С любовью, Мира

– Воспринимай это как командировку, – пожала плечами одна из подруг, – он же ездит в командировки. Вот и сейчас… Так будет проще.

– Нет, – я начала закипать, – это другое!

– Что ты резкая такая? – обиделась она. – Я ж как лучше хочу…

Как лучше… Действительно. Мне станет гораздо легче, если я придумаю историю, что мой муж всего лишь в командировке, а не прячется в укрытии во время атак противника. «Всего лишь командировка», а не страшное испытание, которое продлится неизвестно сколько времени.

Возможно, это грубо и невоспитанно, но у меня пропало всякое желание видеться с людьми. Они не понимают, как огромна разница. Тошнит от человеческой глупости, способной приравнять «войну» к «простой командировке». Отличие до боли простое: в командировке риск – сорванная сделка; на войне – ранения и смерть. Смерть…

«Нельзя, – слышу я твой голос, – выбрось из головы».

Выброшу обязательно, обещаю! Как только обниму тебя, прижмусь и вдохну полной грудью родной запах. Ты окружен явными врагами, а я живу среди лицемеров, которых трудно распознать под маской праведности. Они приспособились: говорят, что полностью поддерживают СВО, а сами ищут страны, куда можно уехать, и поднимают все связи, чтобы откупиться.

Эти самые люди при каждой встрече сочувственно вздыхают:

«Неужто ничего нельзя было поделать? Никаких связей?»

В эти моменты я начинаю понимать, что такое быть женой солдата. Это сложное чувство, которое просто так не осознать, не постичь. Гордость вместе с яростью вырывается наружу.

«Мой муж решил не прятаться, как последнее трухло, – я гордо поднимаю подбородок, – а у вас я ни поддержки, ни совета не просила, так что идите к черту со своей жалостью и участием».

Конечно, оскорбляются. Ведь хотели помочь, подставить плечо, дать возможность выплакаться и посетовать на несправедливость. Они сопят – я улыбаюсь.

«Понимаю, у тебя горе, но нельзя же всем хамить…»

Горе? Мой муж – мужчина. Не просто особь мужского пола, а именно мужчина. Хочу, чтобы ты знал, я горжусь тобой. Сейчас, оглядываясь назад, понимаю каждый твой довод, сначала казавшийся бредовым. Знаешь?

«Знаю», – отвечает у меня в голове родной голос. Становится легче дышать.

Снова рвутся снаряды. Летят ракеты. Вертолеты патрулируют границы, закрываются приграничные аэродромы – это ли не свидетельство, что ситуация серьезная?

Жители приграничных селений в ужасе находят в огородах, полях, дворах обломки ракет и беспилотников. Идет настоящая война.

«Я за твоей спиной» ощущается сейчас иначе.

Я за спиной, милый. Встаю по утрам по будильнику. Бегу на остановку, пытаясь успеть на прямую маршрутку. Захожу за кофе, стою в очереди, веду переговоры, общаюсь с коллегами, смеюсь. Ежедневно совершаю множество действий, от перехода дороги до бесцельного перелистывания каналов. Спокойно ищу любимую плитку шоколада и по десять минут рассматриваю витрины. Даже когда во сне обнимаю подушку или выливаю полфлакона пены в ванну – нахожусь под защитой.

Я и другие люди, мы живем за щитом – за спиной солдата, который исполняет свой долг, чтобы мы могли не отрываться от привычных дел. Будь то поход в кино, школьное собрание или киномарафон по любимой вселенной – мы под защитой. Мы стоим за солдатской спиной. Хочется рассказать каждой такой спине, что мы это знаем, ценим и готовы помочь, чем только можем.

Хочется сказать, что здесь каждый человек ценит подвиг, который вы совершаете там. Хочется, но не могу. Потому что, к сожалению, это не правда. Общество раскололось пополам.

Грустно смотреть, как гаснут звезды. Тускнеют не от того, что увядает талант или по другим житейским причинам. Они сгорают в собственном лицемерии. Тот кто раньше был кумиром или по крайней мере вызывал уважение сейчас становится чем-то тошнотворным. Противно видеть и слышать, как они штампуют лозунги, призывают, критикуют. Ведь вы столько лет ели с этой руки, неужели забыли, как плакали под песни Победы на главных сценах? Как рьяно поддерживали власть? Что же, чек за правильную повестку оказался настолько большим, что захотелось забыть о Родине?

***

События набирали обороты, а я жила от весточки к весточке. Это норма, которая поддерживает на плаву и помогает окончательно не скатиться в уныние. Память бережно хранит редкие минуты, когда ты улыбаешься мне в трубку.

–Я бы составил тебе компанию в душе, спинку потереть помог, дотянулся бы до всех местечек, – ласковый баритон согревает меня в холодный вечер. – Помнишь как тогда?

– Кир! Ты же там не один! – возмущаюсь я игриво. Улыбаюсь в ответ, пишу на запотевшем стекле твоё имя, обвожу сердечком. Чувствую себя старшеклассницей, покрывшей все поля тетради именем мальчика, который ей нравится.

– Могу напомнить подробности, – от горячего шепота по телу пробегают мурашки.

– Бессовестный! Прекрати сейчас же! – хохочу я в трубку. Ты вторишь, пока я мысленно окунаюсь в дорогие сердцу моменты.

Конечно, родной, помню все. Мокрые поцелуи вдоль позвоночника, пока теплая вода стекает по обнаженным телам, ты опускаешься на колени, не переставая оставлять на коже горячие следы. Было скользко, но мы не обращали на это внимания: плевать на удобство, когда сгораешь от каждого движения любимого человека внутри тебя.

– У нас все хорошо, – уверяешь ты, – и ем, и сплю…Эй, слышишь? Не плачь, ты ведь жена солдата! Вам не положено! – Знаю: пытаешься подбодрить, голос нарочито веселый. – Мир, прекращай.

– Все нам можно, – бурчу я сквозь улыбку: ты не должен думать, что не сумел меня подбодрить. – Возвращайся поскорее. Мне одиноко. Город пустой…

– Ну, что ты, глупая, – качаешь ты головой, – я с тобой.

– Со мной, – повторяю шепотом.

Ты рядом, несмотря на тысячи километров, которые, как бы банально это ни звучало, я готова пройти пешком, чтобы обнять, обхватить руками широкие плечи, уткнуться носом тебе в ключицу. Вдохнуть запах, переплести пальцы в попытке стать ещё ближе.

– Не сиди долго у окна, – скажешь ты строго, хотя мы оба знаем, что я не послушаюсь. – А потом бегаешь по квартире с воплем дикой чайки «Я опаздываю! Скорее! Быстрее! Где мои очки?!», – ласково журишь ты, будто оттягиваешь самый тяжелый момент. – Я скоро вернусь.

Нажимаю «Завершить вызов». Вытираю слезы, попутно ругая себя:

Не могла сдержаться что ли?! Теперь он переживает!

С эмоциями трудно справиться, поэтому провожу вечер в слезах под фоновый просмотр романтических комедий. Почти не вникаю в сюжет, лишь изредка обращаю внимание на некоторые детали – милое платье, красивых актеров, интересную мелодию. Мы с тобой любим устраивать вечера киновечера в новогодние праздники, плохую погоду или когда лень выходить из дома. Скажу тебе одно: в одиночку смотреть фильмы неинтересно.

Хотя, знаешь, сейчас любое кино кажется глупым. Потому что события, которые нас окружают, забористее любого блокбастера. Вот опять предотвратили теракт. Никогда не понимала, как некоторые соглашаются на такое – не просто сделать бомбу, убить людей, но и самим пойти в расход. Теракты готовятся десятками, нам рассказывают о единицах. Полезно ли их на самом деле? Не уверена.

Синие глаза смотрят на меня с экрана телефона. Каждый раз, прежде чем снять блокировку, я застываю на несколько секунд и всматриваюсь в глубину твоих глаз в каждую черту лица. Могу по памяти нарисовать каждую деталь лица, изгиб бровей, асимметрию губ, горбинку носа, выступы скул. Помню, как сделала это фото:

– На память, – уговаривала, – пожалуйста Кир!

– Зачем? Не надо. Вот лучше себя сфоткай, – настаивал ты. Отворачивался от камеры, пытался дотянуться до телефона. – Мира, выключи камеру.

– Что за глупости? – возмутилась я в ответ. Резко села на твои колени, обняла, коснулась губами кончика носа. – Ты у меня самый красивый. И я хочу твое фото на заставку.

Твой смех спугнул пару голубей. Так получился этот случайный кадр, где ты широко улыбаешься в камеру. Люблю это фото, потому что на нем ты самый настоящий, но тебе оно не нравится, думаешь, что ты какой-то не такой. Это так по-детски и не похоже на тебя, скорее в моей манере.

«Что ты, глупый, – мысленно спорю, – ты такой, какой надо, – мой.

Хочу вернуться в день, когда мы устроили гонки на самокатах по тенистым аллеям. Носились по парку несколько часов, исследуя каждый угол. Наши лица раскраснелись, ужасно хотелось пить и заболели ноги, но прекращать соревнование кто быстрее мы не собирались. Азарт охватил нас, особенно меня. Я отчаянно пыталась победить, раз за разом выкручивала скорость на максимум.

«Сбавь! – просил ты, – врежешься ведь!»

Тяжело побороть желание позвонить с вопросом: «А помнишь, как мы потом съели по три порции мороженого?»

Ты испачкал мне нос, я разобиделась и не говорила с тобой ровно десять минут, а потом разразилась гневной тирадой. Удивился ли ты тогда, поняв, что причина обиды не в этом, а в том, что ты не позволил, мне вымазать тебя в отместку?

Как мы докатились до того, что простой повседневный вопрос с пометкой «второстепенное», приобрел статус жизненно важной информации? Оказывается, смысл складывался из мелочей. Теперь же мне перекрыли кислород. Услышать твой голос – значит продолжать жить. Слова не имеют значения, дело в этих теплых бархатистых звуках, без которых я схожу с ума. День пропал, если в его конце я не услышу пару банальных фраз:

– Все хорошо, Мир, – нет, Кир, не хорошо.

– Я в порядке, родная. – Нет, ты в опасности.

– Ты же мой мир. – Но ты сейчас на войне.

– Я ем и сплю нормально. – Так же как и я?

Иногда одолевает желание закричать в трубку. Обидеться, устроить скандал, разразиться гневной тирадой, потому я что не хочу слышать, твоих уговоров. Не «все в порядке», раз я не вижу своего мужа. Не может в мире существовать никакого «хорошо», пока ты рискуешь жизнью, а я нахожусь за тридевять земель от тебя. Ешь и спишь нормально?! Как можно так врать?! Я же знаю, что тебе невероятно трудно уснуть без меня, помню, как тяжело давались тебе одинокие ночи в чужих городах. Ты себе представить не можешь, как я на тебя зла. Не имеешь ни малейшего понятия, каких сил мне стоит сдерживаться. Но я это делаю, зная, что тебе хуже. И каждый раз улыбаюсь:

«Конечно, я же Мира, – пальцы сильнее сжимают телефон, – и очень сильно жду тебя».

Мы улыбаемся друг другу еще пару секунд в абсолютной тишине. Потом связь обрывается, и могу только надеяться, что это произошло по безобидной причине. Тяжело придумать безобидную причину, когда ты на войне, но я стараюсь. Удается плохо. Ночью опять просыпаюсь в слезах, потому что увидела в кошмаре, как тебя убили. Ты лежал в поле с распластанными руками, а из уголка рта вытекала кровь.

«Это просто сон, Мир, спи дальше, – так ты обычно успокаивал меня, – давай обниму крепче».

Только знаешь в чем проблема, милый? Сейчас рядом со мной холодная подушка.

Напиши, как доедешь

Ведущие политики рассуждают об угрозе ядерной войны. Это не пустые дебаты, а реальность в которой живет человечество. Почему мир снова подошел к роковой черте, за которой разруха и хаос?

Поражает безумие фанатиков, верящих, что ужасы мировых войн, ядерных катастроф – обычные главы из учебника. Безалаберное отношение к памяти и патологическое неумение учиться на ошибках прошлого – влекут за собой страшные последствия. Наворотят они, а разгребать по старой традиции нам.

На фронте жарко – не нужно думать, что мы браво шагаем, не встречая препятствий. Погибают солдаты, каждый день СМИ сообщают:

«Погиб участник СВО из Батайска»;

«Погиб участник СВО из Кирова»;

«Погиб участник СВО из Саратова».

Кроме попавших в заголовки, есть и другие, о ком не успели написать. Для истории они останутся лишь строчкой, где будет указано число погибших. Нас не знакомят с сегодняшними героями, отдавая предпочтения другому более легкому и веселому. От этого стынет кровь в жилах, но еще страшнее однажды увидеть такой заголовок о тебе, Кир.

Ты редко пишешь, а звонишь еще реже – меня это угнетает, но не подаю вида. Бросаю все дела, лечу к телефону, хватаю его:

«Кир! – кричу радостно, – я так соскучилась!»

Мы болтаем несколько мгновений, но успеваем поймать несколько улыбок друг друга. Кажется, научились побеждать минуты: получается выражать любовь почти безмолвно.

В один из дней, когда вы укрепились на позициях, ты позвонил мне с просьбой.

– Хочу письмо, – говоришь с улыбкой. Я слышу фоном грубые мужские голоса и раскаты грома, но решаю не уточнять, что там происходит: отмахнешься. – Ребятам прислали, я тоже хочу.

Я только вышла с работы, прогуливаюсь по темным аллеям парка.

– Письмо? – переспрашиваю. Ускоряю шаг, чтобы успеть занять свободную лавочку. – Секунду, Кир, – ставлю кофе, сумочка соскальзывает с плеча. – Письмо, говоришь? – повторяю с улыбкой. Рядом пробегает белка. Она мечется между деревьями, пытается найти место для добытого ореха. – Ты уверен? У меня по-прежнему отвратительный почерк.

Я морщу нос, а ты смеешься – эта мягкая хрипотца согревает лучше любого кофе. Твой смех – моя маленькая слабость, от которой не откажусь ни под какими пытками. Однако улавливаю, что ты простыл. Спрашивать нет смысла: не расскажешь. Но обида и раздражение уходят на второй план, при мысли, что через несколько секунд разговор может прерваться. А когда следующий? Неизвестно.

– В том-то и дело, – почти шепчешь ты, – понимаешь? Только я смогу расшифровать закорючки, – еще тише, – это будет наш секретный шифр.

– Да ты и сам не всегда их разбираешь, – качаю головой.

– А я почувствую, – улыбаешься ты. Безмолвные улыбки в телефонных разговорах – одна из самых чувственных вещей на планете. В них больше содержания и смысла, чем в тысяче признаний.

– Напишу, – легчайшим шепотом откликаюсь я, – только обещай, что прочтешь каждое.

Не знаю, услышал ли ты последние слова, но мне ответила тишина, звенящая и тревожная. Или что-то со связью, или срочное поручение. Все силы уходят на то, чтобы удержаться от слез. Тихо встаю с лавочки, пустой стакан летит в мусорку; медленно бреду домой рассматривая причудливые ночные огоньки.

Уже в полной темноте сажусь за стол, на ощупь бью пальцем по кнопке светильника, который сразу откликается тусклым желтым светом. Беру толстый блокнот-ежедневник, который когда-то завела, чтобы планировать дела, но так им и не воспользовалась. Начинаю писать:

«Знаешь, я отправлю миллион писем, где расскажу, как живу без тебя. Эта жизнь непохожа на драматичный сюжет одного из фильмов, которые мы смотрели по вечерам. В ней нет тоскливой романтики и эстетики разлуки, которая заполняет души героев.

Я напишу, как ежедневно пересматриваю в галерее фотографии: бестолковые, неудачные, спонтанные и любимые. Когда становится одиноко, надеваю твою старую футболку, закрываю глаза. Представляю, что ты пришел с работы. Я босоногая бегу встречать, бросаю ужин на плите и обнимаю тебя. Футболка все еще хранит родной запах, который всегда успокаивает. Утыкаюсь носом и глубоко вдыхаю – тобой не надышаться.

Расскажу, что на балконе проклюнулась зелень и теперь салат будет исключительно с домашней петрушкой. А может, и не с петрушкой: я не поняла, что именно проросло. Все равно результат поражает. У меня хоть что-то смогло взойти!

Ты удивишься, когда узнаешь, что в нашем доме опять выключили воду, а двор из-за поломки перерыли какие-то службы. В соседнем такая же проблема, недовольные жильцы пишут жалобы, а управляющим компаниям и горя мало.

И не удивишься, когда прочтешь, что я разбила кружку. Посуда в нашем доме всегда новая, потому что я часто роняю ее или смахиваю со стола. Знаю, что ты находил мою неуклюжесть очаровательной, но без тебя она потеряла шарм. И никакой романтики! Ты ведь всегда следил, чтобы не поранилась об осколки, на руках переносил в безопасное место и спасал меня от порезов.

Наверное, скоро пойдет снег. Настанет пора пушистых шапок, шарфов и меховых жилеток, которые делают людей похожими на неповоротливых пингвинов. По всему городу начали устанавливать елки, развешивать гирлянды и готовиться к празднику.

Обычно я жду это время, но сейчас оно не вызывает у меня привычного восторга. Гуляю по городу и чувствую, как становится не по себе от ярких фонариков, мишуры, рождественских мелодий. Хочется сорвать игрушки, убрать гирлянды, закричать:

“Люди, какой праздник в такой час?”

Может, эгоистично? Даже наверняка, но пойми: мой праздник – ты.

“Мир, возможно, сейчас как раз самое время для праздника, – перебивает мои мысли твой голос, – людям нужно чудо”.

Что ж, ты прав. Напишу и об этом. Расскажу, как загорелась этой идеей и тут же побежала за конвертами в “Зебру”. Как неслась словно ошпаренная на кассу с десятком разноцветных конвертов, чтобы начать писать письма.

Ты, главное, дождись их, ладно? Возможно, смогу их отдать только при встрече, но все равно дождись, Кир».

Ночь перевалила за экватор. Вытираю слезы, судорожно вздыхаю.

«Буду засыпать, улыбаясь тебе», – шепчу, закрывая глаза. Завтра мы снова поговорим – тем и живу.

***

Пока многие граждане вспоминали о полезных связях или поспешно собирали чемоданы, готовясь выехать из страны, наши войска вели ожесточенные бои.

Противник не слаб: напичканный отборной пропагандой и военными ресурсами стран-спонсоров, он показывал зубы, щетинился и бросался в атаку с пеной у рта. Солдатам приходилось туго, и нельзя сказать, продвижение вперед давалось им легко. Наоборот, за каждый метр приходилось сражаться. Те, кто считает иначе слишком далеки от реальности.

«Враг наступал сразу пятью бригадами, – говорил с экрана молодой парень, – главный удар как раз приходился на нашу мотострелковую бригаду. Это был долгий бой, – тяжелый вздох, – казалось, бесконечный. На деле же – 5-6 часов…

Наступал противник яростно и постоянно получал подкрепления – подтягивали оружие, боеприпасы. Наверное, хотел нас вымотать и вынудить сдать позиции. Мы с ребятами держались: нельзя отходить. Да и как-то в бою не думаешь о таком – просто делаешь все, что от тебя зависит, чтобы не допустить прорыва линии…

Враг приближался к нам вплотную, где-то метра на 3–4. Конечно, дистанция опасная: оружие у них хорошее, и бьют они беспощадно, под корень выжигая все живое.

Мы тоже в долгу не оставались, точными наводками убирали технику. Где-то в середине боя меня ранило в ногу, но я не заметил: не до этого было, да и зачем поднимать панику из-за какой-то царапины?

Когда силы сделались неравными, понял, что можем попасть в окружение – надо выводить парней. Обеспечили защиту раненым, стали отходить; по нам работали артиллерия и танк. Прорывались с боем, прикрывали друг друга. Я знал, что мне нужно вывести отряд, а нога – это дело десятое.

Прорвались, и, к счастью, из отряда никто не погиб. Отделались травмами. Уже когда лежал в госпитале, мне позвонил президент – хвалил, желал скорейшего выздоровления и возвращения в строй. Меня так порадовал этот звонок! Я горжусь тем, что у нас такой главнокомандующий!»

Офицер Юрий Желудев закончил свой рассказ репортерам. Он по-прежнему находился в госпитале, но уже рвался обратно – к своим солдатам, оставшимся на это время без командира.

Слушая теперь такие репортажи, я, Кир, думаю о том, как отреагируют родные этого офицера. Он, безусловно, герой. Но я думаю, герои и те, кто ждут и молятся за его здоровье, заклиная его вернуться домой живым.

А скольких героев встретишь ты на своем пути, и сколько проживешь историй, которые изменят тебя и меня, потому что эти события не могут не оставить след в наших душах?

В 16:30 или 18:40?

***

С недавних пор новостная лента похожа на исторический роман, один из тех, которые ты любил читать в детстве и юности, представляя себя бравым офицером:

«Нас окружили. Танк горел, но продолжал обстрел противника. Парни сражались до последнего».

«Сразу сдружились, стали командой, как и положено экипажу».

«Мы отомстим за наших ребят».

Звание «Герой Российской Федерации» многим вручается посмертно. Эти бойцы навсегда останутся в новостных хрониках – такими, какими их запомнили сослуживцы и командиры. Подвиги задокументируют, перед тем как отправить на полку. Быть может, кто-то однажды возьмется за перо, чтобы увековечить их на страницах книги?

Какой-нибудь мальчишка, как некогда ты, когда-то, откроет толстую книгу и прочтет в ней имена: Чернов Сергей Сергеевич, Васильев Иван Васильевич, Кириллов Денис Андреевич и многие другие. Узнает оттуда, какой подвиг совершили эти люди: как горели в танках, но не сдавались; как ценой жизни выводили свой отряд из окружения; как истекали кровью, но продолжали прикрывать своих.

Хочется, чтобы кто-то собрал их истории и рассказал, а пока мне трудно даже представить, как больно их женам и близким людям. Каково это —получить извещение о том, что любимого человека больше нет и он никогда, понимаешь, никогда не вернется?

Видела в новостных сводках этих женщин. Убитые горем, они не понимают как такое могло произойти и что теперь говорить детям, которые ждут папу на праздники.

«Нам не говорят, как это произошло, – жалуется жена погибшего солдата, – неизвестно, что именно случилось…»

«Гроб открыть не дали, – съемки переносятся в другую квартиру, где плачет безутешная вдова, – а я теперь думаю: может, не он там, может, ошиблись?»

От таких сюжетов леденеет кровь. А вдруг, Кир, вдруг, мне придет такая же весть?

Все чаще просыпаюсь от кошмаров. Вскакиваю каждые два-три часа в холодном поту, жадно глотая воздух. Опять и опять вижу тебя – убитого, переломанного, разорванного. Но не могу прийти на помощь и спасти: как только бросаюсь к тебе, ты растворяешься. Наконец встаю, бреду на кухню, отсчитываю 30 капель «Валемидина». Слежу, как постепенно светает, но только на улице – в душе по-прежнему непроглядная чернота.

Ты стал реже звонить и писать:

«Связь плохая, – говоришь, – да и не особо разрешено же, Мир».

Понимаю, но где-то глубоко внутри зреет обида и вскипает истерика. Глупо, да, но когда нет возможности даже просто поговорить с любимым человеком, нервы автоматически начинают накаляться. Плохой сон, тревожные новости, усталость подогревают глупые претензии.

Держусь из последних сил.

–Я скучаю, – шепчу сквозь слезы.

Какофония треска и шелеста заглушает твое последнее:

– Люблю тебя.

Слова тонут в невнятном шуме. Злюсь на него, на тебя – на все, из-за чего не могу нормально поговорить с мужем. Желание кричать и топать ногами раздирает меня – кажется, не осталось сил терпеть, но приходится взять себя в руки.

Испытываю раздражение постоянно – на работе, в автобусе, в магазине. Потому что не понимаю, как можно притворяться, будто ничего не происходит. Это сбивает с толку. Единственное место, где выдыхаю – квартира бабушки, полная уюта, умиротворения и защиты.

Бабушка ни о чем не спрашивает, не произносит шаблонных участливых фраз, а сидит рядом.

«Это ничего, милая, – бабушка подливает мне чая, – все хорошо будет».

Время у нее дома течет неторопливо. Мне необыкновенно спокойно здесь, среди знакомой с детства обстановки: небольшая прихожая с деревянной обувницей, просторная гостиная и крохотная кухонька, где едва умещаются гарнитур и стол. Родные с детства вещи, запахи, цвета словно тепло обнимают меня.

Эти стены хранят сотни воспоминаний, хороших и плохих и каждое из них бесценно. Взять хотя бы тот случай, когда мы учили тебя лепить пирожки. Бабушка до сих пор вспоминает, как старательно ты закручивал кончики теста. Смешно морщил нос, сдвигал брови, не понимая, как расположить пальцы. Злился, когда опять получалось криво, не так, как у бабушки.

«Кирюша, – ласково поправляла тебя бабушка, – ты вот так: раз – и всё.

Сейчас эта высокая, статная женщина с серыми, как у меня, глазами хлопочет, расставляя на столе угощение.

– Ты кушай, – приговаривает она. От её ласковой улыбки внутри разливается тепло. – Совсем исхудала. Кирилл приедет и скажет: «Это что за кожа и кости? Жена-то моя где?».

– Не скажет он так, – бурчу я и тянусь за пирожком с вишней. – А если и скажет… сам виноват.

– Виноват, не виноват – это все пустое. Будешь голодать – выхватишь от мужа, – не унимается бабушка. – Он вернется скоро. Хороший он у тебя. Вот славно, что теперь мобильники есть, я-то деда ждала без телефона и интернета. – Она садится рядом. – Он, паразит, не писал месяцами. Как-то раз я до высших инстанций добралась, требую сказать, почему от него нет вестей. А мне отвечают, мол, все хорошо с ним! Спрашиваю: «А чего ж не пишет?» Оказалось, ему стыдно было признаться, что в госпиталь слег! Представляешь?! Говорит мне потом: «Волновать не хотел, а соврать, что все в порядке не смог». Ох и устроила я ему тогда! И ведь уверял, что у него простуда обычная, а на самом-то деле… Что вспоминать, – в её серых глазах блеснули слезы, – ты и без того знаешь. Дед жаловаться не любил. Терпел, терпел… И ты терпи! Жди! Не хнычь! Твоему там, легко, что ли? Нет. Благое дело делает. Хороший он человек, твой Кирилл. Пойдем, письма дедовы достану, почитаем. Ох, какие же они славные… Порой диву давалась, откуда только он берет столько ласковых слов.