Обрученные

В соседней комнате царило полнейшее смятение. Ренцо пытался поймать синьора курато и разводил руками, словно играя в жмурки. Добравшись до двери, он начал стучать в нее, громко выкрикивая: «Отоприте, отоприте же, не поднимайте шума!» Прерывающимся голосом Лючия старалась остановить Ренцо и умоляюще повторяла: «Уйдем, ради бога, уйдем!» Тонио на четвереньках шарил руками по полу, чтобы все-таки заполучить свою расписку. Жервазо, словно одержимый, орал и скакал, стараясь выбраться и удрать подобру-поздорову.

Среди этой суматохи нам приходится сделать минутную остановку для некоторых размышлений. Ренцо, скандаливший ночью в чужом доме, пробравшийся в этот дом украдкой и осадивший самого хозяина в одной из комнат, являлся как бы завзятым насильником, а между тем он, по сути дела, был обиженным. Дон Абондио, захваченный врасплох, обращенный в бегство и доведенный до ужаса в тот самый момент, когда он мирно предавался своим занятиям, как будто являл из себя жертву – между тем, в сущности, именно он-то и был обидчиком. Так часто бывает на этом свете, – я хочу сказать, так бывало в семнадцатом веке.

Не видя признаков отступления врага, осажденный отворил окно, выходившее на церковную площадь, и принялся кричать: «Помогите! Помогите!» Луна светила вовсю. Тень от церкви, а за ней длинная, остроконечная тень колокольни лежали резким черным пятном на заросшей травою ярко озаренной площади: любой предмет был четко виден, почти как днем. Но куда ни кинешь взгляд, нигде ни малейшего признака живого существа. Однако к боковой стене церкви, как раз со стороны, обращенной к приходскому дому, примыкало небольшое жилье, каморка, где спал пономарь. Разбуженный неистовым криком, он очнулся от сна, поспешно слез с кровати, открыл створку своего оконца, высунул наружу голову и, не успев еще продрать глаза, произнес:

– Что случилось?

– Скорей, Амброджо, на помощь! Люди забрались в дом! – закричал ему дон Абондио.

– Сейчас, – ответил пономарь, пряча голову.

Он затворил окно и, полусонный, здорово перепуганный, тут же нашел способ помочь беде – в большей даже степени, чем его о том просили, не принимая, однако, участия в свалке, какая она там ни будь. Схватив штаны, лежавшие у него на постели, и сунув их под мышку, словно парадную шляпу, он вприпрыжку спустился по деревянной лестнице, подбежал к колокольне, схватился за веревку большего из двух колоколов и ударил в набат.

Дон-дон-дон-дон! Крестьяне с перепугу крестятся, спросонья не спускают ног с кровати; парни, развалившиеся на сеновале, прислушиваются, поднимаются. «Что такое? Набат? Пожар? Воры? Разбойники?» Иные жены увещевают своих мужей, умоляя их не трогаться с места, – пусть идут себе другие. И все же некоторые встают, подходят к окну: трусы делают вид, что сдаются на уговоры жен, и возвращаются; кто полюбопытнее и похрабрее, идет вниз за вилами и мотыгами и устремляется на шум; третьи только глазеют.

Но прежде, чем одни оказались на месте происшествия, прежде даже, чем другие успели вскочить на ноги, шум долетел до слуха тех, кто был неподалеку, на ногах и одет. То были брави – с одной стороны, Аньезе и Перпетуя – с другой. Сначала вкратце расскажем про первых, о том, что они делали с той минуты, как мы их покинули в остерии. Эти трое, заметив, что все двери заперты и улица опустела, поспешно вышли из остерии, словно вдруг сообразив, что засиделись слишком поздно, и заявив, что торопятся домой; они обошли всю деревню, дабы окончательно убедиться, что все угомонились; и действительно, они не встретили ни живой души, не услышали ни малейшего шороха. Прошли они со всяческими предосторожностями и мимо нашего бедного домика, где царила полнейшая тишина, – ведь в нем уже никого не было. Тогда они, не мешкая, отправились в хижину и доложили обо всем синьору Гризо. Он тут же надел на голову большую старую шляпу, набросил на плечи вощеный полотняный плащ пилигрима, обвешанный ракушками, взял в руки страннический посох и, сказав: «Пошли, смелей! Смирно, смотрите вы, слушать мои приказания!» – первым тронулся в путь, остальные за ним.

Мигом добрались они до домика улицей, противоположной той, по которой ушла наша небольшая компания, тоже отправившаяся в свою экспедицию. На расстоянии нескольких шагов Гризо остановил свою шайку и пошел на разведку один. Видя, что снаружи безлюдно и спокойно, он подозвал двоих из своей своры, приказал им потихоньку перелезть через стену, окружавшую дворик, и, спустившись внутрь, спрятаться в углу за густым фиговым деревом, которое он заприметил еще утром. После этого он тихонько постучался, намереваясь притвориться заблудившимся странником и попросить приюта до наступления дня. Никто не отвечал. Он постучал немного сильнее – полная тишина. Тогда он кликнул третьего разбойника и велел ему, по примеру двух других, спуститься во дворик и потихоньку снять засов, чтобы обеспечить себе свободный вход и выход. Все это было выполнено с большой осторожностью и прошло благополучно. Затем, позвав остальных, он вошел вместе с ними во двор, велел им спрятаться рядом с первыми, бесшумно приблизился к выходу на улицу и поставил там двух караульных с внутренней стороны, после чего крадучись подошел ко входу в нижний этаж. Здесь он снова постучался – жди не жди, толку мало! Тогда он потихоньку открыл дверь. Изнутри никто не спросил: «Кто там?» Никого не было слышно, – словом, все шло как нельзя лучше. Стало быть – вперед. «Пст!» – подозвал он стоявших у фигового дерева и вошел с ними в комнату нижнего этажа, где поутру он коварно выпросил кусок хлеба. Вынув трут, кремень, огниво и серные спички, он зажег свой маленький фонарик и вошел в следующую, самую дальнюю комнату, чтобы увериться, что там никого нет, – в самом деле никого! Гризо вернулся назад, подошел к лестнице и, вглядываясь в темноту, стал прислушиваться: безлюдье и молчание. Он поставил еще двух караульных в нижнем этаже и взял с собой Гриньяпоко. Это был браво из Бергамского края – ему одному было поручено угрожать, унимать, приказывать, вообще вести все разговоры, для того чтобы Аньезе могла по его говору подумать, что весь заговор затеян именно в Бергамо. Они двигались бок о бок, остальные шли сзади. Гризо тихо-тихо поднимается наверх, проклиная в душе каждую заскрипевшую ступеньку, каждый шаг этих проходимцев, производивших шум. Вот уже он наверху. Здесь залег заяц! Он легонько толкает дверь, ведущую в первую комнату; дверь подается, образуя щель, он заглядывает в нее: темно; он прислушивается, не храпит ли кто, не вздыхает ли, не копошится ли внутри: все тихо. Стало быть, можно вперед! Подняв фонарь к лицу, направляя свет вперед, чтобы видеть, оставаясь в тени, он распахнул дверь; пред ним кровать, он к ней; постель накрыта и взбита, покрывало наброшено на изголовье. Гризо пожал плечами, повернулся к товарищам, давая им понять, что идет в другую комнату и они должны следовать за ним; войдя в следующую комнату, он видит там то же самое. «Что за чертовщина! – вскрикнул он. – Уж не выдал ли нас какой-нибудь пес-изменник?» Остальные, уже с меньшей осторожностью, принялись шарить по всем углам, переворачивая все вверх дном. Пока разбойники были заняты, те двое, что караулили у выхода на улицу, услышали частые, быстро приближающиеся шаги; кто бы то ни был, решили они, он непременно пройдет мимо, и, притихнув, брави на всякий случай насторожились. Действительно, шаги затихли как раз у входа. То был Менико, стремглав спешивший по поручению падре Кристофоро предупредить обеих женщин, чтобы они, ради самого Неба, немедленно ушли из своего дома и укрылись в монастыре, потому что… ну, почему, это уж вам известно, читатель! Менико взялся за скобу засова, собираясь постучать, и почувствовал, что он болтается у него в руке, что он выдернут и снят. «Что за оказия?» – подумал он и в страхе толкнул дверь – она сразу открылась. Менико с величайшей осторожностью переступает порог и вдруг чувствует, как его хватают за руки, и слышит, как два тихих, полных угрозы голоса произносят с обеих сторон: «Молчи, не то убьем!» Он испустил страшный крик, но один из разбойников закрыл ему рот рукой, а другой вытащил огромный нож, чтобы припугнуть его. Мальчишка затрясся как осиновый лист и уж не пытался кричать, ибо в то же мгновение тишину прорезал громкий удар набатного колокола, а потом, один за другим, полился целый поток ударов. «На воре шапка горит», – говорит пословица; каждому из двух пройдох в этом звоне почудилось его собственное имя и прозвище; они отпустили Менико и, разинув рты, развели руками, глядя друг на друга, а затем бросились в дом, где находилась большая часть шайки. Менико – прочь без оглядки, прямо к колокольне, где уж наверняка кто-нибудь да был. На других пройдох, обшаривавших дом, страшный набат произвел такое же впечатление. Насторожившись и придя в замешательство, они бросились к выходу, ища кратчайший путь, натыкаясь друг на друга. Между тем все это был народ испытанный и ко всему привычный, но и они не смогли устоять перед неведомой опасностью, к тому же совершенно непредвиденной и свалившейся на них как снег на голову. Потребовалось все самообладание Гризо, чтобы удержать всех вместе и не дать отступлению превратиться в паническое бегство. Подобно тому как пес, сопровождающий свиней, подбегает то с той, то с другой стороны к отбивающимся от стада, одну ухватит зубами за ухо и втянет обратно, другую толкнет мордой, полает на третью, которая как раз в этот момент выбегает из рядов, – так и тут наш странник схватил за волосы одного из тех, кто уже был на пороге, и втащил его обратно; посохом загнал назад сунувшихся туда же; обругал других, метавшихся взад и вперед, не зная, куда броситься. В конце концов он согнал всех на середину дворика.

– Живо! Пистолеты в руки! Ножи наготове, держаться вместе и марш за мной! Дурьи вы головы, кто же посмеет нас тронуть, если мы будем держаться вместе? А если дадим перехватать себя поодиночке, тогда всякий мужик с нами справится. Стыдитесь! За мной, эй вы, дружно!

Вслед за этим кратким обращением он стал во главе шайки и вышел первым. Дом, как мы уже говорили, стоял на краю деревни. Гризо пошел по улице, ведшей в поле, и все последовали за ним в полном порядке.

Оставим их идти и вернемся немного назад – займемся Аньезе и Перпетуей, которых мы оставили на тропинке. Аньезе старалась насколько возможно подальше увести свою приятельницу от дома дона Абондио, и до известного момента дело шло отлично. Но вдруг служанка вспомнила, что дверь не заперта, и захотела вернуться обратно. Возражать было нечего; чтобы не вызывать лишних подозрений, Аньезе пришлось повернуть вслед за Перпетуей и пойти за ней, стараясь, однако, задерживать ее всякий раз, когда замечала, что та приходила в экстаз, повествуя о вылетевших в трубу брачных проектах. Аньезе приняла вид усердной слушательницы и время от времени, желая показать, что следит за рассказом, или чтобы оживить болтовню, произносила: «Так, так… теперь я все понимаю… превосходно… ясное дело. А потом? А он что? А вы?» Тем временем про себя Аньезе думала совсем другое: «Ушли они или все еще там? Какого дурака сваляли мы все трое, не условившись, чтобы они подали какой-нибудь сигнал, когда дело благополучно закончится. Большая глупость, но теперь уж ничего не поделаешь. Как бы только изловчиться и, насколько возможно, задержать ее еще, ну в крайнем случае придется с ней еще поваландаться».

Так, шаг за шагом, то продвигаясь вперед, то останавливаясь, приблизились они к жилью дона Абондио, но дома еще не было видно за поворотом. Подойдя как раз к важному моменту своего рассказа, Перпетуя дала себя остановить, не оказывая сопротивления и даже не заметив этого, как вдруг неподвижный воздух среди безмолвия ночи прорезал отчаянный крик дона Абондио, доносившийся откуда-то сверху: «Помогите, помогите!»

– Господи помилуй! Что случилось? – вскрикнула Перпетуя и бросилась было бежать.

– Что, что такое? – закричала Аньезе, хватая ее за юбку.

– Господи помилуй! Вы разве не слышали? – отвечала та, стараясь вырваться.

– Что такое? Что случилось? – повторила Аньезе, удерживая ее за руку.

– Подите вы ко всем чертям! – крикнула Перпетуя, отталкивая Аньезе и вырываясь, а затем пустилась бежать.

В это время донесся отдаленный, еще более пронзительный и неожиданный, страшный крик Менико.

– Господи помилуй! – закричала теперь и Аньезе и помчалась за Перпетуей.

Но не успели, так сказать, сверкнуть их пятки, как вдруг раздался набатный колокол – раз, два, три и дальше, удар за ударом. Эти удары могли бы пришпорить их, будь в том надобность! Перпетуя прибыла на место минутой раньше и бросилась отворять дверь, но дверь сама распахнулась, и на пороге показались Тонио, Жервазо, Ренцо и Лючия, которые, отыскав лестницу, вприпрыжку спускались по ней, а услыхав страшный набатный звон, бросились искать спасения в поспешном бегстве.

– Что такое? Что такое? – задыхаясь, спросила Перпетуя братьев, но те ответили ей лишь грубым толчком и удрали. – И вы! Как? Вы что тут делаете? – спросила она затем нашу парочку, узнавая ее.

Однако и они удалились, не дав ответа. Перпетуя, спешившая на помощь туда, где в ней нуждались всего больше, не стала терять времени, быстро вошла в переднюю и, как могла, на ощупь, бросилась к лестнице.

Жених с невестой, так и оставшиеся лишь обрученными, столкнулись лицом к лицу с Аньезе, прибежавшей впопыхах.

– А, вы здесь! – сказала она, с трудом произнося слова. – Как же прошло дело? Что это за звон? Я никак слышала…

– Домой, скорей домой, – проговорил Ренцо, – домой, пока не собрался народ.

И они пустились было наутек. Но тут прибежал Менико и, узнав их, весь дрожа, проговорил охрипшим голосом:

– Куда вы? Назад, назад! Идите туда, в монастырь!

– Так это ты?.. – начала было Аньезе.

– Это что еще такое? – спросил Ренцо.

Лючия, совершенно растерявшись, молча вздрагивала.

– Сам дьявол в доме, – задыхаясь, продолжал Менико. – Я видел их, они хотели убить меня. Падре Кристофоро сказал, – да, и вы, Ренцо, – он сказал, чтобы вы тоже приходили сейчас же, и потом – я же их видел воочию, по счастью, я нашел всех вас здесь. Я расскажу вам все потом, когда выберемся отсюда.

Ренцо, растерявшийся меньше других, подумал, что, так или иначе, надо уходить как можно скорее, прежде чем соберется народ, и что всего надежнее было бы поступить по совету или, лучше сказать, по настоянию насмерть перепуганного Менико. А по дороге, избежав опасности, можно будет потребовать у мальчика более толкового объяснения.

– Ступай вперед, – сказал он Менико. – Мы пойдем с ним, – обратился он к женщинам.

Они быстро повернули по направлению к церкви, пересекли площадь, где по милости неба еще не было ни одной живой души, вошли в уличку, пролегавшую между церковью и домом дона Абондио, пролезли в первую попавшуюся им в изгороди дыру и бросились в поле.

Не успели они пройти, пожалуй, и полсотни шагов, как на площадь стала стекаться толпа, с каждой минутой возраставшая. Люди глядели друг на друга, у каждого на языке вертелся вопрос, ни у кого не было ответа. Прибежавшие первыми бросились к церковной двери – она была на запоре. Тогда они побежали к колокольне, и один из них, приставив рот к небольшому окошку вроде бойницы, крикнул внутрь: «Кой черт там звонит?» Услыхав знакомый голос, Амброджо бросил веревку и, поняв по гомону, что народу сбежалось много, ответил: «Я сейчас отопру». Наспех надев принесенную с собой под мышкой амуницию, он прошел изнутри к церковной двери и отпер ее.

– Что значит весь этот шум? Что случилось? Где? Кто?

– Как это где? – сказал Амброджо, придерживая одной рукой дверь, а другой ту самую амуницию, которую он наспех напялил. – Как! Вы не знаете? У синьора курато в доме разбойники. Смелей, ребята, на помощь!

Все устремились к дому курато и, подойдя к нему толпой, стали, прислушиваясь, смотреть наверх; в доме стояла полная тишина. Некоторые забежали со стороны двери – она была заперта, и не было заметно, чтобы кто-нибудь к ней прикасался. Тогда, в свою очередь, поглядели наверх – ни одного открытого окна, ни малейшего шороха.

– Есть там кто внутри? Эй, синьор курато! Синьор курато!

Дон Абондио, который, едва лишь заметил бегство незваных гостей, отошел от окна, запер его и в данную минуту шепотом пререкался с Перпетуей, бросившей его одного в таком затруднительном положении, должен был, по требованию собравшегося народа, снова появиться у окна. Увидав столь огромное подкрепление, он раскаялся в том, что вызвал его.

– Что тут было? Что с вами сделали? Кто они такие? Где они? – кричали ему разом пятьдесят голосов.

– Никого уже больше нет. Спасибо вам, расходитесь по домам.

– Но кто же это был? Куда они ушли? Что случилось?

– Дурные люди, что шляются по ночам, но они уже разбежались. Ступайте домой; никого больше нет; еще раз, дети мои, спасибо вам за доброе ваше отношение. – С этими словами он скрылся, затворив окно.

Тут одни принялись ворчать, другие – напевать, третьи – ругаться. Некоторые пожимали плечами и уходили. Вдруг появился новый человек; совсем запыхавшись, он с трудом выговаривал слова. Человек этот жил почти напротив дома Аньезе. Когда начался шум, он выглянул из окна и увидел происходивший во дворике переполох среди брави, которых Гризо старался успокоить. Переведя дух, он крикнул в толпу:

– Что вы тут делаете, ребята? Дьявол не тут, а в конце улицы. Внизу, в доме Аньезе Монделлы, какие-то вооруженные люди, они там, в доме; никак собираются убить какого-то странника. Кто знает, что там за дьявольщина!

– Что? Что такое? – началось беспорядочное совещание. – Надо идти. Надо посмотреть. Сколько их? А нас сколько? Кто они? Консула сюда, консула!

– Я здесь, – отозвался консул из середины толпы, – я здесь, но вы должны мне помочь и слушаться беспрекословно. Живо! Где пономарь? Звони вовсю! Быстро! Бегите кто-нибудь за помощью в Лекко! Идите все сюда…

Кто приблизился, а кто за спиной у других и удрал. Шум стоял страшный, как вдруг появился новый свидетель, видевший собственными глазами, как незнакомцы поспешно удирали, и завопил:

– Спешите, ребята! Воры либо разбойники убегают с каким-то странником; они теперь уже за деревней. Держи их!

В ответ на это сообщение вся толпа, не дожидаясь приказаний начальства, пришла в движение и врассыпную бросилась вниз по улице. По мере того как воинство подвигалось вперед, кое-кто из шедших первыми замедлял шаг, давая обогнать себя другим, и застревал в самой гуще боевой массы, задние проталкивались вперед, и наконец вся вереница в беспорядке достигла места назначения.

Свежие следы нашествия были налицо: дверь настежь, засов снят, но самих разбойников и след простыл. Вошли во дворик, подошли к двери нижнего этажа – она тоже оказалась отпертой и сорванной. Стали звать: «Аньезе! Лючия! Странник! Где странник? Знать, Стефано видел его во сне, странника-то!» – «Да нет же, нет. Карландреа тоже видела его. Эй, странник! Аньезе! Лючия!» Ответа нет. «Они утащили их с собой, утащили с собой». Нашлись такие, что громогласно стали требовать преследования похитителей: ведь это неслыханная гнусность и было бы позором для всей деревни, если бы любой негодяй мог безнаказанно заявляться и таскать женщин, словно коршун цыплят с покинутого гумна. Новое и более шумное совещание; вдруг кто-то (потом так и не удалось узнать, кто же это был) пустил слух, что Аньезе и Лючия укрылись в одном доме. Слух быстро распространился, ему поверили: о преследовании беглецов сразу перестали говорить, толпа рассыпалась и все разошлись по домам. Поднялось шушуканье, шум, стучали в двери, отворяли, появлялись и исчезали огоньки, женщины, высунувшись из окон, задавали вопросы, им отвечали снаружи. Когда же улица опустела и все затихло, разговоры продолжались по домам, перемежаясь с зевотой, с тем чтобы поутру возобновиться.

Новых событий, впрочем, не произошло, если не считать того, что в это самое утро консул стоял у себя в поле, подперев подбородок рукой и опираясь локтем на рукоятку заступа, наполовину погруженного в землю, а ногою на самый заступ. Он стоял, обдумывая про себя тайны минувшей ночи и сложный вопрос о том, что ему надлежало сделать и как было выгоднее всего поступить. Вдруг он увидел, что навстречу ему идут два человека довольно вызывающего вида, длинноволосые, наподобие первых франкских королей, а в остальном чрезвычайно похожие на тех двух субъектов, что за пять дней до того пристали к дону Абондио, если только это не были те же самые. Они нагло потребовали от консула, чтобы он никоим образом не докладывал синьору подеста о происшедшем, а в случае, если его спросят, не говорил бы правды да чтобы не болтал зря сам и не поощрял болтовни крестьян, если только ему дорога надежда мирно скончаться в собственной постели.

Наши беглецы довольно долго шли молча, быстрым шагом, поочередно оборачиваясь назад, чтобы поглядеть, нет ли погони: все были удручены утомительным бегством, обеспокоены неизвестностью, в которой очутились, огорчены неудачей предприятия и полны смутным страхом перед новой, неопределенной опасностью. Это тревожное чувство усиливал непрерывно преследовавший их набатный звон, который по мере удаления долетал до них все слабее и приглушеннее, но зато, казалось, становился все печальнее и зловещее. Наконец он прекратился. Только тогда беглецы, находясь уже в безлюдном поле и не слыша вокруг ни малейшего шороха, замедлили шаг. Немного отдышавшись, Аньезе первая прервала молчание и принялась расспрашивать Ренцо, как было дело, а Менико – как случилось, что какой-то дьявол проник к ним в дом. Ренцо вкратце рассказал печальную историю, а затем все трое обратились к мальчику, который уже более обстоятельно передал предостережение падре Кристофоро и рассказал обо всем, что сам видел, и об опасности, какой он подвергся. Все это, увы, лишний раз подкрепляло предостережение падре. Слушатели поняли больше того, что сумел рассказать Менико: это открытие заставило их содрогнуться. Все трое сразу остановились, с ужасом глядя в глаза друг другу. И тут же, в единодушном порыве, все трое положили руку – кто на голову, кто на плечи мальчику, словно желая приласкать его и молча поблагодарить за то, что он явился их ангелом-спасителем. Выражая свое сочувствие по поводу пережитого им волнения и опасности, которой он подвергался ради их спасения, они почти готовы были просить у него за это прощения. «А теперь возвращайся домой, чтобы твои больше не тревожились за тебя», – сказала ему Аньезе и, вспомнив про обещанные две монетки, вынула из кармана целых четыре и отдала ему со словами: «Ну ладно, моли Бога, чтобы нам скорее увидеться снова, и тогда…» Ренцо дал Менико новенькую берлингу и долго внушал ему ничего никому не говорить о поручении падре Кристофоро; Лючия еще раз приласкала мальчика и простилась с ним взволнованным голосом. Растроганный Менико простился со всеми и повернул назад. А те пошли своей дорогой в глубоком раздумье – женщины впереди, Ренцо за ними, охраняя их путь. Лючия крепко держала мать под руку, мягко и осторожно отклоняя помощь, которую Ренцо предлагал ей в трудных местах этого путешествия, когда шли по проселкам: ей было стыдно, что она, пусть даже при исключительных обстоятельствах, так долго оставалась наедине с ним и допустила подобную близость, – правда, она надеялась вот-вот стать его женой. Теперь, когда ее мечты так горестно развеялись, Лючия раскаивалась в том, что зашла слишком далеко, и к многочисленным ее волнениям прибавилось теперь еще и чувство стыда, порожденного не печальным познанием зла, а стыда беспричинного, больше похожего на страх ребенка, который дрожит в потемках, сам не зная почему.

– А дом? – вдруг сказала Аньезе.

Но как ни важен был этот вопрос, никто ей не ответил, потому что никто не мог дать удовлетворительного ответа. Молчаливо продолжали они свой путь и немного спустя вышли наконец на небольшую площадь перед монастырской церковью.

Ренцо подошел к двери и тихонько толкнул ее. Дверь тут же подалась, и луна, прокравшись в отверстие, осветила бледное лицо и серебряную бороду падре Кристофоро, который стоял на пороге и ждал. Увидя всех троих, он произнес: «Слава Богу!» – и жестом пригласил пришедших войти. Рядом с ним стоял другой капуцин – то был послушник-пономарь, которого падре Кристофоро просьбами и убеждениями уговорил бодрствовать вместе с собой и, оставив входную дверь незапертой, быть настороже, с тем чтобы принять несчастных, которым угрожала страшная опасность. Только немалый авторитет падре Кристофоро и его репутация святого человека помогли добиться от послушника такой опасной и противной уставу уступчивости.