Театр пустых лиц

Сбоку, прямо из воздуха, выросло зеркало без рамы. Он увидел не себя, а последовательности: чатовые окна с обрезанными именами, курсор, мигающий на слове «Втора…», чужие пальцы на клавиатуре, и его собственные фразы – без подписи, вежливо-ровные. Железо моста пахло мокрой ржавчиной, пальцы скользили по холодному периллу. Дыхание участилось.

Голос стал почти внутренним:

– Кто ты, если снять роли? Кем останешься, если никто не видит?

Зеркало сменило угол. В нём – сцены, короткими вспышками: ровеснику окна, рука на перилле, тёмный силуэт делает шаг – картинка рвётся, как плёнка. Снова чат: «Готов(ы) к альтернативному сценарию?» – слово «готовы» мерцает, буква «ы» то появляется, то тает. В углу – крошечные инициалы: M.N., будто подпись на воде.

Он хотел сказать «нет», но рот не слушался. Вода дошла до бёдер. Каждый шаг вперёд возвращал его на тот же участок моста. Петля. No exit38.

На дальнем краю, где стояла Марсела, на миг проступило другое лицо – гладкое, ровное, без эмоций. Как маска без рта. И исчезло. Он не был уверен, чьё это лицо – Томсона, его, любого.

– Ты – результат выбора, которого не делал – сказал голос. – Но след оставляешь ты.

Он опустил взгляд: на металле – мокрые отпечатки его обуви, и те белёсые следы на перилах уже растворялись в чёрной воде, как порошок в кофе. Последняя фраза пришла снизу и ударила в диафрагму:

– Если знаешь, что на тебя смотрят, почему всё ещё оставляешь след?

Щелчок, как у двери. Мост на мгновение стал тонким, как лезвие. Он рванулся… и проснулся, с открытым ртом, глотая тёмный воздух спальни, ощущая на коже липкую влагу, словно вода всё ещё держала его по пояс. Проснулся. Но след всё ещё со мной.

Он проснулся в тишине. Она давила, обещала выплеск и срывалась на пустоту. Дышать было тяжело. Сердце билось слишком громко. Ладони вспотели так, будто он держал что-то горячее. Он застыл, прислушиваясь, не понимая, чего именно ждёт.

Он поднялся. Снова вязкость ещё держала тело; мир казался растянутым и тусклым. В голове роились обрывки: письмо, второе письмо, несказанные слова, голос, который не умолкал.

На столе – письмо. В полутьме оно почти терялось, но тянуло взгляд, как магнит. Потянулся, открыл. Отправитель: M.N. Опять

Пальцы сжались на мыши, курсор шарил по экрану, искал на стекле следы, которые объяснят происходящее. Он прочитал ещё раз: «Мы всегда знали, что вы откликнетесь. Вы слишком точно смотрите в зеркало, чтобы не услышать себя. Осталось только одно: сделайте выбор». Какой выбор? Чего именно? Почему так близко? Если это ловушка, почему слова звучат честнее, чем многие лица?

Вопросы загоняли в угол. Он перечитал снова. Слова теряли смысл, но не вес. Каждое предложение звучало, как фрагмент надвигающегося. И чем чаще он возвращался к этим строкам, тем сильнее росло ощущение, что ответ не спрятан, а лежит перед ним – прямо в этих буквах.

Он закрыл глаза, пытаясь сбросить волну. Стало только хуже. Сон, письмо, реальность сплелись в один узел. Кто? Зачем? Почему сейчас? Как в детстве, он почувствовал чужой взгляд – на расстоянии вытянутой руки; плечи сами приподнялись, будто заслоняя шею. Мысли про слежку вспыхнули и рассыпались.

Одежда стала тесной. Комната – низкой. Он резко встал, переоделся на ощупь, не задумываясь о вещах. Нужно было выйти. Просто выйти. Воздух квартиры сдавливал грудь. За окнами серел ранний свет; туман лежал на дворах, город отдалился на полшага и сразу приблизился. Он щёлкнул дверью – звук показался слишком громким – и оказался на лестнице.

Улица дышала холодком. Асфальт пах сыростью. Город ещё спал. Он шёл без маршрута, подальше от экрана, от слов, прописанных под кожей. Сделайте выбор. Фраза крутилась в голове; каждый повтор отдавался изнутри лёгким толчком не страха, а чего-то более личного, как если бы кто-то знал его уязвимость. «Respire39», – мелькнуло по-французски, и он поймал себя на том, что грудь уже сжата, а вдоха нет.

Время исчезло. Пространство стало зеркальным. Витрины отражали его с крошечной задержкой, в каждом стекле жил другой он – запоздалый, смещённый. Кто из них настоящий – тот, кто идёт, или тот, кто задержался в отражении? Он искал ответ в лицах редких прохожих и находил только собственную пустоту. Воздух был чистым и зыбким; реальность висела на тонкой нити.

Что со мной и кто это слышит?

Он остановился, посмотрел на витрину: в стекле – два контура, внутренняя тень и внешний силуэт. Оба его и оба чужие.

Сзади замедлился автомобиль. Опустилось окно.

– Не ожидал. Непрофильный для Вас район.

Голос ровный, экономный. Интонация человека, привыкшего к согласию без просьб.

Томсон.

Машина без позы, без демонстрации, случайно оказалась на пути. Он замер на секунду, обошёл капот и сел рядом. Не хотел возвращаться к себе.

Дверь закрылась тихо. В салоне пахло кожей, табаком, свежей бумагой, и редкой передышкой от мыслей. Холод сиденья пробрался сквозь ткань брюк, словно кожа машины ещё не согрелась. Томсон скользнул взглядом, проверяя: здесь ли он по-настоящему или только телом.

– У нас необычный протокол знакомства. Вводных ноль, подложки много. Поехали. Покажу «подвал» системы. О нём в биографиях не пишут. Он смотрел на дорогу, как на схему: контуры, узлы, риски.

Ротшильд промолчал, но и не отказался. Молчание – мой способ согласия. Или сопротивления.

Машина тронулась. Томсон не спрашивал лишнего. Говорил негромко, короткими фразами. Без попыток убеждать.

– Утро удобно. Шум ниже, сигнал чище. Город выдохнул. Слышите этот остаточный шум чужих решений? Сначала смотришь на контуры, не на витрину.

Ротшильд слушал. Внутри ещё звенело от письма, сна, от неотвязного «сделайте выбор», а голос Томсона шёл мимо этого ритма, ровно. Он вёл не только машину, он вёл ситуацию. – Чтобы понять систему, – продолжил Томсон, – мало читать её манифест. Нужно спуститься в подвал. Сегодня – туда.

Ротшильд прищурился: приглашение касалось не в места, а в смысла. В то, что обычно прячут внизу.

Они пересекли Садовое, нырнули в боковые. Стекло и металл разошлись на кирпич и камень; улицы сузились, асфальт стал шерше. Город, словно между двумя границами, незаметно сложился внутрь себя.

Черный ход элитного ресторана выглядел ничем не примечательно: глухая дверь с вытертой ручкой, тёмная плитка, без вывески. По плитке стекла тонкая струйка воды, в углу шевельнулся пустой пакет – чужой мусор на фоне роскоши. Но стоило Томсону коснуться ручки, как всё изменилось. Они вошли молча; Ротшильд шёл за ним, не зная, куда ведёт проход, и уже чувствуя, что назад не хочется. Дежурный у входа даже не посмотрел на него, только кивнул Томсону – уважение без слов. Томсон двигался как хозяин. Он не был гостем, он был человеком, который собирает систему в рабочее состояние.

Внутри не гремела привычная клубная какофония. Гул шёл будто из подвала города, сквозь бетон. Под подошвами ботинок липко тянулся пол, а сверху дуло сухим холодком кондиционера, не справлявшегося с запахами. Свет тусклый, режущий, он вырезал лица и углы, больше обнажал, чем прятал.

Интерьер – и сцена, и капкан одновременно: мокрый асфальт стен, зеркала с выбеленными краями, чёрный глянец, глушёное золото и бурое стекло. Пространство в слоях: один – наблюдать, второй – действовать, третий – забывать. Гул голосов звучал как саундтрек к падению. У людей тут – те же: чувствовать, делать, говорить. Редко, когда совпадает.

Комнаты уходили каскадом вглубь. Зал с бархатом: кто-то распластался, кто-то смеялся слишком громко, кто-то танцевал так, будто времени нет. За ним – бар, не тот, где спрашивают «что будете. Алкоголь подавали как форму признания. Запахи тянулись шлейфами: трава, мускус, перегретые тела, порошок.

Справа – лестница на второй уровень: переговорные, диваны, душевые. Заранее учли, что люди будут пачкаться и захотят смыть не только пот. Там тише, но плотнее: поднимаются не отдыхать, а решать. Деньги, связи, скользкие договорённости, которые рождаются между строк полубессознательной речи.

Танцпол сросся с зоной наблюдения. Здесь всё построено, чтобы видеть и быть увиденным. И всё же среди уверенной распущенности Ротшильд заметил девушку. Лицо почти детское, спина прямая, дыхание ещё чужое этому воздуху. Пальцы теребили край платья, слишком крепко, так что костяшки побелели. Платье короткое, взгляд – нет. Стояла в стороне.

Глаза метались: бар, танцующие, мужчина, наклонившийся слишком близко. Её уже звали внутрь, но она ещё не сделала шаг. Задержал взгляд. Знал этот момент: выйти можно сейчас, через час – уже вряд ли. Он протянул ей бутылку воды и кивком показал на выход. Она поняла без слов.