Полная версия
– Всё же уверяю вас, что мне лучше известно местонахождение моего сына.
А что ещё должен был ответить папаша Моорс? Ему было ужасно неловко в эту самую минуту, и он мечтал, чтобы Харменс тотчас объявился за его спиной и уничтожил самодовольную напористость этого болвана мясника. Однако папаше Моорсу предстояло почувствовать себя ещё хуже буквально через секунду.
Не успел ещё мясник повесить на крюк своё верхнее платье, как в дверь снова постучали. Как только следующие гости переступили порог, островерхий миленький красненький домик содрогнулся от громкого протяжного крика. Позабыв о гостях и приличиях, и обо всём остальном, господин Моорс бросился на второй этаж к своей жене, от которой этот самый звук и исходил. Но бежать в её комнату ему не понадобилось: дверь в комнату Аарвен была распахнута настежь, и на пороге лежала бесчувственная госпожа Моорс. Бросившись поднимать супругу, отец едва ли обратил внимание на состояние ребёнка, а ведь его дочь тоже лежала в полном бесчувствии и неподвижности на постели.
Придя в себя, матушка Моорс пробормотала: «Аарвен умерла», после чего залилась слезами, цепляясь за сюртук мужа. Отцепив с нежностью её руки от себя, он поднялся на ноги и бросился к дочери. Та, безусловно, была ещё жива, но находилась при смерти, а матушка с испугу не различила этого.
– Она ещё жива! Необходимо срочно послать за доктором, – хозяин дома оборотил лицо к проходу, в котором уже успели столпиться встревоженные лица двух-трёх гостей, чьи отношения с семейством Моорсов позволили им подняться в их личные покои, дабы предложить свою помощь.
Тотчас мясник побежал за доктором, а хозяин дома пытался утешить супругу и одновременно привести в чувство дочь, разогревая ей руки. Гости самостоятельно предпочли разойтись, но сколько было сплетен и домыслов не только между ними, когда они покинули дом Моорсов, но и в собственных их семьях, когда они так рано вернулись под родную крышу из-за несостоявшегося банкета.
Следующие несколько дней весь городок буквально гудел, как потревоженный улей, вновь и вновь обсуждая несчастье, разразившееся над достопочтенным семейством Моорсов. Такой глубочайшей трагедии не случалось в их селении испокон веков. Бедняжка Аарвен так и не пришла в себя, скончавшись на заре третьего дня с начала загадочной болезни, охватившей её. Она теряла силы прямо на глазах доктора, и тот никак не мог этому воспрепятствовать. Странной была единственная вещь, на которую только доктор и обратил внимание, так как сражённые горем родители оба были явно не в себе. С последним дыханием Аарвен камень на её перстне треснул и потускнел, а само металлическое кольцо свалилось с пальца мёртвой красавицы. И ещё доктору показалось, будто тонкая струйка дыма просочилась в окно.
Но это было не единственным несчастьем маленького уютного красного домика с островерхой крышей. Когда господин Моорс однажды вернулся домой после улаживания некоторых особо печальных дел, он застал жену, разбитую параличом, настолько тяжело ей было смириться со смертью дочери. Отныне она не могла говорить и шевелиться, и только её живые глаза, постоянно увлажнённые слезами, указывали на то, что она всё ещё разрывается между тем, отправиться ли следом за Аарвен в лучший мир или продолжать поддерживать силы своего дражайшего супруга, которому волею ли богов или прихотью безжалостной судьбы было назначено так внезапно оказаться лишённым семьи, которая была для него самой значимой ценностью в жизни.
А что же Харменс? Ведь слух о помолвке не без помощи папаши Моорса уже разошёлся, но молодого человека никто не видел после того злополучного дня. Означало ли это, что он просто сбежал, наплевав на сыновний долг, или же и с ним случилось какое-нибудь несчастье? Одни склонялись к первому, ведь когда-то он уже сбежал, невзирая на запрет становиться моряком. Другие поговаривали, что он действительно собирался жениться на Аарвен Моорс, но неожиданно всплыло нечто из его жизни в бытность моряком, и это заставило его сбежать, а всё остальное, что произошло в доме Моорсов, простое совпадение. А некоторые считали, что именно он стал причиной гибели Аарвен, потому и сбежал, мучимый угрызениями совести или страхом перед наказанием, которое должно было неминуемо последовать. Как бы то ни было, его больше никто никогда не видел, точно сынок Моорсов так и не возвратился домой из своего первого плавания.
И вот спустя какое-то время папаша Моорс получил письмо следующего содержания, которое хоть в какой-то мере проливало свет на загадочные, но печальные события, коснувшиеся его семьи.
«Уважаемые госпожа и господин Моорс, – так начиналось оно, – вы меня не знаете, но ваш сын был единственным моим товарищем на бригантине «Голландия», следующей курсом на Тихий Океан с целью торговли с островами. Несколько недель назад я дал вашему сыну слово молчать обо всём, что случилось с ним на острове Тубуаи. После длительных колебаний я решил заговорить, написав это письмо, к которому меня принуждают те слухи, что донеслись даже до моего корабля о приключившемся в вашей семье несчастье.
Итак, всё время плавания Харменс отличался большим послушанием и уважением по отношению к старшим по чину, доброжелательным и ровным отношением ко всем без исключения матросам, и огромной отвагой и мужеством, когда того требовали обстоятельства, за что заслужил такое же ответное к себе отношение с первых же недель службы у нашего капитана. Не будет преувеличением сказать, что на борту «Голландии» его любили все без исключения за его добродушный нрав и абсолютную неспособность обижаться на какие бы то ни было шутки, которые обычно служат «разрядкой атмосферы» в небольшом коллективе, вынужденном тесно сосуществовать длительное время.
Наша бригантина неторопливо циркулировала от одного островного берега к другому, занимаясь меновой торговлей интересных для европейцев товаров, так называемых «диковинок», на ценимые местными дикарями бусы для женщин и инструменты для мужчин. Всюду торговля проходила вполне успешно и легко. Трюмы загружались по плану, поэтому наш капитан никому не воспрещал приторговывать ради собственного обогащения. Скажу не без гордости, что мы с Харменсом стали одними из самых удачливых дельцов, потому что его торговое чутьё помогало не только ему самому, хотя едва ли он проявлял большой интерес к личному обогащению, но и мне. Именно благодаря его помощи я разжился таким капиталом, что на этот раз уже сам в состоянии нанять корабль с командой. Я был бы рад отплатить ему, взяв его с собой в новое путешествие, намеченное мною ради тех же целей, что и в прошлый раз заставили меня наняться на службу, но, однако, он предпочёл распорядиться собой по собственному разумению.
На острове Тубуаи наша бригантина задержалась, ей требовалась починка. Жители были столь добродушны и по-детски непосредственны, что наши моряки оставались на берегу целыми днями, возвращаясь на судно только на ночь. Харменс, уже обладая к этому времени обширными познаниями в туземных языках, как-то сразу заручился поддержкой туземного вождя и проникся духом деревни, так что уже чуть ли не на следующий день стал единственным, кто всё это время ночевал в хижине. По блеску его глаз я видел, что он что-то задумал, и в скором времени он не замедлил поделиться со мною своими планами.
У вождя племени была дочь, на удивление симпатичная для туземки, и всегда носила она на пальце перстень, который разительно отличался от прочих туземных безделиц, которыми так любят украшать себя местные женщины, а порой и мужчины. Очень уж он искусно был выполнен. Харменсу этот перстень приглянулось до фанатизма. Он вбил себе в голову, что сможет выручить за него большую сумму. К счастью, остальные ничего об этом не знали, так как дочь вождя жила полузатворницей, и только Харменс был допущен к ней по милости её отца. Тот имел в мыслях сосватать её за «белого бога». Перстень этот был своего рода святой реликвией для племени, ни за какие дары дочь не соглашалась расстаться с ним. Как поведал мне Харменс, исходя из местной легенды, эта вещь была единственной сохранившейся от первочеловека – того, кто пересёк огромные массы воды, причалил здесь и дал жизнь всем этим островитянам. Он настолько любил своих детей, что поклялся защищать и оберегать их, и якобы перед смертью заточил частичку своей души в этот камень, дабы вечность мог исполнять своё обещание. К несчастью, я один из тех немногих, кто свято верит, что всякая туземная легенда зиждется на крупицах истины.
К каким бы путям ни прибегал Харменс, дочь вождя не соглашалась даже на мгновение снять перстень с пальца, а между тем настало время бригантине отчаливать. Капитан не собирался вот так сразу уплывать, задумав напоследок обогнуть весь архипелаг, чтобы составить карту его береговой черты для себя, так как картография была его страстью. Поэтому Харменс попросил разрешение у капитана остаться на эти потребные на картографическую съёмку несколько дней в деревне, а в определённый час прислать за ним лодку в оговорённое место, на что наш добрейший капитан согласие любезно дал. Я пытался выяснить у Харменса, что он задумал, но тот отвечал, что не станет ничего говорить, потому что ещё может ничего не получиться, и вообще он не хочет подвергать меня риску, поэтому мне же лучше ничего не знать и не настаивать на получении знания. В этом заключается единственная моя вина. Прояви я больше настойчивости, я бы остался с ним на суше и отговорил от того безумия, что было им совершено.
Через три дня мы подошли к тому месту, где нас должен был дожидаться Харменс. Он уже сам грёб нам навстречу в одной из туземных лодок. И странное дело, так все мы решили на тот момент, что туземцы его преследовали. Когда бригантина покидала остров, едва ли кто из них выражал по этому поводу сожаление, так как они знали, что один «белый бог» остаётся с ними ради только ему одному ведомых целей. Теперь же они преследовали его, стреляя дротиками вслед. Когда мы уже подняли Харменса на борт, к нам со всех сторон начала стекаться настоящая армия из пирог, и капитану даже пришлось отдать приказ метнуть ядро над их головами да совершить несколько холостых залпов, чтобы корабль мог безопасно выйти в открытое море. Озверелые туземцы метали нам вслед копья (два из которых мы потом даже выдернули из обшивки и привезли домой), и лица каждого горели непримиримой яростью. Харменс объяснил нам, дескать, это всё потому, что они не желали отпускать его от себя. Вождь был твёрдо намерен женить его на своей дочке. Он сказал, глупо ждать от этих животных какой-то благодарности или признательности. Но я уже подозревал, что племя обезумело отнюдь не из-за того, что Харменс их покинул.
Когда острова остались за горизонтом, а жизнь на борту вошла в привычный распорядок, я отозвал Харменсу в сторону и попросил показать мне его. Сначала он сделал вид, что не понимает, чего я от него хочу, но потом гордость от осознания того, чем он теперь владеет, позволила ему показать мне перстень дочери вождя. Но сделал он это со своих рук, запретив мне даже прикасаться к нему, ибо перстень изменил его. Он стал скрытным и угрюмым, и между нами весь остаток плавания уже не было былой сердечности. На мой взгляд, камень не был ни крупным, ни редким, и только его исключительный блеск обладал какой-то завораживающей силой, но и при всём при том я не думал, что за него можно выручить миллионы, однако кража уже была совершена, и оставалось надеяться, что хоть какую-то пользу сей предмет принесёт его обладателю.
В Ливерпуле наши пути разошлись. Я сошёл на берег, чтобы сбыть с рук товар и грамотно распорядиться своим капиталом, Харменс решил отправиться домой, хотя я указал ему, что продать перстень выгодно можно только в крупном городе. Он поблагодарил меня, но я видел, что до него едва ли дошли мои слова, точно на уме у него уже было что-то другое. На прощание он пожал мне руку с былой теплотой, так что хотелось верить, что я всё ещё остаюсь для него другом.
Именно эта мысль и заставила меня войти в вашу гавань перед тем, как начать длительное путешествие. Ваш сын столько сделал для меня, что я смог сам стать капитаном, вот мне и захотелось узнать перед очередным долгим плаванием, не захочет ли он составить мне компанию. О перстне я не думал, считая, что он уже давно продал его с выгодой для себя, как и было задумано.
Капитанские дела не позволили мне сойти на берег так скоро, как я того хотел, но каково же было моё удивление, когда Харменс сам нашёл меня тем же вечером. Радость от созерцания друга очень скоро сменилась тревогой за него, ибо было видно, что он пребывает в крайней степени возбуждения. Я тотчас усадил его, налил кларета и приготовился слушать, оставив собственное предложение на потом.
Так я узнал правду о том, что случилось, когда он остался в одиночестве в туземной деревне. Первые два дня он не терял надежды, что принцесса всё-таки согласится расстаться с перстнем, ведь он дал согласие её отцу на брак с ней, но никакие посулы, даже предложение отправиться вместе с ним в страну «белых богов», не могли заставить её хотя бы на мгновение снять реликвию первочеловека, которая была священна для племени, На заре третьего дня Харменс решил пойти на отчаянный шаг и отнять перстень силой. Блеск камня полностью парализовал его разум, и только эта зависимость и заставила его совершить нечто ужасное, так как собой он совершенно не владел, находясь под властью чего-то более сильного, чем его собственная воля.
На заре, когда вся деревня спала, он позвал принцессу в крайнюю хижину и там, очаровав её сладкими речами, опоил джином, загодя тайно припасённым с борта «Голландии». Затем он попытался снять перстень, но бедняжка сопротивлялась даже опьянённая. Не рассчитав силу своего кулака, Харменс сразил её ударом в висок. Но и это ещё не самое страшное. Никоим образом не мог он снять перстня с бесчувственной руки, так что пришлось ему отрезать палец и чуть ли не вырезать из него перстень. Заполучив подобной кровавой ценой желанную добычу, Харменс поспешил к берегу, дабы самому направиться навстречу нашей бригантине. То, в какую ярость пришли туземцы, обнаружив содеянное Харменсом, вы уже знаете. Страшно подумать, что бы с ним сделали, если бы наша бригантина задержалась или если бы его нагнали до того, как мы его заметили.
Мой друг с самого первого дня раскаивался в том, что ему пришлось пойти на подобное преступление. Он не хотел крови, и камень в кольце при более внимательном рассмотрении уже не казался ему настолько ценным, что ради него стоило губить чужую душу, но дело было сделано, и Харменсу оставалось только сбыть с рук злополучный товар как можно скорее и за возможно максимальную цену.
Тут и начались странности, которые в итоге и привели к подобной трагической развязке, по случаю коих позвольте мне ещё раз выразить соболезнования.
Камень начал манить Харменса снова и снова, по его словам, он «старался насладиться блеском камня каждую свободную минуту». Ему казалось, что он видит внутри топаза заточённую частичку души первочеловека. В какой-то момент он начал слышать шёпот, и с каждым разом всё яснее разбирал слова. Перстень велел ему совершать и другие преступления, но, находясь на борту, Харменс ещё пытался бороться с чуждыми мыслями, отчего и казался постоянно угрюмым. И если поначалу Харменс противился этому голосу, то затем влияние перстня начало преобладать над собственной его волей.
Когда «Голландия» вернулась в родной порт, Харменс тотчас же постарался сбыть перстень с рук, но ни один антиквар Ливерпуля, а позднее и Амстердама, не имел намерения приобрести «грошовое колечко, каких навалом в каждой модной лавке». Камень точно зачаровал их, ибо никто кроме Харменса не мог разглядеть его истинной ценности. Перстень точно не желал расставаться с убийцей прежнего владельца. Всё это я пишу вам со слов самого Харменса, как он рассказывал эту историю мне. Потеряв надежду продать, смирившись с тем, что он совершил бесполезное преступление, Харменс выбросил перстень в море, но наутро тот снова лежал в его жилетном кармане, завёрнутый в носовой платок – лежал там, где Харменс держал его всё это время.
Не раз после этого он пытался подбросить кольцо кому-нибудь, оставлял в лавке или трактире, но наутро всегда обнаруживал перстень у себя. И ни дня не проходило без того, чтобы тот не нашёптывал ему дурные мысли. Я не знаю, совершил ли он что-нибудь ещё за те несколько месяцев, что скитался по Ливерпулю и Амстердаму, сам он на сей счёт не распространялся, только вот, когда он всё же решил вернуться домой, дабы обратиться к тем, кто воспитывал его всю жизнь, за советом, он уже был полностью во власти камня. Именно от камня исходило решение Харменса подарить его своей сестре Аарвен в знак предложения руки и сердца. Перстень внушил ему мысль передать его кому-нибудь из близких родственников, обещая при перемене владельца «отпустить» Харменса.
Видимо, блеск топаза зачаровал девушку ещё быстрее. Харменс рассказал мне, как она обратилась к нему с тем, чтобы он перевёл надпись на металлическом ободке, хотя глазам Харменса казалось, что никакой надписи там нет. Аарвен начертила на земле знаки, которые для него сложились в следующие слова: « Женщине, что наденет меня на палец, не расстаться со мной до кончины своей». Он страшно испугался за сестру, но не мог никому в семье раскрыть того, что его тревожит, потому что пришлось бы сознаться в преступлении, а у него не хватало сил, ведь вы, его родители, нисколько не сердились на него за то, что он сбежал в море, а, напротив, встретили с заботой и любовью, и он посчитал, что всего этого не заслуживает. И вы, по его мнению, после такой тёплой встречи не заслуживали того, чтобы узнать о нём всю правду.
В общем, слоняясь поздним вечером по гавани, он вдруг узнал, что мой корабль тоже здесь, и поспешил явиться к своему единственному другу, потому что не знал, что делать, хотя ясно, что Аарвен необходимо срочно спасать. Я не поверил в его историю полностью, за исключением первой части, пока до меня не донеслись вести о вашей трагедии. На тот момент я посчитал, что совершённое невольное убийство стало для него огромным нервным потрясением, а весь центр его раскаяния сосредоточился на перстне. Я начал размышлять, что мне сказать в ответ на его историю, потому что хотел помочь ему всей душой, а он был запутан и испуган, и это было видно. Он уловил в выражении моего лица какие-то колебания, потому что почти молниеносно сказал, что, дескать, придётся ему в одиночестве со всем этим разбираться, ведь только он один виноват. С меня он потребовал клятву молчать обо всём услышанном, а ещё лучше позабыть эту историю. Я всё-таки спросил, что он намеревается предпринять. Он посмотрел на меня с жестокой усмешкой в глазах и заявил, что для него возможен только один исход, а какой, уточнять не стал. Спросил только, намереваюсь ли я отправляться к островам Тихого Океана или подамся куда-то ещё, а затем покинул моё судно. Больше я Харменса не встречал, а на следующий день до меня донеслась весть о приключившейся в вашей семье трагедии. Ещё несколько дней я оставался в порту, надеясь, что Харменсу может потребоваться моя помощь или поддержка, и так до меня донеслась весть о скоропостижной кончине Аарвен. Дальше откладывать отъезд было нельзя, и пришлось мне с тяжёлым сердцем принять на себя обязанности капитана и следовать намеченным курсом без вашего сына на борту, о чём я с горячим желанием мечтал с тех самых пор, как обзавёлся собственным кораблём.
Вот всё, что я могу сообщить касательно вашего сына. Возможно, вы уже знаете всё это из его собственных уст, и поможете ему, как повелит вам Бог. Если же вдруг всё, что я сообщил, для вас в новинку, то мои сведения хотя бы отчасти прольют свет на все те события, что могли показаться вам странными и непонятными. В любом случае, не вините его, ведь он уже испытал тяжкий груз вины и укорил себя сам много больше, чем это мог бы сделать любой из ныне живущих людей, и пусть он не сердится на меня за то, что я вам всё открыл. Я долго колебался, прежде чем сесть за написание этого письма, размышляя, имею ли моральное право нарушать данную ему клятву.
С уважением, капитан фрегата «Альбатрос» Джером Кискен».
2. Дом у болот
Эгмонт Кофинелли проснулся в четыре утра внезапно и в холодном поту, хотя до этого момента сон его ничем не был нарушен. Но у проснувшегося молодого человека создалось ощущение, что нечто тяжёлое зависло над ним и пробудило только что не случайно. Он решил подойти к окну и приложить горячий лоб к холодному стеклу, как частенько делал в детстве. Фонари рассеивали мглу ночи и не давали увидеть блеска звёзд. Совсем иначе было в имении, где он провёл большую часть своего детства. Там абсолютная тьма окрестностей была настолько полной, что уже к шести годам он знал все основные созвездия.
Внезапно на дороге показался автомобиль старой модели. Некоторые остряки их ещё называли гробами на колёсах или машинами-катафалками. Что ж, так оно порой и случалось в какой-нибудь семье. Не обошла эта традиция стороной и их древний род. Именно такая машина везла гроб, размещённый на крыше и весь украшенный цветами, с телом деда, а несколькими годами позже и отца. Эгмонт с сестрой Ливией тогда как раз сидели в последующей машине, и всю дорогу до кладбища он мог наблюдать эту картину с гробом на крыше, и она отпечаталась в его памяти на всю жизнь. К сожалению, его самого уже некому будет провожать подобным образом.
Но что это? Автомобиль совершенно замедлил ход и мигнул фарами. Если бы не закрытое окно, Эгмонт мог бы слышать и гудок клаксона. Неужели в этом доме, что он избрал своим временным пристанищем, живёт кто-то богатый, способный позволить себе такую роскошь, такую машину, и древний, потому что подобные «доисторические махины» на улицах в нынешние времена можно застать крайне редко? Эгмонт не мог назвать такого человека. Возможно, какой-нибудь дедушка приехал проведать внука.
Мужчина не предполагал, что этот автомобиль может оказаться знамением, но именно так оно и было. Только по этой причине он и был пробуждён, чтобы лицезреть его. Это был тот самый автомобиль, который вёз и его деда, и его отца в последний путь. Автомобиль, символизирующий, что счастливое детство ушло. А сейчас он служил напоминанием, что пора расставаться со всем хорошим, что было в его нынешней «взрослой» жизни. Мигнув ещё разок фарами, машина начала растворяться в воздухе.
Эгмонт провёл ладонью по лицу, протирая глаза. Улица была абсолютно пустынной, как и положено в четыре утра. Ни намёка на призрак.
Без сомнения, это было то самое знамение, которого он ожидал всю свою жизнь. Оно не доставило ему ни тревог, ни страха, ни сожалений. Он давно научился мириться с участью своего рода.
Чтобы достойно встретить то, что должно будет произойти, оставалось лишь собрать всю семью в сборе. Эгмонт прошлёпал к телефону, чтобы позвонить сестре.
В это же время на другом конце страны был только поздний вечер уходящих суток, и Ливия как раз только что пришла на вечеринку по поводу открытия новой галереи, к которой она имела непосредственное отношение. Она приоделась по случаю и теперь искала своего кавалера, с которым разминулась, так как прибыли они на мероприятие порознь. Гости спешили задержать её, ведь она была едва ли не самым важным лицом вечера, но она мило улыбалась, извинялась и обещала вернуться чуть позже и обязательно рассказать, как же ей всё это удалось. Фиделио куда-то запропастился, и она, ища и не находя его, уже начинала сердиться.
Внезапно кто-то из мужчин окликнул её по имени, попросив сбавить шаг.
– Простите, но в данный момент я никак сделать этого не могу, – отозвалась она, не поворачивая головы.
– Ливия, остановись, это же я! – призыв прозвучал так просительно, что молодая женщина нехотя развернулась.
Её глазам предстал кавалер, которого она не надеялась уж больше увидеть, хотя мысленно возвращалась к его образу едва ли не каждый день. Это был её бывший жених, который погиб в автокатастрофе за несколько месяцев до того, как они должны были сыграть свадьбу. Она до сих пор продолжала любить его так, как не могла любить никого другого. Причиной катастрофы послужил один громоздкий автомобиль, так называемый «гроб на колёсах», водитель которого вдруг потерял управление. Сам он отделался лишь множеством ушибов да испугом, а вот её Рудольфи расстался с самым драгоценным – со своей жизнью.
И теперь она могла ясно видеть его, и он казался вовсе не таким, как положено призракам – он не просвечивал, не парил, и она вполне чётко слышала его голос.
– Рудольфи, как…? – начала она, но не посмела закончить из-за спазма в горле. Сразу вспомнился тот день, когда она узнала о его гибели.
– Пора, Ливия. Пора…
Он так печально посмотрел на неё, что она не думала, а просто собралась обнять его – этот бестелесный дух, но не успела коснуться его, как он растворился как мираж, а сама она уткнулась в грудь другого мужчины.
– Ливия, что с тобой? – это был никто иной как Фиделио, и он поспешил заключить её в объятия, считая по праву, что она была так устремлена именно к нему.
