Потерянная эпопея

– Но ведь можно покупать и вещи, полезные для дела? – регулярно предлагают новобранцы.

Лицо Ручья вытягивается и грустнеет. Полезные вещи? Быть обчищенным, чтобы вор покупал полезные вещи,– значит, быть не совсем обчищенным… Это скорее принудительно поучаствовать в более справедливом распределении богатств. Разумеется, очень похвально, Ручей ничего не имеет против того, что делал Робин Гуд, но это не то, что делает он, не то, что предлагает эта группа. А он хочет создать этот эмпатический опыт экспроприации, который никакая цель не может оправдать. Он снова повторяет это, немного разочарованный, что приходится повторять: его педагогическая жилка тихонько роняет слова, а жилка артистическая держит губы полусомкнутыми, чтобы они едва проходили. Ручей нашептал НВБ однажды вечером, что ему хотелось бы иногда быть понятым мгновенно, чтобы его поняли и пришли в восторг, чтобы кто-нибудь воскликнул: Вот что заполнит пустоту, которую я ощущал всю жизнь, но не мог до сих пор назвать по имени!

Ядро группы насчитывает еще только двух членов: Не-выйду-за-бедного (НВБ) и Дочь-успеха (ДоУс). НВБ говорит, что, когда Старцы искали для нее слоги в поле имен, они, наверно, напились, потому что невозможно было наградить ее такой защитой. Помимо имени на местном языке, у нее есть другое, западное, которым почти никто не называл ее, за исключением бывших учителей, дамочек из интерната и буфетчиц. Едва примкнув к группе, она сразу попросила всегда называть ее акронимом – это ее псевдоним, боевая кличка, такие носили бойцы-канаки во времена боев и мятежей. Все повинуются, даже самые строптивые новобранцы, потому что с НВБ не поспоришь, когда она смотрит на вас своими маленькими черными глазками из-под четко очерченных выгнутых бровей. В такие моменты она умеет держать лицо столь неподвижным, что оно вдруг кажется маской, слепком с нее, который она оставила у вас в руках, чтобы пойти заняться чем-то поинтереснее. И это ваша вина, что она покинула вот так, вдруг, свои черты, свое собственное тело: это потому, что вы ее разочаровали. И тогда младшие братья и сестры, примыкающие к группе, быстро учатся больше ее не разочаровывать.

Родители ДоУс тоже были пьяны, говорит НВБ, когда выбирали ей имя, но ДоУс никогда не жаловалась. Это не значит, что ей нравится называться Дочерью-успеха, просто она вообще никогда не жалуется. Ее ничем не проймешь, говорят ее коллеги из больницы Медиполь, знающие ее под именем Тереза. А так и не скажешь, с ее маленьким ростом, слишком широкими пестрыми футболками, в которых она тонет, и ее детскими взрывами смеха. Не скажешь с первого взгляда, что у нее столько сил, но ДоУс твердо стоит на ногах, как бы ни был силен ветер.

Эти трое – Ручей, НВБ и ДоУс – из разных кланов и даже из разных частей архипелага. Разные причины привели их в Нумеа – НВБ постоянно называет его Вавилоном,– и, поскитавшись каждый сам по себе, они встретились случайно, потом снова встретились, сблизились и наконец объединились надолго в этой группе инакомыслящих. Их верность ей не дает им слишком остро почувствовать разрыв связей со своими исконными кланами – как и искушения Вавилона, добавляет НВБ.

Хотя Ручей никогда не упоминает ни о каком отдалении от своего клана и лопочет так, будто по-прежнему крепко в нем укоренен, у него нет никаких связей с кровной родней и уже очень давно он не бывал в Большой Хижине. НВБ сказала однажды ДоУс, что Ручей, должно быть, ушел беспрепятственно и безрадостно. Просто потому, что в нем было слишком много слов, чтобы молчать, а его рождение запрещало ему нести слово своему клану. Он был не из той ветви, не из той семьи. Клан мог его любить и восхищаться им, но на Ручья никогда не легла бы обыденная ответственность. Он мог бы заниматься полями или выбрать любое ремесло, которое позволило бы ему есть досыта, но в нем бурлили, переливаясь через край, фразы, которые ему не хотелось испортить. И он ушел, чтобы нести слово другим, тем, кто готов был слушать, даруя кому-то открытия, а кому-то приглашения, вызовы и бальзам на раны. Группа, упразднив проблемы наследия и рангов, произвела его в ораторы.

Личные обстоятельства, по которым ДоУс в этой группе, отчасти известны двум остальным. Они знают, что несколько лет назад она отказалась от брака по сговору. Когда женщина выходит замуж, она приносит жизнь и кровь своих братьев в клан супруга. Этот дар так важен, что создает долги. Иногда жизнь и кровь надо возвращать через несколько поколений. Это напоминает о себе, старый союз требует возобновления. Клан должен заново скрепиться через двух индивидов. ДоУс не захотела. Она говорит, что могла бы остаться после своего отказа, все знают, что с браками дела обстоят не так, как прежде, но она чувствовала себя канакой à la carte[11], как будто выбирала только хорошее для себя из меню, и ей стало стыдно. Взгляды окружающих казались ей укусами электрических муравьев. Она приехала в Нумеа и получила диплом сиделки. Вечерами иногда бывало так одиноко, что казалось, будто она исчезает. Непрочных наслоений, которые белые зовут группой, города или общества ей недостаточно. За гранью политических амбиций группа эмпатии насилия – вот она, структура, сеть социальных связей, в которых ДоУс нуждается, чтобы существовать.

Что же до причин НВБ – она с горящими глазами говорит о Малыше, который растет рядом с ней: она хочет дать ему завтрашний день. НВБ не очень любит теорию, она старается выражаться попроще. Я хочу, чтобы он шел вперед с высоко поднятой головой, говорит она, как люди с Вануату. Соседняя страна независима уже более сорока лет, и, может быть, она бедна, признает НВБ, может быть, ее больница – просто катастрофа, но меланезийский народ там может жить, не отчитываясь перед бывшими колониальными властями. Всего час полета между Порт-Вила и Нумеа, но ни-вануату ходят не так, как канаки здесь, чувствуется независимость в их движениях, говорит НВБ, в их глазах, в их голосах. Этого она хочет для своего сына и думает, что группа приближает их к этой цели. Эмпатия победит, заключает она.

Ручей и ДоУс кивают.

Март

Улица, на которую должна свернуть Тасс, скоро появится справа, между прямоугольными бежевыми домами, из которых торчат коробки кондиционеров. Она похожа на улицу из видеоигры, как будто устремленная почти вертикально в небо. Невозможно угадать, что там, за вершиной; может быть, ничего. Тасс любит проезжать здесь, хотя подъем исторгает у ее старенькой машины тревожные хрипы и приходится держать ногу на педали акселератора. Когда доберешься до самого верха, снисходит восторг открытия неизведанного. Машина, вернувшись на ровную дорогу, вдруг словно подпрыгивает. Летом в этом уголке холмов открывается невиданное цветение. Улица обсажена столетними фламбуаянами, изобилие их цветов ложится красным ковром на мостовую; они сияют ослепительными пятнами под синим небом. В садах за красивыми коваными оградами растет персидская сирень, и ее фиолетовые цветочки распространяют запах шоколада. Они обостряют голод, пьянят, потом вызывают тошноту и вянут между пальцами, когда их сорвешь. Малышкой Тасс обожала это растение. Она украшала головки своих кукол лиловыми цветами, давила их в воде в надежде получить духи.

Теперь, когда лето на исходе, пейзаж, который она видит, с трудом преодолев вершину, не так впечатляет. Деревья зеленые и черные. Лишь немного увядших лепестков под колесами машин, и их раздавленный багрянец отливает бурым. На сирени еще висят мясистые золотые плоды, похожие на игрушечные сокровища для детей. Теперь Тасс может не так сильно давить на педаль и устремляет взгляд дальше, за ветви, за дома. Скоро появится море.

Нумеа – город тяжелый на подъеме, но упоительный на спуске, когда все улицы кончаются на выходе из виража, упираясь в бухту или залив с искрящейся водой. Попозже, когда Тасс накопит денег, надо будет поискать новую машину, ту, что выдерживала бы подъемы без риска заглохнуть. Машину, которая позволила бы поехать в джунгли, не беспокоясь об ущербе от тряской дороги. Теперь, когда ей не надо больше экономить на поездки в метрополию, она скоро сможет себе ее позволить, заметила ей мать. Тасс сделала вид, что это вполне нормальный комментарий насчет ее разрыва, и ответила, что поищет. У Джу было довольно точное представление о машине, которая ей нужна. Тасс слушала, как он выдает названия и характеристики моделей, как будто какая-то из них могла ее утешить посредством того, что в ней больше лошадиных сил или потребления литров бензина. Она их уже забыла.

Сейчас она едет в лицей и слушает пугающий гул мотора и стук коробки передач, которые издает ее старенький «Дастер». Она заменяющий преподаватель в том же учебном заведении, что и в прошлом году, на той же должности. Она не помнит, кого заменяет,– а может быть, никогда этого не знала. Она просто знает, что не совсем на своем месте, это транзит. Она учитель и не учитель французского в своих классах. Лори, одна из ее подруг детства, которая преподает экономику и социальные науки в том же лицее, твердит ей, что она должна попроситься в штат. Вопрос зарплаты, вопрос чести, да и чтобы успокоить учеников, которые учатся, только когда вечность учителя им гарантирована. Они, наверно, думают, что ты идешь в комплекте с доской, столом и грязными окнами, что ты существуешь только в классной комнате. Но Тасс вполне устраивает быть вечной заменяющей. Отчасти потому, что она, положа руку на сердце, не считает себя хорошим учителем. Каждый раз, когда она толкает дверь в класс, ее окутывает красный туман страха, и почти вся ее работа в том, чтобы этот страх скрыть. Для нее преподавать – это прежде всего не показывать, что она боится. Программа идет потом, далеко позади.

Две последние недели каникул она провела, готовясь к урокам, сидя под ветерком из кондиционера. Город мало-помалу наполнялся, появились знакомые лица, загорелые, в обрамлении новых сережек. Тасс рассказывала о своем разрыве, и лица принимали сокрушенный вид, украшения нежно позвякивали от покачивания голов, объятий. Ох, бедняжка моя… Ее подруги, не в пример матери, любят открыто выражать свои чувства. Они купили пива, рома, Лори принесла фрукты из своего сада, анноны с большими колючками, буреющие бананы. Они счастливы, что Тасс остается в Каледонии, но ее будущее их беспокоит. Найти партнера здесь нелегко. Дело не в том, что уже знакомы большинство мужчин, те, что нашего возраста, те, что похожи на нас. Всегда можно надеяться на приезд жителя метрополии, иностранца, или на тот круг общения, который по загадочным причинам никогда не пересекался с нашим, но никто не знает, когда это произойдет. Мне все равно, говорит Тасс, у меня голова другим забита. Но когда подруги спрашивают чем, ей нечего ответить кроме «начала учебного года» – потому что не признаваться же ей после этого: «Томасом».

Она любит учебное заведение, в котором преподает, лицей на севере Нумеа, известный в основном своими техническими классами. Общий класс тоже есть, но он крошечный и незаметный. Ученики, имеющие уровень для этого пути, чаще всего выбирают другие места, редкие девочки и мальчики, которые туда записываются несмотря ни на что, выглядят немного потерянными, неуверенными в собственных знаниях, готовыми переметнуться в другой класс, если обнаружится, что они в конечном счете неспособны к письменным работам. Тасс не знает, сможет ли она преподавать лицеистам, похожим на нееподростка, одержимую результатами, которые позволили бы ей уехать в метрополию, и с неизменной убежденностью, что ее настоящая учеба будет потом и далеко. Красный страх перед ними расползется и поглотит ее малейшие попытки заговорить.

Ей особенно нравится директор лицея, высокий и широкоплечий мужчина с приветливым лицом и ровным голосом, которого все ученики зовут месье Эмманюэль – Эмманюэль, потому что это его имя, а месье, потому что он всегда носит галстук на рубашках с коротким рукавом. Он наполовину канак лет пятидесяти, деливший свое детство между племенем матери и городской жизнью предпринимателя-отца. Он мог бы чувствовать себя разрывающимся между двумя столь разными мирами (а может быть, так и было в догалстучную эру), но вынес оттуда непринужденность, которую сохраняет в любой ситуации. Он говорит «мы» изменчиво и текуче, и его «мы» может принимать любой масштаб: мы про учебный персонал, мы про канаков, мы про каледонийцев, мы про метисов, мы про взрослых, мы в разговорах с глазу на глаз или на собраниях лицея. Его безусловное «мы» как уютный кокон для Тасс, и его видение преподавания нравится ей: оно служит ей поддержкой, не пугая. На одном из первых собраний, когда Лори сокрушалась о результатах экзаменов на степень бакалавра, месье Эмманюэль объяснил своей педагогической команде, что успех здесь не может измеряться только этими цифрами. Если хотите думать в процентах, то надо добавить и другие. Возьмите, например, эту цифру: 33 % молодых канаков безработные. Или другую, вот: только 3 % имеют дипломы о высшем образовании. Политика равновесия, запущенная в 1980-е годы, не смогла изгладить неравенство между белым и цветным населением, и три года, которые ученики проводят здесь, тоже делу не помогут, как бы высоко вы ни ставили ваши педагогические способности. Вам не удастся в одиночку повернуть ход вещей. Но мы – одно из редких учебных заведений в Нумеа действительно смешанного состава, и эти три года, дадут они или же нет степень бакалавра нашим ученикам, наверняка принесут им кое-что такое, что они редко найдут потом вне этих стен: возможность быть вместе. Выпустившись, они могут по-прежнему утверждать, что живут смешанно, но это уже будет неправдой. Те, кто говорит: «Конечно, мы живем вместе»,– обычно имеют в виду свои школьные воспоминания или же отношения патрон – работодатель. Бездельники и студенты, уехавшие в метрополию, не общаются, южные кварталы не общаются с северными, а безработные не общаются с работающими. При всем горячем желании нельзя смешать одних с другими, если они встречаются только в «Милк-шейке» и на рынке. Здороваться не значит жить вместе.

– Я думаю, не сепаратист ли он,– сказала Лори, выходя с собрания.– Для работника Национального образования это было бы отчаянное лицемерие!

Ее большие голубые глаза в обрамлении золотистых ресниц – глаза куклы, которым Тасс завидовала все их отрочество,– устремлялись на коллег поочередно. Большинство улыбнулись, но никто не ответил. Это было за несколько месяцев до второго референдума в октябре 2020-го. Люди избегали подобных разговоров между залом заседаний и стоянкой. Но Лори никогда не боялась говорить. Это одна из тех черт характера подруги, которыми Тасс восхищается – куда больше, чем ее голубыми глазами, куда больше, чем золотистым изгибом ресниц. Вынужденное вечное присутствие островной жизни в конце концов создает приглушенную манеру общения, построенную на умолчаниях, обтекаемости и слухах. А Лори продолжает выпаливать фразы в лоб. Она предпочитает несогласие молчанию. Общая доля, говорит она, не может быть похожа на огромный ковер, под которым каждый прятал бы свои вещички. Она непременно строится на слове, пусть даже оно ведет к разборкам на повышенных тонах.

Тасс согласна в теории, но она успела привыкнуть к притворству и обтекаемости. Она не хочет ссориться из-за ничего, нет, только не с людьми, которых встречает каждый день или почти. Можно ведь говорить о многом, не рискуя повторяться, как в разработанных упражнениях. На выходе с того собрания, например, видя безмолвие коллег, она позволила политическому аспекту замечания испариться в коридоре и ответила подруге, что ей очень нравится месье Эмманюэль, что он хороший глава учебного заведения.

В начале марта месяца, когда солнце бьет в окна и первый технический класс перед ней от тепла мало-помалу размазывается по партам, Тасс пытается убедить своих учеников, как полезно им будет прочесть «Остров рабов» Мариво. Момент не лучший: урок перед обедом, и голод, который мог бы уравновесить апатию от жары, наоборот, добавился к ней, окончательно пришибив подростков. Тасс говорит им об утопических текстах XVIII века, в которых остров часто играет роль социальной лаборатории; упоминает Робинзона и Гулливера, которых не перечитывала с детства. Она говорит, что это забавно для нас, для вас, посмотреть с Ле Каю, чем был остров для Мариво. Веки учеников едва приподнимаются по ходу этого вступления.

– Это пространство мечты, пространство свободы и равенства, главное, пространство – и это должно вас заинтересовать,– где вновь прибывшие, Ификрат, Эфрозина, Арлекин и Клеантис, вынуждены подчиняться образу жизни местного населения, но все отлично знают, что в действительности было не так. Вновь прибывшие ничему не подчиняются по прибытии на остров. Когда Мариво пишет эту пьесу, Джеймс Кук еще не родился и Бугенвиль тоже, скажете вы мне. Так что же он знал об островах, Мариво?

Тасс путается, она и сама чувствует, но это не имеет значения для ее размякшей от усталости аудитории. Антильские острова, может быть. Франция уже колонизировала Антильские острова в ту эпоху, нет? Учитывая, что у нее уже была Гвиана, и вся Новая Франция, Канада, Луизиана и еще… как же это называлось? Аркадия? Ей надо было поискать, прежде чем углубляться в тему. Она это им должна. Это ее работа.

– Я вот что хочу сказать: тут речь о далеком острове, и говорят о нем, не заморачиваясь географией. Мы не знаем, где этот остров. Не знаем, кстати, и в какой мы эпохе, потому что часть персонажей из Афин, они отсылают к античной Греции, тогда как другая часть вышла из комедии дель арте. И, стало быть, это вовсе не пьеса об острове, это пьеса о месте, которого не существует, не-месте, а значит, у-топия, в полном смысле слова, где может случиться все.

Она выкрутилась, сделав ставку на этимологический смысл утопии, это профессорский подход, он придает уверенности.

– Там могли быть людоеды, как у Робинзона. Могли быть лилипуты, как у Гулливера. Но Мариво не пишет ни правду, ни фантастику. Не его это, не в его стиле. Он выдумывает остров, где рабы стали хозяевами, а хозяева рабами, с целью перевоспитания аристократов.

Тасс делит учеников на группки и раздает им сцены, которые выбрала благодаря советам в Интернете, чтобы они комментировали их на втором уроке.

Ученики склоняются над текстами или коротают время, обмениваясь ленивыми шепотками. Тасс боялась технических классов, когда начала преподавать на замене. Она думала: низкий уровень, нелюбовь (зачастую оправданная) к школе, которую не терпится закончить, и, стало быть, неизбежно конфликтные отношения. Но она редко встречает недисциплинированных, дерзких или агрессивных учеников. Для большой части подростков-канаков должное уважение к взрослым – это тишина. Они наблюдают, они учатся, они здесь, но не разговаривают: их слово ничего не весит, оно может лишь помешать. Остальные тоже ей не противятся. Неслухи скучают и засыпают, это их форма протеста. Они зевают, глаза становятся стеклянными, жесты замедляются. Они хнычут от ее вопросов, как будто она вытаскивает их из постели, гоня в школу. Иногда кто-то пукает, и все смеются. Иной раз Тасс немного одиноко, когда приходится повторять по три, четыре раза: «Ну что, никого? Никто не скажет что-нибудь об этом тексте?» – под избегающими ее взглядами.

Сидя за столом, она следит за группками, развалившимися на партах, и тоже поддается оцепенению. Жарко, слишком жарко в начале учебного года. Воздух плохо циркулирует в зданиях, и классы превращаются в хаммам, где все размякают. Растянув до максимума время своей неподвижности, Тасс начинает ходить между группками, спрашивая каждого, как подвигаются дела. Потом она указывает пальцем на стол, и ученики по очереди встают, чтобы прочесть свои неуклюжие заметки. Первая группа бормочет робкие комментарии о политических и комических масштабах сцены, пьесы, творчества Мариво и даже всего века; можно подумать, что они говорят о диковинных животных, которых никогда не видели своими глазами, полярных медведях, например, или дагю[12]. Однажды под Орлеаном, у родных Томаса, Тасс видела лисицу, и она показалась ей восхитительной и неуместной.

Двое учеников со следующим заданием, мальчик и девочка, неторопливо устраиваются за столом, и девочка начинает с «ну ето…», как почти все ученики, прошедшие перед глазами Тасс с тех пор, как она работает. Замысловатая подвеска в ухе мальчика, заканчивающаяся длинным серебряным крестом, возможно, египетским символом, почти касается его ключицы. Он говорит таким низким голосом, почти шепотом, что порой кажется, будто что-то тихо рокочет, как будто это раскаты грома, такие далекие, что ты даже не уверен, вправду ли их слышишь. Тасс требуется несколько минут, чтобы понять, что эти двое – близнецы; в первый миг ей кажется, что у нее просто двоится в глазах. Есть что-то странное в их лицах, похожих и в то же время резко отличающихся. Он красавчик, а в точности те же черты делают его сестру, наоборот, уродливой. Он читает за Арлекина, слугу, она за Ификрата, господина. Сцену она открывает вопросом: Ты любишь меня, и ты же осыпаешь меня бранью? Как все ученики, которых Тасс повидала за два года, они читают нараспев восклицательные фразы, которыми пересыпана ссора двух персонажей, старательно приглаживая их и внезапно повышая голос до визга на последнем слоге. Тасс с трудом скрывает неловкую гримасу, которую вызывают у нее эти высокие окончания. Мальчик читает: Ты хочешь, чтобы я разделил твою печаль, а сама никогда не разделяешь мою. До сих пор он все смотрел вниз, на записи, которые теребил так долго, что они повлажнели, но на последней части фразы вдруг поднимает голову и встречается с взглядом Тасс. А ты никогда не разделяешь мою мягко окутывает его лицо, как паутина, натянутая утром между кустами в саду. Он продолжает, пустившись в тираду без восклицательных знаков, не торопясь, но и не думая перевести дыхание, и уже совсем умирающим голосом читает: Я не похож на тебя; у меня не хватило бы духу быть счастливым тебе в ущерб. И снова его взгляд встречается со взглядом Тасс. Прямое обращение смущает ее.

Брат и сестра приступают после чтения к изложению текста, жесткому, но приемлемому. Они говорят о великодушии Арлекина, его способности к прощению, о диалоге на равных, звучащем в построении фраз, сталкивающих Ификрата и его слугу.

– Есть ты, и есть я,– говорит девочка,– должно быть, нечасто случается, чтобы слуга успел обзавестись своим «я».

Тасс перебивает ее:

– Вы хотите сказать «имел право»?

Девочка слегка пожимает плечами, как будто это одно и то же.

– Почему, как вы думаете, Мариво написал такую развязку? Почему они снова обменялись одеждой? Почему вернулись к исходному положению?

Ответ, которого ждет Тасс, касается консерватизма Мариво, скрытого за изложенными великими идеалами: консерватизма буржуазии, которая многое потеряет, если бедные реально займут место сильных, консерватизма театров, где его пьесы играются и всегда подвержены цензуре, консерватизма самой формы, комедии с условным концом. Но мальчик с крестом, раскачиваясь, бормочет, что он не знает, что думать, а в общем, ето… если он правильно понял, Мариво зависит от аристократов, чтобы писать и чтобы его играли, у него тоже есть хозяева, он вынужден верить, что они добрые, верить, что они держат свои обещания. Подросток щурит глаза, размышляя вслух. У него длинные черные изогнутые ресницы.

– Почему «вынужден верить»? – спрашивает Тасс.

– Иначе ему было бы слишком больно, его жизнь стала бы слишком хрупкой, а он пишет утопии не для того, чтобы сделать себе больно, вы сами сказали, он пишет, чтобы мечтать, ну ето… его утопия – что богатые люди держат слово, что им есть что делать с такими людьми, как он.

Он грустно улыбается Тасс.

– Мне его немного жаль,– говорит он.

Удивленная, Тасс просит его развить мысль, но после короткой паузы слово берет его сестра, ей, говорит она, конечно же, жаль, что мечта так мала, в то время как он мог бы создать что угодно на этом вымышленном острове. У нее та же улыбка, что у брата, меланхоличная смесь теней и ямочек.

Когда урок кончается, Тасс смотрит в свой журнал, чтобы узнать имена близнецов. На черно-белых фотографиях дурного качества лица запечатлены в контрастах немецких экспрессионистских фильмов, темная кожа канаков отливает базальтом. Его зовут Селестен, ее – Пенелопа. Как будто продолжается пьеса Мариво.

На деревья во дворе каждое утро прилетает бюльбюль. Он красив со своим красным брюшком, взъерошенной угольно-черной головкой и белым пятнышком, поблескивающим на спинке, когда он взлетает, развернув крылья полукругом. Красивый и глупый, донельзя агрессивный ко всем другим видам. Он порхает с дерева на дерево, и остальные птицы взмывают от него с паническим шелестом. И садится-то всего на несколько секунд, не то чтобы он особо любил это дерево, эту ветку – просто не дает занять ее другим.

Он красив, и ему нечего здесь делать – не только во дворе, где он отвлекает Тасс, но и вообще на Большой земле. Афишки, вывешенные там и сям вдоль дорог и вокруг природных парков, регулярно об этом напоминают. Эта птица – захватчик. Она уроженка Юго-Восточной Азии. Тасс не знает, верно ли выражение «инвазивный вид», ведь по факту птица ничего не завоевывает, не желает никакой экспансии своей территории. Люди завезли их в клетках несколько десятилетий назад, в декоративных целях, и, конечно, в какой-то момент что-то пошло не так (ничего удивительного, Тасс видела «Парк Юрского периода», живое всегда пробьет себе дорогу). Бюльбюль не захотел быть только украшением, он улетел, расселился, размножился. В этот момент он захватил территорию, да, но вынужденно. Существует ли законное вторжение, как существует законная оборона? Это на колонизатора смотрит Тасс, наблюдая, как он раскрывает крылышки, или на жертву, или на то и другое вместе?