Код «Орфей»

– А ты знаешь, зачем она ему? – Рудольф прищурился, глядя искоса. – Мне приятели из гестапо нашептали, будто наверху задумали комбинацию. Будто её имя нужно, чтобы вытянуть кого-то поважнее. Эх… а мы вот тут пешки, Йозеф. И отвечать потом придётся нам.

Йозеф слегка пожал плечами, проверяя часы на переборке:

– Не больше знаю, чем ты. Слухи ходят: речь о профессоре. Кто он такой и зачем понадобился – не объясняют. Приказ у нас один, Рудольф: доставить её. Доставим – и точка. Остальное решат те, кто задумал всю эту игру. – Он снова глянул на иллюминатор, где сгущался туман, а дождь всё чаще барабанил по металлу.

– Да уж… и погода тоже не в нашу пользу, – буркнул Рудольф, словно подхватывая его взгляд. – Как будто само море противится этому рейсу.

Йозеф не ответил. Он только поправил плащ и сделал шаг к двери в коридор, где их уже ждала очередная проверка.

Тишина вернулась. Коридор жил лишь гулом машин, перекатывавшимся в воздухе, будто тяжёлое дыхание корабля. Лампы под потолком слегка подрагивали, и в этом дрожании чувствовалась нервозность всего рейса. Йозеф и Рудольф обменялись коротким взглядом, прежде чем постучать в дверь. За переборкой раздалось движение, металлический скрежет замка – и дверь медленно отворилась.

В проёме показалась девушка.

Эльза стояла прямо, в строгом платье из тёмной шерсти и лёгком сером жакете, слишком простом для морского рейса, но подчёркнуто аккуратном – как будто одета она была чужой рукой. На ногах – потёртые туфли, от долгой дороги утратившие блеск. Тёмные волосы были убраны назад в тугой узел, открывая высокий лоб и тонкие, упрямые черты лица. Оно было бледным от усталости, но в этом бледном овале особенно выделялись глаза – сосредоточенные, настороженные и внимательные, с тем холодным светом, что бывает у человека, который слушает и отмечает каждую деталь, не позволяя себе ни слабости, ни лишнего жеста.

Она подняла глаза, и её взгляд скользнул по лицам эсэсовцев. Он задержался лишь на миг, словно желая запомнить их черты и интонации, а затем вновь ушёл в сторону – холодный, сдержанный, как отражение её внутренней собранности. Но в этой отстранённости теплилось и нечто иное: крошечная искра надежды, будто она всё же пыталась уловить в их словах намёк на правду, которая могла касаться её отца.

– Фрау Хартманн, – произнёс Йозеф ровным, выверенным голосом. – Добрый вечер. Унтерштурмфюрер Хартвиг. Плановый обход: проверка документов и вашей каюты. Ваши проездные бумаги и паспорт, пожалуйста. Поторопитесь.

Она подала документы спокойно, без лишних движений, словно знала: малейшая эмоция будет отмечена. В паспорте значилось чужое имя – «Эльза Хартманн».

Он раскрыл паспорт, бегло пробежал глазами страницы, сверил номер с листом и вернул документы.

– Для порядка объясняю, – продолжил он тем же официальным тоном. – Вы проходите как пассажирка под специальным надзором СД до передачи в Берлине. От Киля до Берлина мы вас сопроводим. Ваша каюта покидается только в сопровождении. Обращения – через дежурного у входа. Есть вопросы?

– Значит ли это, что я здесь под арестом? – тихо уточнила она после короткой паузы.

– Скажу лишь одно: «под нашим ведомством до особого распоряжения», – разъяснил Йозеф. – Этого вам будет достаточно.

– Я поняла вас. Но, господин Хартвиг, скажите откровенно: зачем я вам нужна? – её голос дрогнул, оставаясь тихим, но настороженным. – Я гражданка Рейха! Я немка! Я лишь честно пыталась найти своего отца в Швеции… Что же вам от меня требуется?

– Мы не уполномочены, фрау. Разъяснения получите по прибытии, – отрезал он. – Я не могу обсуждать с вами цели перевозки. Наше дело – ваша безопасность и сопровождение.

– Сидите спокойно – и ничего вам не будет, – буркнул Рудольф, но Йозеф остановил его коротким взглядом.

– А если ребёнку станет хуже?… – спросила Эльза. – Качка усиливается.

– Санчасть в конце коридора, – кивнул Йозеф. – Вызов – через вахтенного матроса. Мы передадим врачу. До Киля – полтора дня пути. Следующий обход – утром. Завтрак вам подадут в каюту. Это всё.

Он отступил на шаг, оставляя пространство у двери.

Рудольф задержался, бросив тяжёлый взгляд, в котором скользнуло раздражение, смешанное с тревогой. Он приоткрыл рот, но Йозеф пресёк его одним коротким движением головы. Дверь закрылась, замок щёлкнул. Коридор снова погрузился в прежнюю вязкую тишину, нарушаемую лишь гулом машин и едва уловимым шорохом вентиляции.

Эльза вернулась к койке. Там спал её сын. Мальчик лежал на боку, прижав ладонь к щеке, дыхание было ровным и тихим, лицо безмятежным. На столике у стены лежала её старая нотная тетрадь, карандаш и аккуратно сложенные бумаги. Она провела ладонью по краю, будто это были каталожные карточки в консерваторской библиотеке, где когда-то работала. Тогда всё было упорядочено и подчинялось ритму. Здесь же царила фальшь. Бумага паспорта была настоящая, печать настоящая, а имя – чужое. «Хартманн» звучало, как фальшивая нота. Она не спорила – только пыталась осмыслить происходящее и нащупать хотя бы слабый путь к спасению, но пока всё оставалось безысходным.

Но годы музыки научили её выдержке и внутренней тишине. Счёт тактов, ритм дыхания, привычка запоминать малейшие колебания. Она прислушивалась к кораблю, словно к партитуре: шаги за дверью звучали как мерный метроном, смена вахтенных матросов на палубе – как смена темпа, гул машин тянулся низким остинато, уходящим в глубину. Когда судно сбавляло ход, она улавливала это так же отчётливо, как музыкант слышит смещение тона на полступени. Она фиксировала каждое изменение, складывала их в память, как в нотную тетрадь. Это и было её сопротивление: она не могла влиять на происходящее, но могла сохранить всё внутри. И сейчас её главная сила заключалась именно в памяти.

Она посмотрела на сына, и сердце болезненно сжалось от тревоги: всё ли с ним будет в порядке, выдержит ли он дорогу и этот, неволей навязанный плен? Он пошевелился, приоткрыл глаза.

– Мама… – прошептал он, словно во сне.

– Спи, – ответила она тихо, склонившись и гладя его по волосам, стараясь вложить в каждое слово уверенность, которой не чувствовала сама. – Спи, милый, я рядом. Здесь, с тобой.

В памяти Эльзы звучали навязанные формулы – «гуманитарная линия», «возвращение на родину». За этими клише ясно чувствовалась жёсткая рука немецкой разведки. Она понимала: ничего хорошего здесь нет – не может быть: только принуждение и контроль. Она оказалась в самом настоящем плену. В заложниках у своих же, у того государства, которое она считала своей Родиной. Но ради сына она была вынуждена подчиниться, согласиться на чужое имя, на фальшивую роль, лишь бы сохранить ему жизнь.

Она поднялась и подошла к иллюминатору. За стеклом туман ложился сплошными потоками, вода скапливалась каплями, и те стекали вниз, как ноты по воображаемой линейке. Она долго смотрела, пока не ощутила: море не пусто. Там, в серой завесе, что-то двигалось рядом. Чужое дыхание, чужой ход, невидимый, но существующий. Она не знала, кто это. Но знала – её путь ещё не закончился.

Вдруг в коридоре послышались шаги – тяжёлые, размеренные, и щёлкнуло что-то металлическое, будто ставили карабин на предохранитель. Мгновение – и всё закончилось. Тишина вернулась, но напряжение будто стало гуще.

И всё же, несмотря на пережитые события, это было лишь начало.

Позже, вспоминая случившееся, Эльза не раз возвращалась мыслями к этому коридору, к туману за иллюминатором и к тем шагам за дверью. Тогда она ещё не знала, что её заключение на «Норланде» было лишь частью более долгого пути. Пути, начавшегося в Швеции, где она отчаянно искала отца и где сделала первый шаг в западню…

Глава 5.

Мы возвращаемся в недавнее прошлое. Пока в Балтике и Берлине разворачиваются события войны, рассказ переносит нас в Швецию, чтобы увидеть, как жила и боролась Эльза Арефьева. Это её история до того момента, когда пути героев вновь пересекутся.

Августовский день лениво тянулся по улицам Стокгольма. Воздух был тёплым и ясным, но в нём угадывалась тревога – слишком громко гудели пароходы в гавани, слишком много военных новостей сквозило из газетных киосков. Газетчики выкрикивали заголовки о бомбёжках в Британии, о боях во Франции, и на лицах прохожих сквозила та самая напряжённость, которую не скроешь. Даже нейтральная страна, казалось, была втянута в дыхание войны.

Консерватория на Эстермальме была наполнена сосредоточенным ожиданием: в коридорах слышались шаги учеников, запах смолы и старого дерева, приглушённые голоса. На стенах висели афиши старых концертов: Григ, Брух, Шуберт – теперь они выглядели как напоминания о мирном прошлом, к которому Европа уже не могла вернуться.

Эльза сидела рядом с роялем, поправив прядь волос, и следила за девочкой лет десяти. Маленькая Ингрид старательно подбирала аккорды, но пальцы путались, словно спорили друг с другом. Лоб девочки блестел от напряжения, и она то и дело кусала губу, будто боялась ошибиться.

– Нет, Ингрид, – мягко сказала Эльза, чуть касаясь её плеча. – Не дави так на клавиши. Музыке невозможно приказать. Её нужно отпустить, позволить ей течь свободно, словно лёгкий ветер.

Девочка нахмурилась и робко взглянула на учительницу.

– Но тогда всё зазвучит слишком тихо, фру Арефьева…

Эльза улыбнулась – впервые за урок, и улыбка эта осветила её лицо так, что в глазах девочки мелькнула надежда.

– Запомни, моя дорогая: «тихо» – это не значит «слабо». Иногда именно в тишине прячется самая большая сила. Попробуй ещё раз, и послушай, как сами ноты поведут тебя.

Девочка послушно сыграла. Мелодия зазвучала свободнее, и Эльза уловила в ней то тонкое дыхание, которое всегда искала: словно ребёнок сам на миг поверил в себя. Она кивнула, позволив нотам раствориться и повиснуть в воздухе, как лёгкий вздох.

В этот момент в дверь постучали. На пороге появилась мать Ингрид – высокая, строгая фру Линд, с аккуратным узлом волос и сумкой под мышкой. Она вошла в кабинет тихо, стараясь не нарушить хрупкое звучание мелодии. На миг задержала взгляд на дочери и учительнице; в её строгих чертах промелькнуло умиление. Затем, подойдя ближе, она несмело окликнула фру Арефьеву:

– Простите, что прерываю, – сказала она по-шведски. – Можно ли забрать Ингрид чуть пораньше? У нас сегодня есть ещё дела, и нужно везде успеть.

Эльза поднялась, и улыбнулась девочке и её матери:

– Конечно, фру Линд. Ты большая молодец, Ингрид.  Запомни пожалуйста: музыка – как дыхание. Не задерживай его. Дома повтори эту пьесу и попробуй сыграть начало чуть мягче, а к следующему разу приготовь небольшой отрывок из Сибелиуса – он поможет тебе услышать, как тихая сила превращается в мелодию.

Ингрид расправила плечи, словно взрослая, и её глаза вспыхнули радостью маленькой победы. Фру Линд учтиво кивнула, достала сложенную банкноту и протянула.

– Прошу вас, за прошлый урок, вы тогда забыли взять.

Эльза поколебалась, но приняла деньги, поблагодарив. Мать Ингрид задержалась на миг и добавила, понизив голос:

– Знаете, фру Арефьева… я ценю то, как вы занимаетесь с детьми. Но вам, пожалуй, стоит быть осторожнее. В городе сейчас слишком много чужих глаз, и в последнее время, как мне кажется, к переселенцам стали относиться с большей настороженностью. А у вас такой акцент, что он сразу слышен, и, знаете… люди порой оборачиваются чаще, чем следовало бы. Я просто переживаю за вас, вот и всё.

Эльза побледнела, но сдержала выражение лица.

– Благодарю за заботу, фру Линд, – тихо сказала она. – Я постараюсь.

– Я вовсе не хотела вас обидеть, – поспешила добавить та. – Просто… время сейчас такое. Надеюсь вы понимаете. Всего доброго.

Они ушли, и классная комната снова опустела. Только запах лака и едва слышный звон струн из соседней аудитории напоминали о прошедшем занятии. За окнами пролетела чайка, её крик перекрыл далёкий гудок парохода.

Выходя в коридор, она поправила шаль на плечах и уже собиралась спуститься по лестнице, когда её окликнул клерк в сером жилете:

– Фру Арефьева! Фру Арефьева! Постойте. Для вас письмо из Академии наук.

Эльза обернулась и подошла ближе, он протянул конверт и, заметив её дрожащие пальцы, мягко проговорил:

– Надеюсь, там для вас хорошие новости. Хотя, если судить по штемпелю, это, скорее всего, очередной официальный ответ – у них всё выходит чересчур осторожно.

– Посмотрим, – коротко ответила Эльза, стараясь не выдать волнения.

Она взяла конверт с синим штемпелем, ощутив, как дрогнули пальцы. Бумага была плотная, чужая, с резким запахом чернил. Поднявшись снова в класс, она вскрыла его и пробежала глазами следующие строки:

«Уважаемая фру Арефьева, в ответ на ваш запрос от 23 июля сего года… Стокгольмская Академия наук не располагает конкретными сведениями о профессоре Ф.Е. Арефьеве, и имеющиеся данные нуждаются в уточнении. Просим уточнить, в какой именно академической среде или учреждениях он мог состоять в последние годы, не менял ли он места жительства и есть ли сведения о его возможных научных выступлениях или публикациях после весны 1939 года».

Ни «да», ни «нет», лишь вежливое ожидание. Письмо не приблизило её к цели, а лишь продлевало мучительное ожидание.

Эльза закрыла глаза, сжимая листок. Ей казалось, что сердце играет свой собственный такт: пауза, короткий аккорд, долгий вздох. И этот внутренний ритм вёл её к дому, туда, где ждал сын – её единственная опора.

Дорога домой пролегала через улицы, где витрины сияли благополучием: булочные с ароматом свежеиспечённого хлеба, кофейни с неспешными посетителями, модные лавки. Но всё это казалось ей декорацией, за которой пряталась тревога. Каждый второй прохожий держал под мышкой газету, и почти каждый первый краем глаза следил за новостями с фронта. Её взгляд то и дело цеплялся за лица мужчин в военной форме, которых и здесь, в нейтральной Швеции, становилось всё больше.

Дома, в маленькой съёмной квартире на окраине, пахло молоком и свежим хлебом. Михаэль, её трёхлетний сын, возился на ковре с деревянным паровозиком, время от времени заглядывая на мать и смеясь – звонко, по-детски. Его смех был для неё единственным настоящим светом в этих днях. Эльза, присев на стул, смотрела на него и думала: вот он – весь её мир.

Она убрала со стола письма – аккуратные стопки, заполненные её запросами. Ответы из комитетов эмигрантов, из архивов, из самой Академии – всё вежливо, но пусто. Словно кто-то нарочно скрывал от неё следы отца. Бумаги ложились ровными рядами, как будто сама её жизнь превращалась в бесконечную череду обращений и отказов.

Мысли возвращались к прошлому: к мужу Отто, которого мобилизовали в армию без его воли, как многих других. Инженер по образованию, он работал на берлинском машиностроительном заводе, любил чертежи и тихую жизнь с семьёй, надеялся, что война пройдёт мимо. Но пришла повестка, и выбора не оставили. Он верил, что попадёт в ремонтную часть, но оказался в пехоте и вскоре был отправлен на север – в Норвежскую кампанию. В мае пришла весть о его гибели – короткое официальное письмо с печатями: «пал смертью храбрых за Рейх…» – сухая формулировка, которая лишь усилила её горечь, ведь для неё это были не подвиги, а бессмысленная жертва. Она видела его лицо так ясно, будто он только вчера вышел за дверь: наклонился к Михаэлю, пообещал собрать деревянный кораблик, сказал «скоро вернусь» – и это «скоро» так и осталось в воздухе. В памяти всплывали их последние разговоры, его улыбка, его голос, полный тихой уверенности, в котором не было ни капли веры в ту безумную войну. Теперь от него осталась лишь похоронка и фотография в рамке – тонкая бумага и чужие слова, молчаливое свидетельство того, что нацизм отнял у неё мужа, как и у тысяч других женщин. А до этого умерла мать, ещё в тридцать восьмом – после ноябрьских погромов её здоровье быстро пошатнулось, и сердце не выдержало постоянного страха и нервного напряжения. Та утрата была не менее болезненной: дом осиротел, и Эльза впервые почувствовала, как рушится привычный мир. Потери ложились на неё тяжёлым грузом.

Она чувствовала себя чужой в этом городе, даже в этой стране – хоть и нейтральной, но полной скрытых глаз. В магазинах, на улицах, в очередях – её взгляд ловил мимолётные взгляды других. Она знала, что это тень её прошлого. «Mischling», или полукровка – в Германии это слово клеймило её, и теперь оно тянулось за ней и сюда, в Швецию. В её жизни явно ощущалось напряжение, ей то и дело казалось, что вот-вот кто-то обернётся и последует за ней по улице.

Эльза погладила Михаэля по голове, когда он подошёл ближе и прижался к её коленям. Его мягкие волосы щекотали ей ладонь, когда он прижался к ней сильнее. Мальчик поднял на неё ясные глаза.

– Мама, а дедушка скоро придёт? – спросил он вдруг.

Эльза вздрогнула, прикусила губу, опустила взгляд на сына. В горле встал ком, но она собрала в себе силы.

– Мы его ищем, дорогой. Мы обязательно его найдём, – произнесла она, стараясь, чтобы голос звучал уверенно.

Он улыбнулся и вернулся к игрушкам, катя по полу свой паровозик. Его беззаботность была для неё одновременно радостью и болью: он ещё слишком мал, чтобы понимать, в какой опасный век ему выпало родиться. А она снова подняла глаза на стопку писем. Внутри пульсировала одна мысль: остался лишь отец. Только он мог стать её опорой в этом чужом и страшном мире. И ради него она была готова идти до конца.

Сумерки медленно опускались на город, и вечер вступал в свои права. Эльза закрыла ставни, поправила рубашку на Михаэле и решила пройтись по набережной, пытаясь стряхнуть с себя дневную усталость.

Улицы Стокгольма мягко загорались жёлтым светом фонарей, редкие трамваи звенели, напоминая о ритме большого города, который жил своей жизнью, независимо от её боли и хлопот. Михаэль вцепился в её руку, и она улыбнулась ему, хотя улыбка больше походила на усталый вздох. Ей казалось: если идти дольше, чем нужно, то можно обмануть собственные мысли. И всё же эта прогулка не была случайной: ещё днём они условились встретиться, и теперь её шаги вели туда, где она знала – будет ждать знакомый силуэт.

Сначала это была простая встреча: в приёмной шведского Красного Креста на Кунгсгатан он уступил ей место у стойки и перевёл две фразы клерку – из-за Михаэля она торопилась и путалась в словах. Потом они пересеклись на набережной недалеко от Академии наук: он подхватил выпавшую из папки справку и проводил их до трамвайной остановки. Случайность повторилась – а значит, стала закономерностью. Он вошёл в её жизнь так же осторожно, как дождь, просачивающийся в трещины мостовой, – не шумя и не требуя ничего. Так начался новый поворот в её жизни.

У моста, где ветер с залива был особенно прохладным, Эльза замедлила шаг и заметила знакомую фигуру. Джеймс Хэнли стоял у перил, подняв воротник тёмной лёгкой куртки, и, увидев её, шагнул навстречу. Он был выше среднего роста, сухощавый; лицо обветренное, скулы резкие, на подбородке тёмная щетина. Светло‑серые глаза смотрели прямо и спокойно; движения – мягкие, по‑морскому, будто под ногами по‑прежнему была палуба. На костяшках рук – тонкие мозоли и пара старых шрамов. Михаэль сразу же вырвался вперёд и, радостно махнув рукой, крикнул:

– Дядя Джеймс!

– Вот и вы, – сказал он по‑немецки и улыбнулся, нагнувшись к мальчику. Голос – низкий, с мягким английским оттенком округлостью гласных; говорил экономно, не расточая слов. – Сегодня ты опять обогнал маму.

Он поднял взгляд на Эльзу и кивнул:

– Добрый вечер, Эльза. Рад вас видеть. Вы прекрасно выглядите.

– Добрый, мистер Хэнли, – она улыбнулась, расправила на шее тонкий платок и машинально застегнула верхнюю пуговицу на лёгком плаще. – Благодарю вас. С залива тянет прохладой, вы не находите?

– Терпимо, – он слегка повёл плечами. – Как насчёт прогуляться до конца набережной, а потом заглянуть в то уютное кафе у Слуссена? Там тихо и тепло.

– Я не против. Только застегну Михаэлю кофту, – она наклонилась к сыну. – Он быстро мёрзнет и не признаётся.

– Не признаётся, потому что матросы не жалуются, – подмигнул Джеймс мальчику.

Эльза чуть поправила прядь волос и задержала взгляд, а на губах её мелькнула улыбка – неуверенная, но тёплая, та, что возникает сама собой при встрече с человеком, ставшим близким.

Они шли неторопливо, и Джеймс, как обычно, говорил мало, тщательно подбирая слова. Шёл чуть развернув носки – корабельная походка; под курткой виднелся тонкий шерстяной пуловер.

– Эльза, – он посмотрел не на неё, а на воду, – вы не раз меня спрашивали, чем я занимаюсь на самом деле. Я подумал, что могу поделится с вами, но ровно настолько, насколько это не поставит вас под удар.

– Вы меня интригуете, мистер Хэнли. Но попробуйте, – она остановилась, всматриваясь в его профиль. – Только давайте договоримся с вами: вы скажите ровно столько правды, сколько готовы сказать сейчас. И чем же вы занимаетесь, Джеймс?

– Я человек, к которому обращаются, когда нужно узнать то, что не пишут в газетах и не выкладывают на прилавки. Но это не полиция и не чиновники. Назовём это… службой, – он чуть усмехнулся, но тут же серьёзно добавил: – Иногда мне приходится идти, скажем так, обходными тропами и молчать дольше, чем принято. Если совсем откровенно – я работаю на британское правительство, фрау…

– На кого вы работаете? – едва слышным голосом переспросила она.

– На тех, кто понимает: о войне судят не только по числу танков. – Он покачал головой. – Но я вас уверяю, Эльза, вы в полной безопасности и можете доверится мне. Вы не объект моей работы. И этим признанием я рискую больше, чем вы можете себе представить.

Эльза замедлила шаг.

И будто в ответ на его слова о безопасности, у газетного киоска неподалёку стоял человек в сером пальто – газету держал слишком высоко, закрывая половину лица. Джеймс едва коснулся её локтя: «прямо, не оборачивайтесь». Они прошли мимо как ни в чём не бывало; в отражении обувной витрины Эльза увидела, как серое пальто отлипло от киоска и медленно двинулось следом. «Показалось?» – мелькнуло у неё. Джеймс ничего не сказал; она перевела дыхание и, немного успокоившись, продолжила.

– Но тогда зачем вы здесь? Вам что-то нужно от меня?

– Я знаю о вашей ситуации. Поверьте, не слежу за вами специально. Но я знаю, что вы ищете одного человека. И, так уж сложилось, фрау Эльза, я тоже его ищу. – Он произнёс это спокойным тоном, но глаза его задержались на её лице. – Да, фрау Эльза, я тоже ищу знаменитого профессора Арефьева. Вашего отца… К сожалению, я не могу поделится с вами причинами, но могу помочь: сверить списки пассажиров из Любека и Копенгагена, проверить карточки Красного Креста, просмотреть портовые ведомости. У меня есть люди, которые умеют заглянуть туда, куда обычного посетителя не пустят. Кроме того, у меня есть знакомые друзья в научных кругах Швеции и Лондона. Но взамен я попрошу только одно: если появится новый след, скажите мне раньше остальных. Это для общего блага, фрау Эльза.

В этот момент Михаэль подбежал к ним, прижимая к груди камешек, и серьёзно спросил:

– Дядя Джеймс, а чайки спят?

– На буйках у входа в гавань, как настоящие матросы, – с улыбкой ответил он, коснувшись плеча мальчика. – Только никому не рассказывай, это морской секрет.

Эльза задержала взгляд на Джеймсе дольше, чем обычно.

– Это всё так неожиданно, мистер Хэнли. Мне приятно, что вы так заботитесь обо мне и готовы хлопотать… Я бы хотела согласиться на вашу помощь, но мне нужно быть уверенной, что с Михаэлем всё будет в порядке. Жизнь приучила меня держать дистанцию, и мне тяжело двигаться дальше без условий. Не обессудьте, мистер Хэнли. И примите как есть. Пообещайте мне: никаких тайн вокруг ребёнка, никаких рискованных шагов за моей спиной; и если что‑то будет нам угрожать – вы меня сразу предупредите.

– Хорошо. Я согласен, – ответил он ровно, без резкости. – И тогда у меня будет просьба: расскажите подробно, как вы ищете отца. С чего начали, кто упоминал его фамилию, где могли остаться следы? Нам важна каждая мелочь. Прошу вас.

Эльза не ответила сразу. Она перевела взгляд на Михаэля, затем снова на своего спутника и, глубже вдохнув, словно решаясь, кивнула Джеймсу.

– Хорошо. Вы знаете, сколько я уже здесь? – Она посмотрела на воду. – Хотя, чего я спрашиваю, конечно знаете. Пыталась пробиться через разные инстанции: архив, комитет, один адрес в Старом городе – да в ответ тишина.

Они шли вдоль воды; шаги незаметно сравнялись. До конца набережной оставалось совсем немного, а до кафе у Слуссена – один квартал. По мосту прошёл трамвай, и его звон на мгновение растянул вечернюю тишину.

– Вы знаете, фрау Эльза, в нашей работе есть определённая недосказанность, – внезапно произнёс он. – Но, между нами её будет ровно столько, сколько нужно, чтобы найти вашего отца. Расскажете подробнее за столиком – я вас внимательно выслушаю.