Лебединая песнь Доброволии. Том 2

Одолели версту, и на гребне правого берега авангард разглядел белесые столбики дымов. То советские бронепоезда стерегли подступы к Ростову. Уже близко.

Шагали и шагали без остановок, постепенно люди начали осознавать, что происходящее с ними в ночи – реально. Томление перед близкой сшибкой, в которой многие полягут, сменялось нервической весёлостью. Уже скоро, господа. Совсем скоро!

Дон пересекали, поравнявшись со станицей Гниловской, тут основное русло ширилось за счёт притока.

Головная рота напоролась на непонятные препятствия под снегом. Что за чёрт?! Горбы какие-то… Оказалось – перевёрнутые вверх днищами лодки, в Гниловской их уйма, станица знаменита рыболовным промыслом. Лодки – это хорошо, значит, войска достигли цели. Прибрежная коса подле Гниловской неширока, десяток саженей – и она круто взмывает вверх.

Обходные тропы искать недосуг, путь у корниловцев один. Строй рассыпался, люди стали взбираться по обледеневшему откосу. Карабкались, буксовали, на четвереньках съезжали назад, друг с дружкой сталкивались, верхние нижним наступали на головы, оскользнувшиеся зыбко балансировали, пытаясь удержать равновесие. Получалось не у всех. Вот плечистый вольнопёр, до самых очков замотанный башлыком, вниз кубарем покатился, выронил винтовку с примкнутым штыком. Раззява… Всё, однако, происходило практически беззвучно, даже матюкались шёпотом.

Труднее было лошадям, коих мать-природа не приспособила для лазания по горам. Храпящих упирающихся испуганных животных волокли под уздцы. Ударники, муравьями облепив подводы, толкали их в гору рывками на «раз-два». И так – за метром метр.

Пулемётчики на хребтах тащили «льюисы», «максимки» и «гочкисы», пыхтели под пудовыми ящиками с патронами.

В темноте казалось – круча не имеет конца и ведёт прямиком на небеса.

Когда выбрались наверх, перевести дух командиры не разрешили.

– Впер-рёд!

Батальон капитана Кромова без выстрела захватил дремавший под парами броневой поезд. Командный состав был переколот в вагонах.

Второй и третий батальоны выбрасывали из хат сонных полураздетых красноармейцев. Без прелюдий чинили блиц-допросы.

– Какого полка, сволочь?!

– Ба… Бахчисарайского имени товарища Ленина…

– Непростой полк раз имя главаря носит. Навроде, гвардии?! – врид командира полка поручик Дашкевич старался не выдать бурной радости от ошеломительного успеха.

Бахчисарайцев сцапали со всеми пулемётами и пушками, их четырёхорудийная батарея стояла незапряжённой на площади у церкви.

Дашкевич получил приказ спешно продвинуться к северной окраине Гниловской, смотревшей на Ростов. Второй корниловский остался в прибрежной части станицы, резерв дивизии. Запасный Корниловский полк вместе с марковцами были направлены брать ростовский пригород Темерник.

У советских меж тем шок прошёл, по улицам затрещала пальба, ручная граната шарахнула. Бумм! Очаги сопротивления возникали разрозненные, но и на их подавление потребовалось время.

За хлопотами корниловцы не заметили, как полностью рассвело. Набесившись за ночь, угомонился ветер, снег перестал сыпать. Зарделся, как стыдливая тургеневская барышня, восток. Идеальная видимость позволяла осмыслить реакцию противника.

Ага, в стороне Таганрога зашевелилась чёрная змея. Оптика подсказала – выступила пехота, крупные силы. В том же направлении обнаружились дымы бронепоездов. Стало быть, красные решили стукнуть обнаглевшим белякам в тыл, прогнать обратно за Дон. Маневр затевался грамотный, но не скорый. Пара часов пройдёт, пока таганрогская группа по льду подтянется на расстояние атаки.

А вот привет из Ростова, до которого рукой подать. Конница! Не ведая, что добровольцы овладели Гниловской, густой колонною красная конница безалаберно текла по тракту.

Её подпустили вплотную и ошарашили ружейными залпами. Конница бросилась наутёк.

Поручик Дашкевич, находившийся по своему обыкновению в стрелковой цепи, остался недоволен результатом. Внезапность не обеспечила должного урона противнику. Всадники горохом рассеялись по полю, чтобы воссоединиться, покинув сферу действительного огня.

– Почему пулемёты молчат?! Капитана Горчакова сюда!

Подбежал, пригибаясь (вражеская артиллерия затевала пристрелку), командир пулемётной роты. Отрывисто козырнул, плюхнулся в снег около Дашкевича, стоявшего на одном колене с расчехлённым цейсом в руках.

Причина срочного вызова была ясна, как божий день.

– Виноват, Михаил Никитич, – Горчаков пытался оправдаться, не уронив достоинства первопоходника. – Затворы морозом схватило. Не работают пулемёты.

– Сделайте так, чтоб заработали! Пять минут даю вам, капитан! Пять! Не справитесь, сдавайте роту помощнику и валите в обоз!

Возмущённо фыркая в заиндевевшую щёточку усов, Горчаков ринулся исполнять приказание. Но как, как заставить проклятущие машинки стрелять?! У «максимов» водяное охлаждение, при минус двадцати их не реанимируешь. Ствол «льюиса» охлаждается воздухом через кожух, однако деликатный британец на анафемскую русскую стужу не рассчитан. Смазка на холоде загустела, как смола, связала движущиеся части.

На позициях пулемётной роты малопонятное для Горчакова происходило. Расчёт новичка Маштакова пыжился извлечь из опрокинутых на бок саней ржавый бочонок. Судя по тому, как усердно кряхтели штабс-капитан и его чубатый второй номер, столитровая ёмкость была полнёхонька.

Деревенщина ездовой меж тем выпрягал из перекошенных оглобель заполошно ржущую лошадь. Не довезли, стало быть, до места, закинулись на повороте…

На выручку подоспел Обух. Втроём изъять груз получилось. Правда, при этом у саней жалко хрустнул, ломаясь в щепы, дощатый борт.

– В сторону, инвалиды! – силач поручик покатил бочку один, в железной утробе забулькало.

– Мишка, помогай! Ставим на попа́!

В три пары рук бочонку было придано вертикальное положение. Затем его рискованно накренили, удерживая за верх. Взводный бебутом отковырял пробку, наружу хлестнула блестящая, упругая, винтом перекрученная струя. Резкая вонь объявила содержимое. Керосин!

– Мочить тряпки! Оттир-р-рать затвор-ры! Ррр! – рычал Обух.

Суматошные действия подчинённых надлежало привести к знаменателю, приличествующему регулярной армии. Горчаков, раздувая ноздри, отчеканил ряд конкретных распоряжений, не смущаясь, что большая их часть носит характер post factum[44], а остальные из другой оперы. Понизив голос, укорил поручика – к офицеру, каким бы тот ни был тюфяком, в присутствии нижних чинов обращаться следует по уставу.

От краснорожего потного Обуха клубами валил пар. Вряд ли смысл нотации достиг его запыхавшихся мозговых извилин.

Тут маштаковский «льюис» выдал короткую – на три патрона – очередь. Пробную. Секундная пауза – и следующая очередь прострекотала, подлиннее, поувереннее.

– Взво-од! По кавалерии! Наводить в середину. Пр-ристрелка! О-огонь! – Обух раскомандовался.

Дар речи вернулся к пулемётам вовремя. Отогнанная от станицы красная конница собралась, развернулась лавой и при поддержке артиллерии, в том числе тяжёлой бронепоездной, пошла в атаку на левый фланг корниловцев. Провисший фланг этот обращён был к заливу, по льду которого с запада поспешала многочисленная таганрогская группа.

Советские батареи наперебой громыхали и со стороны Темерника, создавая огневую завесу для своей пехоты, валившей на Гниловскую густыми цепями.

Планы большевиков явно изменились. Теперь им мало было вышвырнуть добровольцев обратно за реку. Они вознамерились отрезать новоявленный tête de pont[45]и уничтожить скопившуюся на нём живую силу противника.

Сражение ширилось по всему фронту, выгнувшемуся подковой. Полуокружённым корниловцам оставалось рассчитывать только на себя да на приданный Марковский полк. От соседей помощи не ждали – слева дроздовцы дрались за станицу Елизаветинскую и хутор Обуховский, справа алексеевцы с жарким боем наступали на Ростов от Батайска, имея задачу перерезать железнодорожную ветку.

– Где же наша кавалерия?! – спохватился поручик Дашкевич.

А кавалерия угодила в капкан. Спасаясь от ураганного артогня, Сводно-гвардейский полк схоронился за хатами на краю станицы. Укрытие было удачным, за холмом гвардейцы полностью выпали из обзора противника, но сама улица простреливалась из Темерника насквозь, и кавалеристы не то что выйти, носа высунуть из-за домов не могли. Полк растянулся колбасой – эскадроны, спешившись, стояли в шеренгах по три, за ними – вереница тачанок с пулемётами и в хвосте две запряжки с горными пушками. Бесполезное беспомощное стояние резервною колонною не могло продолжаться долго. Когда противник обогнёт Гниловскую с востока, судя по напору, ждать этого оставалось недолго, конница предстанет перед ним, как экспонат на выставке.

9

7 февраля 1920 годаСтаница Гниловская – предместье Темерник

– По ко-оням! Садись! – из оцепенения вывел шаля-пинский бас генерал-майора Данилова.

Командиры эскадронов с рвением подхватили команду.

Усаживаясь в седле, разбирая поводья (нарочитая скупость жестов гримировала волнение), штаб-ротмистр Олешкович-Ясень обнаружил на перчатках липкое, а на снегу под мордой кобылы – россыпь клякс цвета раздавленной клюквы. Блямм, прибавилась ещё одна зазубренная звёздочка. Кровь капает. Откуда?

Чёрт, да у его Айши прострелены обе ноздри. Раненая лошадь вела себя как ни в чем не бывало, разве что взгляд у бедняги погрустнел. В какой момент её угораздило?

– Кирасиры её Величества за мной! Марш! – Данилов личным примером указал направление движения и аллюр.

Рванувшего рысью монументального всадника сопровождал вестовой с полковым значком в руке. Белое полотнище затрепетало на ветру, в верхнем углу открылся алый квадрат. Благородное сочетание цветов у Жени Олешковича-Ясеня ассоциировалось с другой эпохой, с другой страной. Династическая тридцатилетняя война Роз! Забава в сравнении с русским бунтом…

Штаб-ротмистр повёл свой эскадрон за «синими» кирасирами. За направляющими тронулись остальные эскадроны.

Полк немедленно подвергся обстрелу. Осыпаемая градом пуль колонна зазмеилась промеж одноэтажных строений в расчёте уменьшить потери. Эффект маневра оценить трудно, альтернатива ему отсутствовала, а потери в любом случае были неизбежны.

Оставив западню позади, гвардейцы вымахнули на край поля. Темерник оказался теперь от них справа. Малое расстояние до вражьих цепей, что так нахраписто наступали из предместья, вогнало в дрожь. Хорошо различимы были тачанки, ползшие в интервалах между цепями, это они поливали свинцом из пулемётов.

Тут Михаил Фёдорович Данилов принял парадоксальное решение, многим, Олешковичу-Ясеню в том числе, показавшееся гибельным. Генерал повёл полк на север, повёл колонной, подставляя красным хищникам беззащитный правый бок.

Меньше версты отделяло гвардейцев от большевиков. На руку удирающей коннице играло то, что враг шагал по неборонённой пахоте, промёрзшие глыбы чернозёма не давали ему разбежаться. Стрельба на ходу снижала меткость, зато рикошеты число жертв удваивали. Клюнув каменную землю, получив новый импульс, остроконечные русские пули с противным взвизгом под самыми немыслимыми углами летели дальше, вырывали соотечественников из шеренг одного за другим.

Скакавший за штаб-ротмистром трубач Омельченко вдруг встряхнул плечами, всплеснул руками, будто в пляс пустился. Лошадь его дико рванулась в сторону и поскакала параллельно колонне, волоча за собой труп седока, каблуком застрявший в стремени. Трубач потерял папаху, бедовая хохлацкая голова его уродовалась о чёрствую пашню.

Никто не попытался пресечь глумления над телом эскадронного любимца. Живым не до мёртвого трубача. Подстреленные всадники продолжали вылетать из седел; спотыкались, падали, ломая ноги, раненые лошади, но конница, охваченная желанием выскочить из-под кинжального флангового огня, безудержно мчалась вперёд.

К Олешковичу-Ясеню подскочил корнет Максимов, лицо – мела белее, глазищи чайными блюдцами распахнуты.

– Я…я… ранен в грудь… Что делать?!

Оценить на скаку тяжесть раны штаб-ротмистр не мог. Подумал, раз субалтерн держится в седле и связно разговаривает, ранение не смертельное.

– Садитесь на тачанку, Ника! Да покрепче держитесь. Мы идём в атаку.

Так Олешкович-Ясень понимал стратегию безумного генеральского маневра.

И в ту же минуту, дезавуируя его догадки, из головы колонны донеслась команда строиться поэскадронно. Штаб-ротмистр передал её лейб-драгунам, скакавшим за его эскадроном.

– По-олк! Строй фронт! – Данилов протяжно выкрикнул следующую команду.

Новый сюрприз. Олешкович-Ясень был уверен, что они зайдут левым плечом вперёд, выстроятся лицом к наступающему противнику и атакуют в лоб. Оказывается, генерал мыслил иначе. Его изощрённый маневр обещал бо́льший успех, но был крайне труден по части реализации.

Лейб-кирасиры выстроили фронт вправо, остальные эскадроны – влево. При этом эскадронам, шедшим в хвосте колонны, пришлось перейти на усиленный галоп и продолжать его после команды «левое плечо вперёд».

Полк монолитно разворачивался, занося цепкие когти над флангом противника. Осью захождения был эскадрон Олешковича-Ясеня.

И в ответственейший этот момент внезапный могучий удар в грудь едва не катапультировал штаб-ротмистра из седла. Удержаться ему удалось, навалясь на шею Айши, в её гриву клещом вцепившись. Крик, порождение жуткой боли, офицер задавил горловым хрипом, но слёз, из обоих глаз брызнувших, обуздать не смог.

Видя, что с комэском беда, к нему на выручку устремились взводные унтер-офицеры Клейгерист и Ян Михальский, оба молоденькие, из кадет.

Их порыв совпал с командой в атаку. Превозмогая ломоту в грудной клетке, Олешкович-Ясень выдернул из ножен саблю, жестом возвращая унтер-офицеров к своим взводам.

Двумя с половиной сотен крошечных хищных молний выблеснула на ярком солнце сталь.

Атака полка вершилась в лучших традициях гвардейской кавалерии российской императорской армии. Перед строем вынесся огромный всадник на битюге рыжей масти. Словно бронзовый монумент, ожив, в галоп сорвался с гранитного пьедестала. На полкорпуса сзади их превосходительства вымахивал вестовой, красавец с лубочной картинки, в одной руке – поводья, другая твёрдо держала длинное бамбуковое древко значка. Полковое знамя плескалось на студёном ветру кипенно-белыми крылами вырвавшейся на волю птицы.

Олешкович-Ясень сдерживал аллюр лейб-кирасир, позволяя другим эскадронам заскакать в тыл и фланг советской пехоты.

Дерзкий маневр, замысленный генералом Даниловым, удался. «Товарищи» опешили, увидев за своей спиной конницу врага, пять минут назад трусливо драпавшую, а теперь несущуюся неукротимым тараном.

Красноармейцы начали сбиваться посреди поля в кучу, подтаскивать какие-то ящики. Тщились впопыхах развернуть пулемёты рылами навстречу летящей смерти. Суетливые потуги их были обречены на неуспех.

Галоп жадным топотом пожирал дистанцию. Вот уже различимы лица врага – вытянутые, серые, унылые лица обречённых. Рёв гвардейского «ура» послужил катализатором к психологическому перелому. Пехота дружно воткнула в снег штыки и задрала руки. Отречением от рукопашной спешила вымолить пощаду.

Данилов распорядился отогнать пленных от ружей. Бережёного Бог бережёт. Вдруг, оправившись от испуга, осознав, что кавалеристы значительно уступают числом, большевики вновь ухватятся за трёхлинейки?

Торопливый подсчёт пленников остановили на восьмистах. Довольно! Не в бухгалтерии.

Лейб-драгунам было поручено отконвоировать добычу в Гниловскую, там передать под расписку корниловцам. Безоружные красноармейцы строились поротно, шеренги ровняли их командиры с пустыми револьверными кобурами на поясах.

Ещё гвардейцы разжились двумя лёгкими орудиями. Одно ездовые трусливо кинули посредине поля, обрубили постромки и налегке задали лата́ты. Прислуга второй трёхдюймовки выказала куда большее мужество, доскакав с пушкой до окраины Темерника, где ей не повезло. На быстром аллюре колесо зацепило фонарный столб, запряжка опрокинулась. Ездовым ничего не оставалось делать, как удирать через заборы от гнавшихся за ними кавалеристов.

В тесный круг сбившись, кирасиры возбуждённо галдели, чадили, как паровозы. Разбирали по косточкам победный бой.

У тачанки Олешкович-Ясень с Никой Максимовым с нетерпением и страхом избавлялись от многослойных одежд. Им помогала Наденька, сестра милосердия, черниговская амазонка. Внимания морозу подстреленные не уделяли. Грелку замещали взвинченные до отказа нервы.

Офицеры оказались везунчиками. За обоих кто-то истово молился.

Корнету досталась излётная пуля. Пробив кожу, она застряла меж рёбер, продолговатый кусочек свинца в мельхиоровой оболочке легко пальпировался. Кровоточило входное отверстие умеренно. Нагой по пояс Максимов был костляв, ощипанный курёнок, да и только. На Рождество юноше стукнуло восемнадцать, офицерского чина он удостоился прежде совершеннолетия, в августе произведён был из юнкеров.

Случай штаб-ротмистра казался ещё более фантастичным. Полёт пули-дуры, пронизавшей бурку, шинель, толстый шарф и меховой тельник, остановил орден святого Великомученика и Победоносца Георгия. Затерявшаяся в тряпичных дебрях пулька осталась ненайденной. Правда, поиски её формальный характер носили. Олешкович-Ясень до подмышек задрал гимнастёрку вместе с бельём и обнаружил в области сердца, там, где грудную клетку ломала боль, кровоподтёк, на глазах наливающийся грозовым фиолетом.

Вспыхнувшая стрельба заставила кавалеристов синхронно повернуть головы в сторону, куда угнали пленных. Там перепуганными овцами рассеялись по полю красноармейцы. Хватило-таки у них отчаяния на побег.

– Мало конвоя! – скрежетнул коренными зубами штаб-ротмистр. – Первый взво-од, садись!

Взвод кирасир рысью ушёл к Гниловской. Остальные, примолкнув, напряглись, помрачнели. Причина моментальной смены настроения понятна, кому охота дублировать рискованную работу.

Развитие событий, впрочем, оставляло надежду на мирный исход. Подмога не размахивала клинками, рубя направо и налево бегущих, не топтала их конями, рыскающие по заснеженной пашне всадники больше походили на пастухов, собирающих разбежавшуюся отару.

Окончательную ясность внёс подскакавший унтер Михальский с ликующей улыбкой на нежно-румяном и, разумеется, безусом лице.

«Не гвардия, а отряд скаутов[46]», – посетовал мыслью Олешкович-Ясень.

Его собственные двадцать два года по меркам Доброволии были возрастом зрелого мужа.

Корниловцы, захлёбываясь от радости, тараторил Ян Михальский, при виде приближавшейся к станице колонны вообразили, будто это ринулись на штурм «товарищи», и открыли по ним огонь.

– Представляете, Евгений Николаевич?! Дюжину краснопёрых уложили наповал! Не меньше! Ай, да ударники! Поквитались за нашего Омельченко! Красавцы!

Олешкович-Ясень щенячьих восторгов подчинённого не разделял.

– Господин старший унтер-офицер, помните – с недавних пор вы – взводный. Оставлять людей без командира непозволительно.

«И не простой взводный, а кандидат в вахмистры эскадрона», – нотацию завершил в уме.

Только сейчас к месту сбора подоспели пулемётчики и артиллерия, по буграм замёрзшей пашне за эскадронами им было не угнаться.

Пулемётную команду возглавлял штабс-капитан номерного гренадерского полка Сидамонов-Эристов. Когда обсуждался вопрос о его прикомандировании к лейб-гвардейцам, решающим доводом «за» стало наличие у претендента княжеского титула. Взыскательный генерал Данилов не мог допустить, чтобы столь ответственную должность в полку занял, пусть и временно, человек незнатного происхождения. Не секрет, что на Кавказе князем числился каждый второй дворянин, но на безрыбье, как говорится, и рак рыба.

Зато безукоризненным было реноме полкового «бога войны»[47]. По окончании Константиновского училища барон Фитингоф-Шель вышел подпоручиком в гвардейскую бригаду конной артиллерии. Стремительность его карьеры у многих сослуживцев вызывала зависть, к двадцати восьми годам Александр Иванович сумел дослужиться до полного полковника.

Адепт регуляторства, он не желал слышать о произвольном толковании «Наставления для действия артиллерии в бою». Пусть пьяные махновцы перевозят снаряды в кособоких тарантасах, у него комплекты огнеприпасов будут транспортироваться исключительно в колёсных передках с коробом, имеющим шесть гнёзд на тридцать патронов. Критиканы (надо полагать, из числа завистников) называли передки главной причиной того, что артиллерия на маневренной войне не поспевает за конницей, однако Фитингоф-Шель стоял на букве устава незыблемо, как гранитный утёс. Остзеец[48]по крови, он был образцом пунктуальности.

Одолев красную пехоту, гвардейцы собрались прямиком идти на Ростов.

Ан, у Олимпиадовки возникла новая препона. В какой-нибудь полуверсте от них, на железнодорожной насыпи, опоясывавшей северную часть города, показался состав. Он пятился задом и был сборным, хвост составляли пассажирские вагоны, на фасадах которых цейссовская оптика позволила разглядеть агитацию – огромные портреты бородатых мужей в партикулярных платьях, вероятно, властителей Совдепии. В середине поезда катила четырёхосная платформа с морским орудием.

Время на раскачку отсутствовало. Полковник Фитингоф-Шель выказал молниеносную реакцию, а его расчёты – отменную выучку. В одну минуту артиллеристы сняли с передков обе «горняшки», изготовились к бою и влупили прямой наводкой по пыхтящему локомотиву. Гранаты легли точно в цель. Толстым столбом повалил мутный пар из пробитого котла.

Инерции у малой скоростью ползшего состава хватило ненамного. Поезд обречённо замер, настежь распахнулись двери, из них люди посыпались. Белый снег вороньём испятнали чёрные кожанки, команда была флотской.

Сводно-гвардейский полк словно буйное помешательство охватило. Без команды солдаты и унтера вскочили в сёдла, ордой с гиканьем и свистом ринулись вперёд. Офицеры вынуждены были последовать за ними.

Дробная рысца по пахоте душу вытряхивала из зашибленной груди Олешковича-Ясеня.

Всё было кончено, прежде чем он настиг свой эскадрон. Балтийцы, отпетая братия, огонь, воду и медные трубы прошедшие, так растерялись, что о сопротивлении и не думали. Пощады не удостоился ни один.

Штаб-ротмистр перехватил алчный взор Михальского, пустившего коня на вольт[49]вокруг зарубленного матроса. Мускулистая шея трупа рассечена была наискось, до позвоночника.

«Голову хотел снести. Казачьих замашек нахватался паныч», – отметил Олешкович-Ясень с неприязнью.

Труба призывно пропела сбор. На сигнал отреагировали не все кавалеристы. Особо увлёкшихся сбором трофеев пришлось офицерам подстёгивать как в переносном, так и прямом смысле слова.

Клейгеристу повезло заиметь маузер в лакированной деревянной кобуре, и теперь выжига хвастался обновкой перед взводом.

Туча тучею восседал на своём эпическом жеребце Михаил Фёдорович Данилов, крайне раздосадованный инцидентом партизанщины. Эскадронных командиров спасло от разноса заступничество полковника Коссиковского.

– Ваше превосходительство, успей «товарищи» открыть огонь из шестидюймовой, размазали бы нас по полю.

Кавалергард, как всегда, выглядел франтом. Его мужественный подбородок, на секунду выглянувший из обросшего инеем жёлтого башлыка, выбрит был до салонного лоска. Бритьё перед боем Коссиковский не считал дурной приметой и оставлял без комментариев суеверные предостережения однополчан.

Всадники разбирались по взводам, выстраивая резервную колонну за командиром полка.

Захваченный поезд назывался «Советская Россия». Им одним дело не ограничилось. Дальше на путях виднелась ещё парочка «подкидышей» – «Вся власть Советам» и «Товарищ Чуркин».

– Братцы, что за герой такой Чуркин, кто знает?! Из какой былины? – заёрзал в седле Ян Михальский, когда лейб-кирасиры поравнялись с застывшими на насыпи составами.

Паровозы, брошенные машинистами, в недоумении фыркали паром, из-под днищ в рельсы отрывисто били вразлёт белёсые струи, похожие на коротко подстриженные дедовские усы.

Против ожиданий полк в Ростов не пошёл. Данилов получил приказ дожидаться подхода донцов, что двигались навстречу от Аксая. Ночёвка была назначена в Темернике.

Разочарование от несбывшихся надежд с наскока вернуть город рассеялось быстро. Включился инстинкт самосохранения. Кровь, вскипячённая боем, остывала в жилах. Отрезвев умом, люди постигли, в каких экстремальных условиях провели почти сутки. На волосок от смерти, без отдыха и питания. К вечеру мороз озверел окончательно. Таращившееся днём зимнее солнце иллюзию тепла хотя бы создавало.

Расквартировку взял на себя Коссиковский. В охранение полковник назначил лейб-драгун. Лошадей приказал не рассёдлывать, только отпустить подпруги, и вообще находиться в полной боевой готовности.

Все разговоры вертелись вокруг даниловской тактической уловки. Сложнейший в исполнении обходной маневр в итоге многим спас жизни и обеспечил красивую победу. Конная атака на нерасстроенную пехоту на ровной местности, начатая за полторы версты, это, господа, не фунт изюма! Офицеры восхищались проницательным умом, недюжинной смелостью и абсолютным хладнокровием своего семипудового «Шаляпина».