Потерянная эпопея

Птица улетает, и глаза Тасс возвращаются к человеческим масштабам. Прозвенел звонок на перемену, ученики высыпают во двор гроздьями разных размеров. Некоторые выбегают на тротуар перед лицеем, чтобы закурить сигарету, но их немного. Курильщиков явно меньше, чем когда Тасс была подростком. Это становится делом старичья, запахом бумера. Класс Селестена и Пенелопы возвращается со стадиона, где учеников заставляют бегать рысцой, несмотря на жару, как пони на манеже. Брат и сестра одеты в цветные шорты одинакового покроя и поношенные футболки. Как в первый раз, когда она их увидела, мозг Тасс буксует перед слишком одинаковой двойной информацией, которую ей передают глаза. Он пытается соединить два силуэта в один, потом, поняв, что их реально два, придает им особую суть. Процесс исключительно быстрый, но от него болит голова.

После изложения по Мариво Тасс, кажется, способна вычленить близнецов каждый раз, когда они оказываются в одном пространстве с ней. Она фиксирует их присутствие, даже не видя их, краем глаза, среди групп, подвижных или сидящих на одной из серых скамеек во дворе. Их одно тело на двоих вспыхивает протуберанцем в ее поле зрения, исподволь давая сигнал тревоги. После уроков, когда другие подростки отправляются веселой компанией в соседний супермаркет или гуртуются вокруг скутера, Селестен и Пенелопа натягивают на головы капюшоны толстовок, которые обычно не надевают – те так и болтаются за спиной,– и уходят большими шагами к морю или к башням.

Тасс же возвращается в квартиру с мыслью, что вот и еще на один день ей удалось создать иллюзию, притвориться их учителем. Она не знает, чувствует ли от этого глубокое удовлетворение или еще более глубокую неловкость, думая, что система образования позволяет ей играть роль, никогда не контролируя ее уровня. Страх, что ее самозванство обнаружат, мешает ей разделить с лучше образованными коллегами терзающие ее вопросы. Интернет отвечает на самые технические: о построении урока, об идеальной продолжительности того или иного вида деятельности, о текстах, способных заинтересовать ту или иную категорию учеников, но у Тасс есть вопросы, ответов на которые нет ни на каком сайте и ни на каком форуме. Как не разволноваться от лиц учеников, например? Или хотя бы от одного лица. Она находит Селестена красивым, чарующей красотой, с его серьезным лицом и фантазийной подвеской. Красивые люди – аристократия, она от них мгновенно глупеет. Ей хочется извиниться за беспокойство, уйти пятясь, пусть они остаются в своем углу, они, красивые. Ей трудно преподать ему что бы то ни было, потому что он, с его красотой, как ей кажется, ни в чем не нуждается. А между тем, он и его сестра – прилежные ученики в начале года: никогда ничего не забывают, никаких телефонов на столе, никаких сбивчивых извинений за опоздание. Давать уроки Селестену должно быть легко, но, устремляя взгляд на его совершенное лицо, она всегда спрашивает себя, что же она может ему дать и почему он ее слушает.

Она хотела бы поговорить об этом с кем-нибудь, спросить советов: как вести себя в присутствии ученика, который слишком красив? Надо ли прекратить на него смотреть? Но молчит, зная, что навлечет сомнительные толкования. Лори обидно хихикнет, Уильям, ее коллега-математик, отведет глаза. Тасс не хочет, чтобы ее заподозрили в мечтах о связи с этим мальчиком, она хочет знать, что ей сделать, чтобы включить его в остальной класс, ибо он кажется ей несоизмеримо выше. В учительской ее коллеги, конечно, обсуждают подобные проблемы, речь идет о болтуне, скандалисте, соне, тихоне, но никогда – о красивых учениках. Не может же быть, чтобы у нее одной была эта проблема, правда? Возможно, ей надо задать вопрос обтекаемо:

– Вас когда-нибудь отвлекало лицо ученика? У меня есть ученик, от лица которого я теряю нить.

Она смотрит в точку на дальней стене, чтобы не было заметно, чтобы Селестен не почувствовал себя липким. Она возненавидела бы себя, вызвав в нем такое чувство.

Когда Тасс училась в выпускном классе, за ней ухлестывал один из учителей, мужчина лет сорока, который преподавал историю очень тихим голосом, временами почти неслышным. Его манера смотреть на нее делала ее такой грязной, что ей необходимо было пойти поплавать после уроков, ощутить, как соль пощипывает кожу. Иногда она терла себя пригоршнями песка.

– Вы исключительная, мадемуазель Арески.

После долгих минут в воде ей удавалось смыть липкое ощущение. Но не воспоминание о его первых комплиментах, о том, как она тогда гордилась.

– Вы проявляете поразительную зрелость.

И эта гордость жила в ней долго. Недели. Месяцы. Гордость без всякого труда сосуществовала со стыдом, ей все было нипочем. Тасс выпила кофе со своим учителем в заведении на диво безобразном, где никто не мог их заметить.

– О чем вы мечтаете, мадемуазель Арески? Каковы ваши глубинные желания?

Она отвечала, взвешивая каждое слово. Сочти он ее тогда интересной, она бы не устояла. Если бы не увидела, как он целует женщину с красными волосами однажды субботним вечером на променаде,– то, возможно, продолжала бы слушать и чувствовать себя особенной.

– Как бы мне хотелось увидеть, кем вы станете, наблюдать за вашим расцветом.

В ту пору это шокировало ее меньше, чем сегодня, потому что она уже считала себя женщиной. Начав преподавать, она была моложе, чем был тогда этот учитель, и это стало очевидностью для нее с первого дня: перед ней – дети, и эти дети – ее ученики. Фразы стали грязнее, чем когда бы то ни было. Ни солью, ни песком их не смыть.

Апрель

НВБ зависла на телефоне в ожидании, когда телефонистка на радио примет ее звонок. Она не может положить аппарат, потому что функция громкой связи давно не работает. Один из младших братьев дал ей его несколько месяцев назад. Он взял его в одном доме по наводке и не хотел, чтобы Ручей об этом знал, потому что украсть телефон – это мелкое правонарушение, а не эмпатия насилия. На этот раз прощаю, сказала НВБ, дай телефон. Теперь она пытается удержать телефон, зажав его между ухом и плечом, чтобы продолжать садовничать, и нервничает.

У НВБ номер 53, но номера идут не по порядку. Ведущая вдруг объявляет восьмидесятый или семьдесят второй, потом пятидесятый. Перескакивает. Радио посвящает часть утра объявлениям частных лиц. Два часа люди звонят, сообщают, что у них есть на продажу и свой номер телефона. Все очень просто. Они говорят: я продаю фламбуаяны, машину без мотора, мотор без машины, фаршированные перцы, два кубометра книг о гомеопатии, конуру для собаки, которую сделал сам, но собаке она не нравится, коробку для инструментов с отвертками и насадками, оружейный шкаф, медицинскую кровать. За некоторыми из этих объявлений трагедии (мужчине с конурой очень грустно оттого, что собака предпочитает спать на улице), разрывы и расставания, другие полны надежд если не на человечество, то по крайней мере на соседей, и это греет сердце, говорит ведущая. Назвав свое имя и дав более или менее сжатое описание товара, люди добавляют еще несколько подробностей. Они говорят: торг уместен, но в разумных пределах. Они говорят: я на Соленой реке, на Мон-Дор, я в Пуме, в Бурае, на Лифу. И ведущая записывает все в тетрадку, потому что во второй части передачи много заинтересованных людей звонят и не успели записать номер.

Сегодня утром НВБ вышла пересадить ананасы: сейчас они слишком близко к ее хижине и привлекают комаров. Она воспользовалась тем, что Малыша нет дома, он в школе, хотя всегда слишком жарко работать в те часы, когда он там. Она почти не слышала радио, хотя соседи слушают его на полную громкость. Обе руки перепачканы землей, а время идет. Ей всегда нравится работать в саду, она сгибает и разгибает свое длинное мускулистое тело, крутит лопату над головой, втыкает железо в твердую землю. Большинство женщин, которых она знает, округлились под слишком широкими цветастыми платьями, родив детей, а их ноги и руки укоротились и стали почти неуклюжими. Они сохранили силу только в ладонях. НВБ так и не смогла стать выгнутой, как все, разве что чуть поплотнела, но ее руки по-прежнему длинные, а плечи – гибкие. Она создана, чтобы работать в саду, на своем склоне холма, где внизу плещется море. И не скажешь отсюда, что Нумеа прямо по ту сторону. Здесь могли бы быть джунгли, могло бы быть племя; здесь она живет, хотя участок ей не принадлежит. Власти говорят «сквот» или «незаконно занятые», ассоциации, защищающие эти жилища, говорят «спонтанное жилье», НВБ и ее сын говорят «дом». Большая красивая хижина для них двоих, задний двор, маленький сарайчик для садовых инструментов и садовый участок. Все это надо было построить, возделать, украсить, все требует постоянного ухода. Когда мэрия сообщает, что хочет закрыть тот или иной сквот, народные избранники говорят только о проблемах чистоты и нездоровых условиях. Они никогда не говорят, как красивы эти жилища, как умелы живущие в них сообщества. Невзирая на угрозы закрытия, НВБ предпочитает растить Малыша здесь, а не в квартире, как ДоУс. Ее сын не будет пацаном из Вавилона, знающим только бетон и не умеющим ни сажать, ни строить.

У Малыша красивое имя, которое НВБ выбирала сама, потому что он не будет расти в лоне клана и его имя не приписывает ему никакой роли, не приковывает ни к какому месту. Оно просто красивое. Имя Малыша означает дым, который поднимается, когда жгут листья с деревьев. Обычно оно достается мальчикам, родившимся в лучшей доле, тем, у кого есть клан, есть отец. НВБ не хочет, чтобы недоброжелатели или консерваторы присвоили себе право обсуждать имя, которое она дала своему сыну, поэтому она произносит шелковистые слоги, лишь когда они одни, вдвоем. При других, даже членах группы, она зовет его только Малышом. И постоянно называя его так при людях, она стала так же звать его и про себя. Как будто он – единственный ребенок на свете.

– Алло? – говорит НВБ в телефон.– Алло, алло?

Никто ей не отвечает. Сама виновата, не заметила, как прошло время, а теперь передача почти закончилась. Может быть, звонок НВБ и не примут. Надо, чтобы приняли. Это для группы. Это важно.

Два года они через эти объявления назначают друг другу встречи. Протокол сложноват, но они его придерживаются, благодаря ему младшие братья и сестры из посвященных слышат зов и по своей воле присоединяются к собранию. К тому же, говорит ДоУс, протокол респектабельнее, чем группа в мессенджере. ДоУс единственная из них троих происходит из семьи активистов, ее бабушка была видным борцом в 1970-е, и поэтому ДоУс всегда заботится о респектабельности группы. Что НВБ должна сделать сегодня, так это зашифровать свое объявление: дать остальным понять, что она хочет их видеть в ближайший четверг. Первая часть шифра указывает, что она ищет экземпляр журнала «Океанит» от марта 1993-го (год рождения НВБ). Журнал действительно существовал – неоднократно спрашивая фиктивное издание, рискуешь привлечь внимание,– но его крошечным тиражом издавала группа любителей птиц, и это ограничивает риск, что кто-то реально откликнется на объявление. Затем НВБ дает номер телефона, который на самом деле вовсе не номер. Первое число указывает день, второе час, а последнее – одно из их обычных мест встреч. Сейчас, например, она скажет, что с ней можно связаться по телефону 55–09–03. Что значит: 5 апреля в 9 часов утра в тайнике под номером 3. Это не всегда очевидно, бывает, что только последняя цифра имеет смысл, а иногда это все трио. Случались недоразумения, но приходится рисковать, если вы секретная группа.

– Номер пятьдесят три с нами?

НВБ кричит: «Тише, тише!» – соседям, даже не посмотрев в их сторону, и звук радио приглушается, тонет в сотне других шумов хижин. Она сможет поместить свое объявление, но теперь, убедившись в этом, она не спешит. Когда ведущая спрашивает ее, как сегодня дела, она отвечает: Да, как дела? Следует полсекунды молчания, НВБ улыбается, ведущая, кашлянув, продолжает. НВБ часто объясняет двум другим, что для нее важно создавать моменты неловкости, когда она звонит на радио. Она считает, что это вписывается в акции группы: навязать разговор, который лишит ведущую чувства, будто она рулит. НВБ приобрела рефлексы, чтобы вызвать неловкость, например, долго колеблется, прежде чем ответить на простой вопрос о погоде, или бормочет «Мне тоже, спасибо», когда ведущая желает ей хорошего дня. Иногда она говорит, что ошиблась номером, и повторяет телефон два или три раза, но не меняя ни одной цифры. Порой злоупотребляет условным наклонением, «Это пригодилось бы для поиска», «Надо было бы мне позвонить», «Я бы предусмотрела», «Мне бы хотелось», «Это был бы мой номер», и все ее объявление теряется в этом гипотетическом тумане. ДоУс и Ручей не прибегают к таким украшательствам. Они думают, что объявление имеет только одну цель: назначить встречу. Но их восхищает старательность НВБ.

– Я снова ищу журнал «Океанит» от марта девяносто третьего.

– Ах да, не вы одна хотите этот журнал. К сожалению, это, кажется, большая редкость.

НВБ понемножку раскручивает: вот шифр, а вот еще неловкость,– потом вешает трубку. В следующий четверг она расскажет всем остальным о полученном звонке, и, может статься, скоро у них будут еще два новобранца.

Объявления заканчиваются сразу после ее звонка. НВБ кричит соседям, что они могут прибавить звук. Наступает время некрологов. В сквоте жители хижин слушают их почти каждый день, звук идет изнутри, с огорода или с подступов к дому. Это величественные тексты. Они говорятся ритуально и под органную музыку, такую тихую, но очень грустную:

Такому-то клану и его великому вождю,

таким-то и таким-то семьям,

родным и друзьям,

те или иные семьи сообщают о кончине такого-то.

Траурное бдение состоится…

Зачастую НВБ знает людей, которые умерли, или кого-то, кто знает умерших. Она осеняет себя крестом. Это все, что она может сделать, потому что больше не общается с мертвыми, с тех пор как порвала со своим кланом. Она думает об обычаях и слезах, которые уже льются, о записках и о тканях, которые дойдут до адресата и будут разделены, как дары, как и плач. Но без нее.

И ведущая повторяет в конце каждого некролога взволнованным голосом: Я сообщила вам о кончине такого-то.

НВБ снова осеняет себя крестом. Потом, опустив руки, продолжает садовничать.

Все, чего нет

Я понимаю, что ты не придешь,

эта территория полна нехватки,

эта территория и полна и пуста.

Нет снега зимой

(вероятно, потому что нет зимы).

Нет виноградников.

Нет хорошей булочной.

Нет перерывов в зрелище.

Нет моего отца

(и даже есть общее зияние на месте моих предков).

Нет монет, к которым ты привык,

ни табака, который ты предпочитаешь,

нет ни поездов, ни автострад,

и что еще хуже для тропического острова: нет ни попугаев, ни обезьян.

Вопреки тому, что думает твоя мать,

нет супермаркетов «Каррефур» и «Лидер Прайс»,

все такое же, но дороже,

но нет крепостей,

нет римских развалин,

нет лыжных курортов.

Я наплевала бы на все это, но…

Нет тебя, Томас,

нет.

Тасс перечитывает и закрывает файл, не сохранив. Второй раз она повторяет те же жесты, те же нервные клики, написав стихотворение для Томаса. Она не связывалась с ним два месяца, с тех пор как вернулась в Нумеа, но начала несколько текстов, которые сразу же удалила. Странно, но стихи кажутся ей органичнее сообщений в ватсапе с вопросом, как он поживает. Стихи – не просьба об отношениях, они существуют и парят в воздухе независимо от ответа.

Через несколько минут она вновь открывает документ, чтобы добавить еще одну строчку (она не претендует на поэзию, так далеко ее самомнение не заходит): Нет героя. Это зияние в ее личной семейной памяти глубже другого. Она поняла это в метрополии. Поначалу она думала, что ее не учили в молодости каледонской истории из-за колониалистской рефлексии (учи лучше про Суассон и Реймсский собор). Попав на другую сторону мира, она подумала, что это, возможно, еще и потому, что у кальдошей[13] на самом деле нет героев. У канаков были вожди-военачальники, семинаристы, захватывающие заложников, народные избранники, саботирующие урны, и избранники рукопожатные, харизматичные лидеры и невероятно завышенное количество мучеников в предыдущих категориях, как, в общем-то, и во всех; у белых не было ничего. Они, разумеется, не хотели таких образцов для подражания, как закованные в цепи каторжники в соломенных шляпах, так что выбор оставался небольшой… Может быть, купцы. Династии торговых учреждений, прилавков, транспорта, расхожих «еще что-нибудь?» на тонну и «это все, спасибо», которые могли стоить миллионы. Вырученных денег хватило, чтобы обеспечить этим людям главенствующее место в хорошем обществе Нумеа, ясное дело. У них были улицы, названные их именами, они встречались в клубах, тем более закрытых всем остальным, что они были созданы ими для самих себя, они множили дома и корабли. Их жизнь, наверное, была исключительно приятной, но рассказать о ней нечего. И, уж конечно, в ней не было ничего героического.

Вероятно, смешно и бессмысленно винить нехватку героя на некой территории в своем любовном разрыве – конец любви в глазах ближнего,– но слишком поздно, Тасс хотела бы заняться любовью с Томасом, а не ложиться спать одна, ее стихи хромают на обе ноги, и ей нужен адресат и точная форма для всколыхнувших ее эмоций. Она не станет стесняться. Она облекает свое горе в масштаб архипелага.

Май

Площадь Кокосовых пальм похожа на детский альбом, в который наклеили, с кровожадным удовольствием и без тщательности, все имеющиеся под рукой стикеры. Цветные пятна зонтиков и палаток – круглые, квадратные, голубые, зеленые, красные, остроконечные или закругленные. К этому надо добавить стенды, защищенные только натянутым полотнищем, ощетинившиеся зонтиком от солнца или от дождя, который едва-едва держится на шаткой верхушке, и столы с товаром, разложенным прямо под утренним солнцем. Цветные пятна повсюду, слепящие и разномастные в сероватом свете. Тостеры соседствуют с лампами без абажура, маленькие светоотражающие гантели плющат походную обувь, штабеля потрепанных томов энциклопедии высятся рядом с графином, дешевая бижутерия выставлена на пеленальном столике. Повсюду одежда, она свисает из коробок, падает с вешалок под ощупывающими ее руками. Если присмотреться, можно, наверно, прочесть на одном прилавке историю профессиональной переподготовки, а на другом – историю разбитого сердца. Вот стол подростка, который расстается с детством, надеясь, что это принесет ему несколько тысяч тихоокеанских франков. А за тем, другим, чета жителей метрополии, которая уезжает с Ле Каю и не увезет во Францию ни свою коллекцию дыхательных трубок, ни, по зрелом размышлении, китайские фонарики, украшение семейного сада. Тасс идет от стенда к стенду, проводит рукой по товару, не задерживаясь. Все немного грязно, немного помято. Там сломано. А здесь липко.

Ей хочется понять, давно ли чердачные распродажи задают ритм жизни территории. Могла ли, например, история ее предков быть продана с таких же стендов век назад и рассеяться повсюду? Может быть, где-то в покосившемся колониальном доме кто-то стирает пыль с вещей, принадлежавших ее прадеду и прабабке. Может быть, кто-то где-то что-нибудь знает о детстве Поля, деда, с которым она не была знакома, и о тех, у кого он родился. Для Тасс не было ничего до гаража, в котором тот работал вместе с женой Мадлен и над которым они продолжали жить в маленькой квартирке, выйдя на пенсию. Либо надо признать, что иные жизни оставляют так мало следов, что становятся невидимы следующим поколениям, либо думать, что эти следы есть, но были сметены ветрами. Сегодня утром между прилавками ей легко представить, что посуда, фотографии, детские игрушки и даже письма были предметом умелого торга и составляют теперь наследие не семьи Тасс, а другой.

Она обещала Сильвен, что зайдет составить ей компанию на стенде, но Сильвен по своему обыкновению попросила о том же еще десяток человек, и Тасс, подойдя к ней, застала небольшую группу женщин, удобно устроившихся в тени зонтика – термос с кофе в руке и уже раскрошенное печенье,– между картинами, которые Сильвен рассчитывает продать на каждой чердачной распродаже в центре города, но они редко находят покупателя. На пенсии у нее есть время писать, слишком много времени, чтобы толком заботиться об эстетическом результате. Речь идет в основном о занятии в послеполуденные часы. И она множит акварели с несуразными животными.

Тасс обняла нескольких женщин, звонко расцеловалась с остальными, после чего решила, что анималистские акварели Сильвен не нуждаются в шестой продавщице, и пошла в обход площади. Повсюду между складными столами и мини-бутиками с товаром, лежащим прямо на земле, она встречает знакомых, друзей, коллег. Чердачная распродажа – квинтэссенция островной жизни: здесь ищут имущество, которое нет возможности завезти новым на эту территорию на краю света, где его не производят, так что здесь поневоле встретишь лица, непременно уже виденные, если несколько десятилетий прожил на Ле Каю.

Рядом с импровизированными жизнями на продажу есть и профессиональные экземпляры, все из дерева и хромированной стали, и несколько столиков арендовано ассоциациями, предлагающими напитки и еду для сбора средств. Ассоциации носят имена, говорящие и об узости Большой земли: это зачастую ассоциации чего-то и их друзей, исконная группа недостаточно солидна, чтобы существовать в одиночку. Вот, например, ассоциация жителей островов Уоллис и Футуны Каледонии и их друзей, которых так много, что есть только один житель островов Уоллис, кстати, родитель ее учеников, за столом, покрытым листовками, которые предупреждают об опасности разработки недр в открытом море вокруг архипелага. Очереди к их стенду нет, не в пример соседнему, и Тасс просит у них кофе. Обжигая пальцы о картонный стаканчик, она слушает, как они говорят ей о скоплениях серы, о полиметаллических желваках, о незаконных изысканиях над подводным вулканом Куло Ласи. Мы знаем, что будет, если они разработают это место, заявляет ей старик с загорелой дряблой кожей. Науруразор и Смертуроа! Тихий океан помнит катастрофы. Тасс кивает, хотя не знает, что случилось в Науру, и плохо себе представляет, как связать ядерные испытания на Муруроа с разработкой недр.

– Французское государство нам лжет! – кричит старик с обвисшей кожей, как будто истребляя малейшие сомнения о связи между тем и другим.

Отец ученика Тасс немного смущен этим выплеском и с сокрушенной гримаской смотрит на учительницу своего сына. Фраза приносит крикуну кивки и одобрительный гомон с соседних стендов. Он выглядит довольным, хотя одобрение соседей может относиться совсем не к тому, что он сегодня защищает. Здесь часто говорят, что французское государство лжет,– это может относиться к текущим переговорам после референдума, амнистиям конца 1980-х годов, политике вакцинации в пандемию, налоговой системе, передаче полномочий на территории и еще многому. Французское государство лжет, эту фразу всегда можно вставить в разговор, никто себе в этом не отказывает. И иногда они даже правы.

– Хорошего дня, мадам Арески,– бормочет отец с островов Уоллис, когда Тасс собирается продолжить обход чердачной распродажи.

– Хорошего дня,– отвечает она с той же изысканной вежливостью.

Возвращаясь к Сильвен и ее картинкам с гекконами, она замечает двух подростков: склонившись над ящиком со спортивной одеждой, они пропускают сквозь пальцы искрящий текстиль баскетбольных трико. По одинаковым сосредоточенным позам она без труда узнает Селестена и Пенелопу. Подойти не решается, не хочет напоминать о лицее воскресным утром на прогулке, но Селестен замечает ее, прежде чем она успевает отвести глаза, и тогда она делает к ним несколько шагов.

– Нашли предмет вашей мечты? – спрашивает она с наигранной легкостью.

Они отвечают двумя-тремя вежливыми слогами, тихо и серьезно, как всегда разговаривают с ней. Тасс мысленно отмечает, что с начала года не видела, как они смеются. У них серьезный взгляд, он еще мрачнее из-за кругов под глазами. Впервые она задается вопросом, все ли хорошо у этих двоих. Она не хочет спрашивать их об этом на глазах у четы, которая хозяйничает на стенде и явно следит за тем, как четыре руки подростков роются в их товаре. Хоть бы встали, ей было бы легче завести разговор, но близнецы так и сидят на корточках перед ящиком, неудобно вывернув к ней головы, выкрутив шеи, чуть покачиваясь на цыпочках. Они просто ждут, когда она уйдет, чтобы продолжить перебирать трико.

– Увидимся завтра,– говорит Тасс, удаляясь.

Боясь быть слишком резкой, она оборачивается издалека: если поймает хотя бы один их взгляд, то еще и помашет рукой. Близнецы снова по уши зарылись в ящик, сравнивая достоинства разных трико. Босоногий мужчина направляется к ним, пританцовывая под звуки музыки, слышной только ему – к счастью, потому что, судя по его па, Тасс сказала бы, что это сумбур вместо музыки. Поравнявшись с двумя подростками, он сбавляет шаг, поворачивается к ним, наклоняется и грубо щиплет Пенелопу за талию между футболкой и брюками. Девочка взвизгивает и, оборачиваясь, теряет равновесие.