофе из кафе. Приёмная Красного Креста занимала скромный дом в переулке возле площади, с белым флагом Красного Креста, медленно колыхавшимся на ветру, словно символ обещанной защиты и доверия. Дверь открылась мягко, пропуская их внутрь.

Внутри было светло и чисто: карты на стенах, стопки бумаг, запах бумаги и дезинфекции. Женщина в белой повязке поднялась, и приветливо кивнула.

– Фру Арефьева? – начала она по-немецки, с лёгким шведским акцентом. – Добро пожаловать.

Она сделала шаг вперёд, протянула руку:

– Ваше приглашение, пожалуйста.

Эльза достала телеграмму и передала её. Сотрудница Красного Креста внимательно скользнула взглядом по печати, кивнула и только после этого произнесла:

– Мы получили ваш запрос. Проходите.

Эльза кивнула, усадив сына рядом. Всё выглядело безопасным, но слишком ровные улыбки, слишком правильные жесты тревожили. Дверь за спиной захлопнулась тихо, но с хлёстким щелчком, окончательно, словно ставя печать на её выборе.

– По поводу вашего отца, профессора Арефьева, – продолжила женщина, раскрыв папку. – Мы получили подтверждение из Берлина. Он жив и в безопасности, но для встречи необходимы формальности. В целях вашей защиты и во избежание политических осложнений – вы понимаете, война полна неожиданностей, – мы оформим вам временную легенду: гуманитарный выезд под именем Хартманн, с сопровождением наших сотрудников. Ваши нынешние документы мы временно изымем на время маршрута – это стандартная мера, чтобы избежать внимания вражеских агентов, которые могут следить за такими, как ваш отец. Подпишите здесь согласие, – она подвинула лист, – это обычная процедура для эвакуаций, особенно с детьми. Многие семьи уже прошли этот путь.

Эльза взяла перо, но её рука замерла над бумагой, словно пальцы на клавишах перед сложным пассажем. «Берлин? Как же так? – промелькнуло в голове, как фальшивая нота в мелодии. – Отец же в Швеции, Джеймс что-то говорил о коридорах в Швейцарии… Почему Берлин?» Мнительность, её старая спутница, кольнула остро: слишком гладкие слова, слишком спокойная улыбка. Она вспомнила голос Джеймса в кафе, его предупреждение: «Не доверяй официальным каналам, Эльза. Они могут быть подставными». Его тёплый взгляд, лёгкое касание руки – всё это было так близко, но теперь казалось далёким, как мелодия, заглушённая шумом войны. «Почему я не пошла к нему? – подумала она, чувствуя укол вины. – Он ждёт меня в парке, а я здесь, в этой комнате, где тишина звучит как диссонанс». Но Михаэль смотрел на неё доверчиво, его пальцы сжимали ленточку, и упрямство, унаследованное от отца, толкало вперёд: «Ради сына, ради шанса найти отца – я должна подписать».

Она подавила сомнения, её рука медленно вывела подпись, но сердце билось неровно, как метроном, сбившийся с ритма. Женщина кивнула, её улыбка стала шире, почти торжествующей.

В этот момент дверь в соседнюю комнату открылась с лёгким скрипом, и вошёл мужчина в сером костюме – аккуратный, с вежливым лицом, но его движения были слишком точными, как у машины. На лацкане мелькнула эмблема – свастика, прикрытая краем белой повязки, словно яд под сладкой оболочкой. Эльза почувствовала, как холод пробежал по спине, и её мнительность вспыхнула ярче: «Это ловушка. Джеймс был прав». Но пути назад не было – Михаэль прижался к ней, и она сжала его руку, стараясь скрыть дрожь.

– Фрау Хартманн, – сказал мужчина спокойно, его голос был мягким, но с металлическим оттенком. – Теперь вы под нашей защитой. Автомобиль ждёт у выхода. Не волнуйтесь о ребёнке – всё делается для его блага. Пойдёмте.

Полдень в порту Стокгольма ожил гулом, словно огромный механизм запускался на всю мощность – крики грузчиков эхом отскакивали от причалов, свистки пароходов разрывали воздух, а плеск воды у пирсов сливался с ритмичным стуком кранов, поднимающих ящики. Солнце, пробиваясь сквозь разрывы в облаках, отбрасывало длинные, танцующие тени от мачт и фальшбортов, и весь порт казался живым организмом, полным движения, где запах соли мешался со смолой, угольным дымом и далёким ароматом свежей рыбы из трюмов. Ветер с Балтики налетал порывами, трепля флаги и подгоняя облака, делая воздух свежим, но колючим, как напоминание о надвигающейся осени.

Эльза Арефьева сидела на заднем сиденье чёрной машины, которая мчалась по набережной, петляя между тележками и группами матросов. Её рука крепко сжимала ладошку Михаэля, а в голове вихрем кружились события последних часов – всё произошло слишком быстро, как crescendo в бурной симфонии, где ноты сбиваются в хаос. После первой подписи в приёмной её провели в заднюю комнату, узкую и душную, где мужчина в сером костюме, с холодной улыбкой, положил на стол пачку бумаг.

– Фрау Арефьева, – сказал он тогда, однако его приветливый голос звучал как приказ, – документы на имя Хартманн – это для вашей же безопасности. Ваш отец в Берлине, и вы поедете к нему на «Норланде». Это гуманитарный коридор, но в военное время нужно быть осторожными. Думаете отказаться? – Он сделал паузу, взглянув на Михаэля, который сидел тихо, прижавшись к матери. – Это будет… крайне нежелательно для ребёнка. Мы не хотим проблем, фрау. Уверен, что и вы их не хотите. Подпишите вот здесь. Это паспорт и согласие на выезд – формальность, но она защитит вас от ненужного внимания.

Эльза помедлила, её пальцы дрожали над бумагами, но он продолжил, наклонившись ближе:

– Подумайте о сыне. В такое время одинокая женщина с ребёнком – лёгкая цель. Мы изымаем ваши текущие документы только на время – стандартная процедура, чтобы никто не смог вас отследить. Агенты повсюду, фрау. Подпишите, и через пару дней вы будете с отцом.

Угроза сквозила в его тоне, неявная, но острая, как лезвие, приставленное к горлу. Она подписала – паспорт с чужим именем, согласие на «гуманитарный выезд», – чувствуя, как упрямство борется с мнительностью. «Это ловушка», – подумала она тогда, но Михаэль смотрел на неё большими глазами, и она сдалась, вложив в подпись всю свою выдержку.

Теперь машина резко остановилась у причала, где возвышался «Норланд» – массивный лайнер с двумя трубами, с флагом Norddeutscher Lloyd на корме, его корпус блестел под солнцем, а палубы кишели пассажирами и экипажем. Тень от корабля падала на воду, делая её тёмной и неподвижной, как зеркало, отражающее неизбежность. Дверь машины открылась с лёгким щелчком, и мужчина в сером костюме кивнул:

– Проходите, фрау Хартманн. Ваш багаж уже на борту.

Шорох сходней под ногами, глухой шум волн, бьющихся о пирс, – всё это сливалось в единый ритм, как прелюдия к неизбежному, и Эльза вышла, крепко держа сына за руку. Она оглянулась: позади шли двое – те самые силуэты в серых плащах, которых она заметила ещё в приёмной, их шаги были синхронными, как тени, неотступные и молчаливые.

Западня – слово вспыхнуло в голове, как молния в ясном небе. Она поняла: это не помощь, это ловушка. Немецкая разведка, СД, – они использовали Красный Крест как приманку, заманив её обещаниями о отце. Трагедия накрыла волной: безысходность, как тяжёлая волна, страх за сына, острый, как игла, и вина перед Джеймсом, жгучая, как открытая рана.

«Почему я не пошла к нему? – подумала она, чувствуя, как слёзы наворачиваются на глаза. – Он ведь предупреждал, а я… упрямая дура». Ветер трепал её волосы, а порт вокруг кипел жизнью – матросы тащили канаты, пассажиры спешили по сходням, – но для неё всё сузилось до Михаэля, его доверчивого взгляда.

– Смотри, сынок, море, – прошептала она, указывая на горизонт, где волны искрились под солнцем. Голос дрогнул, но она сдержалась, вложив в слова всю нежность, всю любовь, чтобы скрыть от него бурю внутри. Это был резкий срез – от свободы к плену, от надежды к отчаянию, и Эльза шагнула на сходни, чувствуя, как палуба под ногами покачивается, как начало долгого, неизбежного пути.

В это же время, в парке у Гамла Стана, недалеко от порта, Джеймс Хэнли стоял у знакомой скамейки, где они обычно встречались, опираясь на перила мостика над каналом. Полдень уже миновал, солнце скользнуло за облако, окрасив небо в серый оттенок, и лёгкий ветер шевелил листья на деревьях, принося с собой запах влажной земли и далёкого моря. Он проверил часы в очередной раз – двенадцать тридцать, время тянулось, как резина. Эльза опаздывала, и это было не в её духе – она всегда приходила точно, с той внутренней дисциплиной, которую он так ценил. Джеймс прошёлся по аллее, ступая по опавшим листьям, которые хрустели под ногами, и тревога накапливалась в груди, как вода в переполненном стакане, грозя перелиться через край.

«Где она? – думал он, останавливаясь у края канала, где вода лениво плескалась о камень. – Я же предупредил её, что новости важные: мои люди в Лондоне нащупали след её отца – маршрут через Швейцарию, безопасный, без официальных каналов. Она ждала этого».

Он вспомнил их последнюю встречу в этом парке: её тихий смех, когда Михаэль рассказывал о чайках, касание рук – лёгкое, но полное тепла, которое разливалось внутри, разгоняя холод его собственной, полной тайн жизни. Эльза стала для него больше, чем просто заданием – настоящей близостью в мире теней и легенд, женщиной, чья сила и уязвимость трогали до глубины души. Но время уходило неумолимо: очередной рейс на «Норланде» начинался вечером, и ему нужно было вернуться на корабль, проверить оборудование, подготовиться к рутине вахт. Он ждал ещё полчаса, глядя на прохожих – пары под руку, детей с мячами, чайку, кружащую над водой, – и с каждой минутой тревога росла, превращаясь в предчувствие беды. Трагедия его ситуации была в этой тишине – он не мог искать её открыто, не рискуя своей легендой, не подставляя под удар и её саму.

Наконец, с тяжёлым вздохом, Джеймс повернулся и пошёл к порту, шаги его стали быстрее, решительнее, но мысли бурлили: «Что-то случилось – она не из тех, кто просто опаздывает. Сердцем чувствую, что случилось. Но я найду её, когда придём обратно в Стокгольм. Трое суток – и я вернусь». И он не мог даже подумать и представить, что в этот самый момент Эльза с сыном уже поднималась на борт того же «Норланда», скрытая в тени фальшивых документов и неотступных силуэтов, – их пути пересеклись незримо, в тумане судьбы, где предчувствие таило будущую встречу.

Прибыв на борт «Норланда», он проверил свою каюту, располагавшуюся на нижних палубах – уложил вещи в матросский мешок, закрепил под подкладкой куртки тонкий пакет с ключом и фотоаппаратом «Minox», – а потом вышел на палубу, опираясь на леер. До отхода оставалось ещё два часа. Вода внизу плескалась ритмично, туман начинал сгущаться у горизонта, заволакивая даль, и в нём, как в предчувствии, таилась будущая встреча – на том же корабле, где курсы сойдутся вновь, в вихре событий, которые изменят всё.

***

Сумерки первого дня рейса опустились на «Норланд» постепенно, словно кто-то медленно гасил лампы в огромном зале, оставляя лишь слабые блики на металлических поверхностях. На нижней палубе Йенс Ханссон – так звали Джеймса Хэнли по легенде, оформленной через шведские документы под контролем MI6 – заканчивал уборку коридора у камбуза. Легенда была надёжной: сын рыбака из Гётеборга, с руками, привыкшими к сетям и канатам, он не привлекал внимания на борту Norddeutscher Lloyd. Шведы, как нейтральные тени в этой войне, были в цене – они знали Балтику, не задавали вопросов и не вызывали подозрений у экипажа, где немцы перемешивались с датчанами и норвежцами. Но сейчас, когда он методично протирал поручни, пальцы его, пропитанные запахом мыла и машинного масла, замерли от неожиданного звука – детского смеха, донёсшегося сверху, с пассажирской палубы, как отголосок из другого мира.

Атмосфера вокруг была насыщена жизнью корабля: гул машинного отделения, низкий и монотонный, сливался с плеском волн за бортом, а из камбуза доносился смешанный аромат – масло, жареная треска и лук, который повар резал с упорством, достойным лучшего применения. Боцман, коренастый немец по имени Ганс, с лицом, изборождённым морскими ветрами, как старая карта, только что прошёл мимо, буркнув указания:

– Матрос Ханссон, проверь задвижки люков и убери коридор по левому борту. И не мешкай тут, работы много у нас.

– Есть проверить задвижки люков и убрать коридор по левому борту, – ответил Джеймс, не задерживая взгляда. Роль и обязанности матроса требовали от него подчинения, а мелкие ремонты по судну и уборка были его повседневностью, способом слиться с экипажем.