Шепот Эммирии

Король Корвус, спустившись по широким каменным ступеням, уже отдавал первые приказы. Его шаги были решительны, а взгляд горел нетерпением. Он не терял ни минуты, с головой погружаясь в детальную проработку плана по воспитанию будущего завоевателя. Вся королевская гвардия была приведена в повышенную готовность, а каждому офицеру, даже тем, кто занимал высокие посты, было приказано нести караул у покоев младенца, сменяясь каждые два часа. Никто не должен был приблизиться к Дамиану без личного разрешения Корвуса. Любое отклонение от протокола каралось смертью.

– Никто. Абсолютно никто, – его голос был холоден, как зимний ветер, и пронизывал до костей. – Кроме назначенного персонала. Ясно?

Капитан гвардии, привыкший к причудам своего повелителя, лишь безмолвно кивнул, его лицо было бледным. Король не доверял никому, и особенно тем, кто мог бы попытаться оказать влияние на его сына. Он желал абсолютного контроля, ведь Дамиан был не просто сыном, а живым оружием. В его покоях, где стены были увешаны картами и военными трофеями, король уже представлял себе армию, ведомую Дамианом, покоряющую континент. Его мозг, привыкший к стратегическим маневрам, теперь был занят проработкой режима дня младенца: каждое кормление, каждый сон, каждая смена пеленок должны были быть строго регламентированы и записаны. Даже игрушки, если таковые вообще допускались, должны были быть проверены на предмет скрытых посланий или опасных элементов. Ничто не должно было ускользнуть от его бдительного ока.

– Приведите ко мне Главного Знахаря! – властно бросил Корвус, обращаясь к одному из слуг. – Немедленно! Он должен проверить этот дар. И мне нужен полный отчет о любом, даже мельчайшем проявлении силы.

Главный Знахарь, седовласый старец с глубокими морщинами на лице, был призван в замок в тот же час. Его трясущиеся руки, привыкшие к травам и снадобьям, теперь держали тонкие пергаменты с древними пророчествами, которые он изучал с тревогой. Он понимал, что его жизнь зависела от того, насколько точно он сможет предсказать и контролировать проявления силы дитя. Его знания были обширны, но бессильны перед лицом божественной магии. Знахарь нервно потирал виски, пытаясь собрать мысли в кулак. Его дрожащие пальцы перебирали старые свитки. В воздухе витал запах высушенных трав и страха.

– Мой король, – Знахарь поклонился, его голос был едва слышен. – Проявления будут тонкие. Не сразу проявятся.

– Мне нужны ответы, старик, – отчеканил Корвус, его глаза сузились. – Не предсказания. А информация. Каждое отклонение. Каждый шепот стихий. Я должен знать.

В первые дни жизни Дамиана его покои больше напоминали не уютную детскую, а хорошо охраняемую лабораторию. Главная няня, старая Элла, осторожно проводила рукой по щечке младенца, наблюдая за ним с тревогой. Его плач был необычайно сильным, пронзительным, и каждый раз, когда он разрывал тишину, в комнате происходило нечто странное. Один раз, когда Дамиан заплакал от голода, по комнате пронесся легкий ветерок, колыхнув занавески, хотя окна были плотно закрыты. В другой раз, когда его тревожил холод, воздух вокруг младенца становился необъяснимо теплым, почти горячим, заставляя няню отшатнуться. Эти явления были мимолетными, едва уловимыми, но достаточно явными, чтобы вызвать у Эллы мурашки по коже. Она слышала шепот слуг о «божественном проклятии», о том, что ребенок не принадлежит к миру людей, и эти слова, казалось, подтверждались каждый раз, когда она видела необычное проявление его сил. Она чувствовала, что даже в таком крохотном теле таится нечто необузданное и могущественное.

Главный Знахарь проводил часы, наблюдая за младенцем. Он записывал каждое, даже малейшее, изменение температуры, каждое движение воздуха, каждый шепот, который, как ему казалось, исходил от колыбели. Он использовал древние ритуалы, прикасался к младенцу особыми амулетами, пытаясь вызвать или уловить проявления дара. Но младенец оставался младенцем, лишь изредка демонстрируя свои силы. Большую часть времени Дамиан спал или плакал, как и любой другой ребенок, но в его глубоких голубых глазах, устремленных в потолок, иногда проскальзывало выражение, которое Знахарь не мог истолковать – то ли необычайная мудрость, то ли невыносимая тоска. Он чувствовал, что ребенок словно вслушивается в нечто, что недоступно обычным смертным, в шепот самого мироздания. Однажды, когда он приложил ладонь к лбу Дамиана, Знахарь почувствовал не просто тепло, а мощный, почти физический толчок энергии, который заставил его отдернуть руку. Он едва не упал. Это было больше, чем просто дар, это была чистая, необузданная сила, которая могла как созидать, так и уничтожать, и ее было почти невозможно контролировать.

– Его сила проявляется, мой король, – доложил Знахарь, его голос был хриплым. – Едва заметно, но она есть. Ветер… тепло… даже легкие землетрясения.

Корвус улыбнулся, но это была улыбка хищника, уверенного в своей добыче. Его план работал. Он верил, что сможет обуздать эту силу, подчинить ее своей воле, превратить Дамиана в идеальное оружие. Король приказал установить в покоях младенца специальные приборы, способные регистрировать любые аномалии, даже самые незначительные. Эти приборы, разработанные его лучшими инженерами, представляли собой сложные механизмы из отполированной бронзы и хрусталя, оснащенные тонкими стрелками, реагирующими на изменения в стихиях. Они должны были записывать малейшие колебания температуры, влажности, атмосферного давления, а также фиксировать любые необъяснимые вибрации. Вся эта информация должна была ежедневно поступать к нему на стол, чтобы он мог лично отслеживать развитие дара сына. Он не мог допустить, чтобы что-то ускользнуло от его внимания. Никакой неожиданности. Никакой самовольности. Он хотел знать все, чтобы контролировать все.

Наложница, мать Дамиана, после родов была отправлена в дальние покои, ее судьба была предопределена. Ее роль была сыграна, и теперь она была лишь тенью в огромном замке. Ей было запрещено приближаться к сыну, видеть его, даже слышать его плач. Корвус не желал, чтобы материнская любовь или привязанность помешали его грандиозным планам. Он знал, что привязанность – это слабость, а слабым не место в его империи. Дамиан должен был расти в окружении дисциплины и контроля, без лишних сантиментов. Наложница лишь изредка, тайком, издали, бросала взгляд на окно покоев своего сына, и в ее глазах читалась безмерная боль и отчаяние. Она знала, что ее сын обречен стать инструментом в руках тирана, и она ничего не могла с этим поделать. Ее сердце обливалось кровью от бессилия.

Покои Дамиана были окутаны атмосферой постоянного напряжения. Няни и служанки, назначенные ухаживать за ним, действовали с максимальной осторожностью, их движения были бесшумны, а голоса – едва слышны. Они боялись не только гнева короля, но и самой природы младенца, в котором чувствовали присутствие чего-то первобытного и непредсказуемого. Каждый раз, когда стрелки на измерительных приборах дергались, когда слабый ветерок проносился по комнате или чувствовалось необъяснимое тепло, няни переглядывались, в их глазах читался немой ужас. Они не понимали природу этой силы, но инстинктивно чувствовали ее опасность. Им казалось, что они находятся на пороге чего-то ужасного, чего-то, что выходило за рамки человеческого понимания. Дамиан, казалось, чувствовал эту тревогу. Он был не по-детски серьезен. Его взгляд, глубокий и проницательный, часто был устремлен куда-то вдаль, словно он видел то, что было скрыто от глаз других. Он редко смеялся. Он словно уже нес на себе бремя своей будущей судьбы, предопределенной отцом, и каждый его вдох, казалось, был наполнен неким предчувствием. Даже в его спокойствии чувствовалась скрытая мощь.

– Он не такой, как другие дети, – шепнула одна из молодых нянь старой Элле. – В нем что-то… иное.

– Тише! – оборвала ее Элла, оглядываясь по сторонам. – Король не терпит разговоров. Наша задача – выполнять приказы. И молиться, чтобы боги были милосердны.

Корвус, получая ежедневные отчеты Главного Знахаря, чувствовал себя на вершине мира. Каждый зафиксированный всплеск энергии, каждое еле уловимое проявление стихийной магии подтверждали его правоту и усиливали его уверенность в успехе. Он видел в этом не просто подтверждение пророчеств, а доказательство своей избранности, своего превосходства над другими правителями. Он был тем, кто получил в свои руки божественный дар, и он знал, как его использовать. Завоевание континента, которое до этого казалось амбициозной, но все же сложной задачей, теперь представлялось ему лишь вопросом времени и правильного применения силы Дамиана. Его планы становились все более дерзкими, а аппетит к власти – все ненасытнее. Король уже представлял себе, как будет использовать силу сына для уничтожения своих врагов, для создания империи, которая просуществует века. Он был уверен, что сможет контролировать Дамиана, превратив его в идеальное оружие, лишенное собственной воли, полностью подчиненное его приказам. Никаких слабостей, никаких эмоций, только чистая, разрушительная мощь. Он был готов пожертвовать всем ради своей цели, даже душой собственного сына. Эта мысль, вместо того чтобы ужаснуть его, наполняла его гордыней, ибо он верил, что служит высшей цели – созданию великой империи. Он не видел в этом зло, лишь неизбежную жертву на пути к величию. Он не оставлял Дамиану выбора. Его будущее было предрешено, каждый шаг был уже намечен, и ребенок, сам того не зная, уже был частью грандиозного, безжалостного плана, который должен был изменить судьбу всего континента.

Глава 5

Деревенская хижина, когда-то бывшая пристанищем для беззаботных игр Астры, теперь превратилась в некое подобие святилища, куда люди стекались с надеждой и страхом. Прошло почти два года с того дня, как второе дитя богов, сын короля-тирана, явился в видениях Астре, и с тех пор ее дар предвидения лишь усиливался, становясь все более четким, но и все более обременительным. Небо больше не светилось так ярко, но память о той ночи и странном младенце, появившемся в уме девочки, крепко засела в умах односельчан. Люди знали. Они видели, как изменилась Астра, как ее глаза, когда-то полные детского света, теперь были тяжелы от скрытых знаний. Слухи о «той, что видит будущее» разнеслись далеко за пределы деревни, и теперь к их дому шли вереницы путников, несших свои беды и надежды. Астра, уже не совсем ребенок, но еще и не взрослая, ощущала это внимание как тяжелое одеяло. Каждый ее взгляд, каждое движение, каждое слово теперь взвешивались и трактовались. Она перестала быть просто девочкой – она стала живым оракулом, источником знаний, который, по их мнению, мог решить все проблемы.

– Астра, дитя, не могла бы ты взглянуть на моего сына? – робко спрашивала пожилая женщина, ее руки нервно теребили подол потертой юбки. – Он заболел. Я боюсь, что зиму не переживет. Что ждет его?

Астра поднимала свои карие глаза, в которых теперь читалась не столько печаль, сколько усталость. Она видела мальчика: бледного, со слабо бьющимся сердцем, и знала, что ни одна трава, ни одно заклинание не спасет его. Она видела его короткую жизнь, оборванную дыханием зимнего ветра, и пустоту, что останется после него. И она видела, как эта женщина, его мать, будет плакать у его могилы, как горе согнет ее до земли. Это было бесполезно. Все предсказания о болезнях и смертях казались ей бессмысленными. Зачем видеть, если не можешь изменить?

– Я не могу. Его судьба предрешена, – тихо отвечала она, отводя взгляд, и ее голос звучал холодно, почти бесстрастно. Материнский взгляд умолял, но Астра, глядя в бездонную пропасть грядущего, уже разучилась сострадать тем, кто сам не хотел видеть очевидного.

В первые месяцы, после того как ее дар стал известен всей деревне, Астра пыталась помочь каждому. Она предупреждала о засухах, о набегах разбойников, о болезнях, давала советы, как избежать горя. Ее сердце, еще не очерствевшее, билось в унисон с чужой болью. Но чем больше она смотрела, тем отчетливее видела нечто иное. Она видела, как люди, получив предупреждение, пренебрегали им, ведомые собственной глупостью, жадностью или гордыней. Они не верили до последнего, надеясь на чудо, или использовали ее дар в корыстных целях. Она видела, как сосед, предупрежденный о грядущем неурожае, все равно высаживал жадные культуры, чтобы продать подороже, а потом плакал, когда они погибали. Она видела, как юноша, предупрежденный о предательстве возлюбленной, все равно верил ей, ослепленный страстью, а потом приходил к Астре, разбитый и обманутый, требуя объяснений. Каждый раз, когда она пыталась вмешаться, изменить ход событий, ее видения показывали ей, что это бесполезно. Судьба, как оказалось, была не предначертана жестко, но люди сами, своими выборами, шаг за шагом, шли к своему несчастью.

Ее дар, который она поначалу считала проклятием, а затем – потенциальным спасением, стал в ее глазах лишь зеркалом, отражающим уродство человеческой натуры. Она видела не только их будущее, но и их истинные мотивы, скрытые глубоко за масками добродетели. Корысть, зависть, малодушие, похоть, глупость – все эти пороки, словно нити, тянулись к каждому их поступку, к каждому решению, к каждому слову. Она видела, как один крестьянин, попросивший у нее совета, как найти потерянную корову, на самом деле хотел знать, как обмануть соседа и забрать его пастбище. Другая женщина, пришедшая с просьбой о здоровье для мужа, втайне надеялась на его скорую смерть, чтобы получить наследство. Астра видела это, чувствовала это каждой клеточкой своего существа, и это знание обжигало ее, оставляя горький привкус во рту.

– Они все одинаковые, – однажды прошептала она отцу, Торину, когда тот попытался уговорить ее принять очередного просителя. – Они видят только себя, свои выгоды. Мои слова для них – лишь инструмент. Они не меняются.

Торин тяжело вздохнул, его лицо было измождено. Он видел, как меняется его дочь, как угасает в ней детская непосредственность, уступая место холодной отстраненности. Он не мог понять всей глубины ее видений, но чувствовал, что что-то ломается в ее душе. Астра больше не играла с Ренном. Она даже избегала его. Ренн, ее единственный друг, приходил к их хижине, но Астра лишь молча отворачивалась, ее глаза были пусты. Он не мог понять, почему она стала такой, и его детское сердце сжималось от обиды и непонимания.

– Но, доченька, они же… наши люди, – мягко начал он, но Астра прервала его, ее голос был пронизан горечью.

– «Наши люди»? – усмехнулась она. – Они готовы пройти по головам друг друга ради лишнего мешка зерна. Они готовы лгать, обманывать, предавать. Я вижу их до конца, отец. И я вижу, что они недостойны даже моего взгляда. Мой дар, который должен был бы стать благословением, лишь открыл мне глаза на их ничтожность.

Эта фраза, сказанная с такой холодной уверенностью, поразила Торина. Он увидел в ее глазах что-то новое, чуждое – смесь презрения и высокомерия. Гордыня, тонкой пеленой, начала окутывать душу Астры, словно защитная оболочка от боли, которую ей приносило знание. Она видела себя выше них, избранной, наделенной знанием, которое было недоступно этим «слепым» людям. Ее дар, ставший бременем, теперь превращался в инструмент ее собственной изоляции, ее собственного превосходства.

Она перестала видеть в каждом просителе отдельную судьбу. Теперь они были для нее лишь частью серой, однородной массы, движимой низменными инстинктами. Их мольбы, их слезы, их страхи – все это стало фоновым шумом, который лишь раздражал ее. Она чувствовала себя узницей в своей собственной голове, вынужденной смотреть на этот бесконечный парад человеческих пороков. Зачем помогать тем, кто сам не желает себе помочь? Зачем исцелять тех, кто сам себя разрушает?

– Иди, мать, – сказала Астра женщине, что просила о больном сыне. – Иди и прими то, что должно быть. Твой сын… он найдет покой. А ты… ты выживешь. Как и все остальные. Всегда выживают. А потом снова совершают те же ошибки. Это их путь. И я не могу его изменить.

Ее слова были отрывистыми, лишенными какого-либо сочувствия. Мать мальчика, опустив голову, медленно покинула хижину, ее плечи дрожали от невыплаканного горя и непонимания. За ней последовала другая женщина, которая пришла спросить о судьбе своего мужа, ушедшего на заработки. Астра, не глядя на нее, лишь коротко произнесла: «Вернется. Спустя годы. И будет пить». Женщина всхлипнула, но не посмела спорить. Отстраненность Астры была почти осязаемой. Она даже не пыталась скрыть своего растущего отвращения к человеческой слабости.

Эйлин, ее мать, пыталась поговорить с ней, вернуть прежнюю, добрую Астру. Но каждая попытка разбивалась о стену равнодушия. Ее дочь, казалось, превратилась в камень, холодный и непробиваемый. «Ты стала такой жестокой», – говорила Эйлин, и ее голос дрожал от слез. Астра лишь пожимала плечами, в ее глазах вспыхивал огонек презрения. Она считала, что ее мать просто не способна понять ее «ношу», не способна увидеть мир таким, каким видела его она. Ее родители, когда-то бывшие для нее опорой, теперь казались ей наивными и слепыми. Она чувствовала себя умнее, сильнее их, ибо обладала знанием, которое было им недоступно. И это знание, как ей казалось, давало ей право судить. Право презирать.

Теперь, когда к их хижине приходили люди, Астра редко подходила к ним. Она сидела у окна, глядя на просителей с равнодушным видом, а иногда, если они слишком настойчиво стучались, просто говорила через закрытую дверь, бросая короткие, резкие фразы, которые были похожи на приговоры. «Засуха», «болезнь», «предательство». Ее слова, хотя и точные, не несли в себе утешения, лишь констатацию неизбежного. Они приходили за надеждой, а получали лишь холодное напоминание о своей собственной беспомощности. Некоторые уходили в слезах, другие – в гневе, но все знали, что Астра видит правду, пусть эта правда и была горькой.

Внутри Астры зарождалась глубокая уверенность в своей правоте. Она была уверена, что человечество безнадежно, что оно обречено на бесконечный цикл страданий и ошибок. Ее дар, показывая ей мельчайшие детали чужих жизней, лишь укреплял это убеждение. Она видела, как одни и те же пороки повторяются из поколения в поколение, как люди, несмотря на все уроки, снова и снова ступают на одни и те же грабли. Эта гордыня, это высокомерие по отношению к своим собратьям, становилось ее новой защитой, стеной, за которой она пряталась от мира, который казался ей недостойным. Она ждала. Ждала чего-то великого, что действительно стоило бы ее внимания, ее усилий. Мелкие, эгоистичные проблемы этих людей больше не трогали ее. Она была готова к чему-то большему, к тому, что могло бы подтвердить ее исключительность, ее предназначение. Она была Дитя Богов. А они… всего лишь люди. Она была уверена, что ее ждет нечто большее, чем предсказывать, где чей гусь потерялся. Ее дар был слишком ценен для этого. Она ждала момента, когда ее истинная роль, ее настоящая сила будут востребованы. А пока… она просто наблюдала, как мир вокруг нее медленно сгорает в огне собственных пороков, и чувствовала лишь холодное, отстраненное удовлетворение от того, что она одна это видит.

Глава 6

Первые два года жизни Демиана пролетели под неусыпным надзором короля Корвуса, который превратил его детство в бесконечную тренировку. Младенец рос не в тепле материнской любви, а в атмосфере строжайшей дисциплины, где каждый вздох, каждый крик малыша был отмечен и проанализирован. В покоях, где полы были застланы толстыми коврами, чтобы заглушать шаги, а стены украшали не картины, а карты будущих завоеваний, Дамиан слышал лишь отрывки разговоров о битвах, стратегиях и неумолимой силе. Король часто приходил к колыбели, его взгляд был холоден и целенаправлен, словно он видел не невинного младенца, а готовое оружие, ждущее лишь отточки. Он наклонялся над сыном, и его слова, произнесенные низким, властным голосом, были первыми, что Дамиан усвоил: слова о долге, о силе, о судьбе. Он не осознавал смысла, но чувствовал напряжение, исходящее от отца, чувствовал, что от него ждут чего-то великого, чего-то, что требовало преодоления любой мягкости. Атмосфера вокруг младенца была наэлектризована амбициями отца, и даже воздух, казалось, вибрировал от невысказанных ожиданий. Корвус, одержимый идеей абсолютного контроля, верил, что сможет сформировать из сына идеального воина, способного покорить любой народ, разрушить любую империю. Он не сомневался в своей способности управлять даже божественным даром, который проявился в его наследнике, видя в нем лишь инструмент для достижения своей грандиозной цели. Его присутствие в покоях Дамиана было постоянным, ощутимым, и ребенок, сам того не зная, с самого рождения впитывал в себя эту философию безжалостной мощи.

Король Корвус, склоняясь над колыбелью, шептал сыну о величии, о славе, о долге перед троном, словно вбивая эти понятия в его подсознание с молоком матери, которого Дамиан был лишен. Он говорил о том, что настоящая сила – это бесстрашие, что только беспрекословное подчинение его воле сделает Дамиана достойным наследником. «Ты должен быть сильным, сын, – повторял Корвус, его голос был низким, почти гипнотическим. – Безжалостным. Только тогда ты сможешь оправдать мои надежды. Надежды трона. Ты – мое продолжение, моя воля. Ты – будущее этой империи. Ты должен быть лучшим. Самым сильным». Эти слова, эти вибрации властного голоса, проникали глубоко в сознание мальчика, формируя его мировоззрение. Дамиан рос, окруженный символами власти, доспехами, военными знаменами, которые Корвус приказывал размещать в детской, чтобы сын привыкал к ним с самого раннего возраста. Король лично показывал ему карты, объяснял тактику, рассказывал истории о великих завоевателях, намекая на то, что Дамиан должен превзойти их всех. Каждый вздох Дамиана, каждый его шаг должен был служить одной цели – укреплению власти Корвуса и расширению его империи. Мальчик не знал другого мира, кроме того, который был создан для него отцом, мира, где доминировали сила и завоевание. Он чувствовал тяжесть этой ответственности, ощущал, что его существование целиком подчинено чужой воле, и что от него ожидают полной отдачи, без малейших проявлений слабости. В его еще неокрепшем сознании зарождалось понимание того, что его единственная ценность – это его способность быть инструментом в руках отца. Он не смел показывать страх или неуверенность, ведь это было бы предательством ожиданий короля. С самого детства Дамиан учился скрывать свои истинные чувства, пряча их глубоко внутри, под маской послушания и решимости. Он хотел заслужить одобрение отца, получить ту крохотную долю признания, которая иногда проскальзывала в его глазах, когда Дамиан демонстрировал успехи в учении или тренировках.

Но был в жизни Дамиана и иной голос, иной свет – голос его няни, старой Лады. Эта пожилая женщина, с добрыми, изборожденными морщинами глазами и теплыми, ласковыми руками, была единственным источником истинной любви и сострадания в его холодной и жесткой жизни. Она тайно, в минуты, когда король Корвус был занят или когда стража отвлекалась, баловала мальчика, позволяя ему быть просто ребенком. Она шептала ему сказки о далеких странах, где люди жили в мире и гармонии, о героях, которые боролись за справедливость, а не за власть. Лада рассказывала о доброте, о милосердии, о сострадании, пытаясь посеять в его юной душе зерна человечности, которые могли бы прорасти, несмотря на суровую почву отцовского воспитания. Она учила его, что истинная сила – это не способность разрушать, а способность созидать, защищать слабых. Ее слова были тихим протестом против всего, что внушал ему король. Няня обнимала его крепко, прижимая к своей груди, и Дамиан, чувствуя ее тепло и нежность, впервые ощущал себя в безопасности, чувствовал, что его любят не за его потенциальную мощь, а просто так, потому что он есть. Эти моменты были для него глотком свежего воздуха, спасением от удушающей атмосферы королевского двора, где царили только амбиции и расчет. Лада видела в нем не орудие, а живую душу, и всеми силами старалась сохранить эту душу от очерствения. Она понимала, какой тяжелый крест несет этот мальчик, и стремилась облегчить его бремя, хотя бы на короткое время, даря ему те простые радости и тепло, которых был лишен любой ребенок, рожденный в стенах этого замка. Она рисковала всем, проявляя к нему такую любовь, но ее сердце не могло иначе. Для Лады Дамиан был не только сыном короля, но и ее собственным ребенком, нуждающимся в защите и нежности.

Однажды, на второй день рождения Дамиана, когда король Корвус в очередной раз устроил показательную демонстрацию военной техники, няня Лада, спрятав свою работу под широким фартуком, достала маленькую деревянную лошадку.

Она была вырезана из светлого, отполированного дерева, с резной гривой и хвостом, и хотя была простой, но излучала тепло рук, ее создавших. Это была ее собственная работа, вырезанная тайком по ночам, когда все засыпали, из куска старой доски, найденной ею на задворках замка. На ее глазах выступили слезы, когда она вручила ее Дамиану.