Поставь ее на место. Логика мизогинии

Кейт Мэнн

Поставь ее на место. Логика мизогинии

Kate Manne

Down Girl

The Logic of Misogyny

Оригинальное издание книги Down Girl: The Logic of Misogyny опубликовано на английском языке в 2017 году. Настоящий перевод публикуется по соглашению с Oxford University Press. Издательство Института Гайдара несет ответственность за настоящий перевод с оригинального произведения. Oxford University Press не несет ответственности за какие-либо ошибки, пропуски, неточности или двусмысленности в переводе, а также за любые потери, связанные с его использованием.

В книге содержатся упоминания организаций, включенных в:

(1) Перечень иностранных и международных неправительственных организаций, деятельность которых признана нежелательной на территории Российской Федерации: Yale University;

(2) Перечень общественных объединений и религиозных организаций, в отношении которых судом принято вступившее в законную силу решение о ликвидации или запрете деятельности по основаниям, предусмотренным Федеральным законом от 25.07.2002 № 14-ФЗ «О противодействии экстремистской деятельности»: холдинговая компания Meta Platforms Inc. по реализации продуктов социальных сетей Facebook и Instagram;

(3) Единый федеральный список организаций, в том числе иностранных и международных организаций, признанных в соответствии с законодательством Российской Федерации террористическими: Исламское Государство Ирака и Леванта.

Перевод с английского Анны Лаврик

© Kate Manne, 2017

© Издательство Института Гайдара, 2025

* * *

Моисей описует жену так: «В самом начале, – говорит он, – женщина была сотворена как помощник мужчине». И воистину так, ибо помогает она растрачивать и употреблять то, что мужчина с великим трудом добывает. Он также говорит, что жена была создана из ребра мужа, и это явствует из ее своенравной натуры; ведь ребро – вещь кривая, ни на что больше негодная. Так и жены по природе своей кривы, ибо малейший повод приводит их в ярость.

Джозеф Светнэм. Обвинение похотливых, праздных, хмурых и непостоянных женщин (1615)

Виновен, виновен, виновен. Виновен в хуле на женский род и клевете.

Аноним. Свентам, женоненавистник (1618)

МИСТЕР МЭННИНГЕМ: Прекрасно, моя дорогая Белла! Прекрасно! Мы еще сделаем из вас великого философа – Сократа – Джона Стюарта Милля! Вы войдете в историю как выдающийся ум своей эпохи. Но это возможно лишь в том случае, если ваша нынешняя ситуация не поглотит вас полностью – не отдалит вас от ваших ближних. И такая опасность, знаете ли, существует, причем сразу в нескольких отношениях. [Ставит молоко на каминную полку.] Так что я говорил, что сделаю, если вы не найдете тот счет?

МИССИС МЭННИНГЕМ: [Сдавленно.] Вы сказали, что запрете меня.

Патрик Гамильтон. Газовый свет (1938)

Предисловие:

В поисках ошибок

Но, оказавшись на берегу, мысль вдруг кажется маленькой и жалкой; хороший рыбак бросит такую рыбку обратно в воду: пусть нагуляет жирок, и тогда ее можно будет изжарить и съесть… Но какой бы незначительной ни была моя мысль, она все же обладала присущим своей породе свойством: снова оказавшись в потоке размышлений, она немедленно обрела прежний блеск и значимость и начала столь энергично плескаться и блистать, что закрутила вокруг себя целый водоворот идей – так что усидеть на месте было решительно невозможно. Тут-то я и обнаружила, что стремительно шагаю по газону. Внезапно меня попытался остановить какой-то мужчина. Я не сразу поняла, что жестикуляция этого странного персонажа, одетого в дневной сюртук и вечернюю рубашку, обращена ко мне. На лице его были написаны ужас и возмущение. Меня спас скорее инстинкт, чем здравый смысл: передо мной – университетский смотритель, а я – женщина; я иду по траве, а дорожка – там. Сюда пускали только Господ Ученых, мне же полагалось ходить по гравию. Все эти соображения пронеслись в голове в один миг.

Вирджиния Вулф. Своя комната

«Когда женщины станут людьми? Когда? » – вопрошает теоретик права Кэтрин Маккинон в своем эссе от 1991 года.[1] Схожие вопросы поднимались и в отношении сексуальной объективации женщин – философами Мартой Нуссбаум (Nussbaum 1995; 2001) и Рэй Лэнгтон (Langton 2009) – и мизогинных угроз и насилия – публицистами Артуром Чу (Chu 2014) и Линди Уэст (West 2015). Этот вопрос возникает также в контексте сексуального насилия, преследования, насилия со стороны полового партнера и определенных видов убийств. Все это преступления, жертвами которых чаще (хотя и далеко не всегда) становятся женщины, а не мужчины, а исполнителями оказываются чаще – в ряде случаев и практически исключительно – мужчины, а не женщины.[2]

Почему даже в якобы постпатриархальных регионах мира, таких как современные США, Великобритания и Австралия, сохраняются подобные закономерности?[3] Тот же вопрос можно задать о многих других видах мизогинии, которые будут рассмотрены в этой книге – от неявных до вопиющих; от хронических и кумулятивных до острых и взрывоопасных; от тех, что обусловлены коллективной деятельностью (действиями «толп») и исключительно структурными механизмами, до тех, что связаны с действиями отдельных агентов. Заимствуя формулировку Джона Оливера: «Почему мы все еще говорим о мизогинии?»

Несомненно, в вопросах гендерного равенства удалось достичь значительного прогресса благодаря феминистскому активизму, культурным сдвигам, правовым реформам (например, были приняты законы в отношении дискриминации по половому признаку) и изменениям на уровне институциональной политики (например, в отношении позитивной дискриминации, главными бенефициарами которой в США, как правило, выступают белые женщины). Особенно впечатляющими были достижения девушек и женщин в сфере образования. И все же, как будет показано на страницах этой книги, мизогиния никуда не исчезла.

Нерешенные проблемы – и некоторые из них сейчас, возможно, только обострились – ставят перед нами трудные, щепетильные и неотложные вопросы. Я верю, что моральная философия сыграет здесь значительную роль, хотя для достижения более полного понимания феномена в конечном счете и потребуется целый отряд теоретиков. Я надеюсь, что эта книга внесет вклад в понимание природы мизогинии, как с точки зрения ее общей логики, так и с точки зрения одной (но только одной) из ее ключевых динамик, наблюдаемых на практике, которая предполагает асимметричность ролей моральной поддержки, когда мужчины по умолчанию полагаются на такую поддержку со стороны женщин. (Я ограничусь упомянутыми выше культурными контекстами, но призываю других их обобщить, дополнить и расширить.)

Что представляют собой эти отношения моральной поддержки? В первую очередь, стоит вспомнить о наиболее привилегированных мужчинах: о белых мужчинах традиционной сексуальной ориентации, цисгендерных, относящихся к среднему классу и не имеющих инвалидности. Как правило, они реже сталкиваются с социальными, моральными и правовыми ограничениями, чем менее привилегированные мужчины. Затем мы можем представить достаточно широкий круг женщин, на которых такими мужчинами негласно возложены обязанности по воспитанию, обеспечению комфорта и ухода и от которых ожидают эмоционального, сексуального и репродуктивного труда. Или же такая женщина может воплощать тот «тип» женщин, который мог бы ему служить, или может быть привлечена для таких целей.

Конечно, сам факт наличия молчаливого согласия общества на то, чтобы тем или иным образом полагаться на женщин, не означает, что мужчина захочет им воспользоваться, а если попытается – не значит, что обязательно преуспеет в этом. Аналогично, если его поведение не сталкивается с такими жесткими внешними ограничениями, как поведение менее привилегированных мужчин, он, тем не менее, может следовать тем же или похожим нормам, будучи связан моральными принципами или совестью. Однако в других случаях недостаточность таких ограничений в совокупности с привилегированным положением будет влиять на то, как он воспринимает определенных женщин в своем социальном кругу и как относится к ним: а именно как к тем, кто обязан предоставлять ему или ему подобным вполне определенные человеческие услуги и бросать на службу ему свой человеческий потенциал.

Подобные асимметричные отношения моральной поддержки могут принимать самые разные формы, включая близкие и относительно устойчивые социальные роли – его матери, девушки, жены, дочери и так далее. Кроме того, эти отношения могут проявляться в профессиональной среде, ставить его в положение потребителя или реализовываться через спонтанные контакты с девушками и женщинами, чье внимание он может пытаться привлечь различными способами – от кэтколлинга до троллинга в социальных сетях и менсплейнинга.

Я считаю, что большинство проявлений мизогинии (хотя и не все) в моей социальной среде необходимы для поддержания и обеспечения соблюдения этих социальных ролей и для получения моральных благ и ресурсов от женщин, а также для того, чтобы выражать протест против отсутствия этих благ или предполагаемого пренебрежительного и предательского отношения. И некоторые – хотя, опять же, далеко не все – формы мизогинии (например, те, что направлены против женщин – публичных деятелей), вероятно, являются их производными. Это отражает такой тип психологии нехватки, при котором безотказная, заботливая и любящая женщина противопоставляется женщине властолюбивой и безразличной. Он также предполагает ревностное оберегание определенных позиций предполагаемого коллективного морального одобрения и восхищения для мужчин, которые исторически были их бенефициарами. Женщины, которые конкурируют за эти роли, как правило, будут восприниматься как морально подозрительные по меньшей мере в трех ключевых аспектах: они будут выглядеть недостаточно заботливыми и внимательными по отношению к тем, кто в их окружении считается наиболее уязвимым; стремящимися к власти, на которую они не вправе претендовать; и, учитывая два других типа нарушения ролей, морально ненадежными.

Такие представления ошибочны и вредны, но во многом понятны, поскольку они корректны с точки зрения исторически сложившегося несправедливого гендерного контракта. Она виновна, если применять ошибочные моральные стандарты, а именно его стандарты – стандарты, которые защищают исторически привилегированные, наделенные властью группы мужчин, от морального краха. Они также защищают его от тягостного и позорного стыда и разрушительных эффектов чувства вины, а также социальных и правовых последствий морального осуждения. Они дают ему возможность выражать взгляды и выдвигать утверждения, исходя из презумпции того, что он хороший, во всем правый или непогрешимый. А морально связанные с ним женщины не смеют возражать.

В результате, когда дело касается многих (часто менее привилегированных) людей, перед которыми у нее может быть больше обязательств или чьему слову ей стоило бы верить больше, чем его слову, такие женщины могут оказаться морально ненадежными. Не в последнюю очередь это касается других, менее привилегированных девочек и женщин.

Насколько мне известно, это первая книга, посвященная мизогинии (по крайней мере, в таком понимании этого термина), написанная в традиции аналитической феминистской философии. Тем не менее я подчеркиваю, что другие философы, работающие с феминистской оптикой, но не только они, уже описали многие основные проявления мизогинии, а также связанные с ней концепции и феномены, такие как сексуальная объективация, сексуализированное насилие, гендерно маркированные оскорбления, сексизм и угнетение.[4] При разработке теоретической модели я буду часто лишь соединять точки, уже намеченные другими теоретиками. В других случаях я буду дополнять существующую картину или адаптировать ее для своих (надеюсь, не слишком сомнительных) целей. А некоторые из последующих рассуждений будут опираться на мои предыдущие наработки относительно природы морального мышления и социальных оснований морали в той области философии, которая известна как метаэтика.

Основное утверждение, которое я защищаю в этой книге, сводится к тому, что в такой среде, как моя, то есть относительно привилегированных женщин, к коим отношусь и я, мы в целом прекрасно признаемся людьми. Думаю, так обстоят дела на протяжении довольно продолжительного времени.[5] На это указывает то обстоятельство, что мизогиния часто сопряжена с реакциями, которые П. Ф. Стросон (Strawson 2008; Строссон 2020) называет «реактивными установками», к которым относятся возмущение, осуждение, недовольство, порицание и (их аналоги «от первого лица») вина, стыд, чувство ответственности, а также готовность понести наказание, когда считаешь, что заслужил его. Предполагается, что реакции с позиции второго и третьего лица имеют место, в первую очередь, во взаимодействии с теми, кого мы воспринимаем как таких же, как и мы сами, людей.[6] Более того, мы скорее будем проявлять эти морально нагруженные и в широком смысле юридические или легалистские реакции только по отношению к другим предположительно разумным и достаточно зрелым личностям, которых мы способны и готовы призвать к ответу за их поведение. И, наоборот, по отношению к маленьким детям, людям в состоянии сильного алкогольного опьянения или в психотическом состоянии и тем, кто временно «не в себе», утверждает Стросон, мы прибегаем к объективной установке. Теми, по отношению к кому мы принимаем объективную установку, мы можем пытаться управлять, обращаться с ними определенным образом, воспитывать их или просто их избегать. И мы также можем принять объективную установку как «убежище» от «тягот человеческих отношений» при взаимодействии с теми, с кем мы могли бы вступить, но решаем не вступать в межличностные отношения (Strawson 2008, 10, 13, 18; Стросон 2020, 7, 9, 13). Мы можем быть слишком измождены – или, например, ленивы, или перегружены, – чтобы в этот момент вступать с ними во взаимодействие.

Разработанная Стросоном теория реактивных установок была блестящей, новаторской и оказалась чрезвычайно полезной для более поздних исследований в области моральной философии. Но в силу узости круга вопросов, интересовавших Стросона (что типично для оксфордских профессоров середины XX века, к которым он и относился), он рассматривает только благотворные аспекты наших практик возмущения и осуждения, выражения неодобрения или замешательства, и (в качестве их положительных эквивалентов) прощения, похвалы и выражения одобрения или благодарности.

Стросон рассматривает позицию лишь одной из сторон – следовательно, по умолчанию, только позицию протагониста этой миниатюрной драмы. Именно он хочет выразить возмущение и ожидает или надеется получить объяснение или же извинение.

Парадигматическим является исходный пример Стросона, описывающий следующую ситуацию: некто наступает ему на руку, и он испытывает возмущение, пока не получает подтверждение, что человек не хотел причинить ему вреда и руководствуется в отношении него лишь благими намерениями, а произошедшее – лишь неудачное стечение обстоятельств. В данном контексте это также непреднамеренно показательно.

А что если вы по другую сторону этой разграничительной линии? Что если вы – тот, кто наступил на руки или ноги другого человека? Или, вспоминая начальную сцену из «Своей комнаты» Вирджинии Вулф (1929), что если вас обвиняют в нарушении границ запретной территории или во вторжении в его владения? Что если он ошибочно думает, что вам не разрешено ходить по мягкой траве и вам следует держаться неприветливой дорожки, усыпанной гравием, на которой легко оступиться? Что если его представление о том, что он считает своим по праву или что он охраняет как чужую собственность, гипертрофировано, несправедливо и является пережитком прошлого?

А что если его реакция на ваше (вовсе не) незаконное проникновение на его территорию не вполне разумна? Что если он устанавливает знаки, предупреждающие, что нарушителей неприкосновенности частной собственности будут преследовать по закону или – как можно увидеть и по сей день – по ним будут стрелять?

Человек, находящийся по другую сторону стросоновского разделения, испытывающий возмущение из-за того, что вы оступились, может пережить настоящий шок и сильно расстроиться из-за того, что вы нарушаете норму или отказываетесь исполнять предписанную вам роль. Возможно, он привык, что ему подчиняются или следуют определенной роли, и ожидает этого от человека вашего положения. В прошлом вы сами могли стараться соответствовать его завышенным ожиданиям. Поэтому, когда вы перестаете это делать, он может испытывать возмущение. Он реагирует так, будто вы неправы, потому что с его точки зрения вы действительно неправы. Вы оступаетесь, или нарушаете границы, или отклоняетесь от нормы, или причиняете ему вред.

Большинство, если не все из нас, кто обладает той или иной формой несправедливой, незаслуженной привилегии, склонны испытывать подобные заблуждения. Привилегия имеет свойство искажать представление о границах собственной территории, как в эпистемологическом, так и в моральном смысле. Например, в (белом) феминизме до сих пор сохраняется серьезная проблема: подспудно испытываемое белыми женщинами ощущение нарративного превосходства над черными женщинами и их стремление занимать центральное место в моральном дискурсе за счет черных женщин.

Когда Вирджиния Вулф ступила на траву в Оксбридже, университетский педель начал гневно махать ей, чтобы она ушла. Она нашла дорогу в библиотеку, но ей не позволили там остаться. Ей нужно было либо получить рекомендацию от члена колледжа, либо прийти с ним (простите за каламбур). Сегодня такие правила упразднены, и библиотека открыта для людей любого пола. Однако некоторые до сих пор реагируют с возмущением и негодованием, когда женщины вторгаются на территорию, которая прежде принадлежала исключительно мужчинам, или нарушают устаревшие или асимметрично применяемые правила. Подобные реакции способны скрывать, и как правило скрывают, свои истинные причины – а именно то, что она женщина, которая отклоняется от нормы или стремится к исторически запретному. Это создает благотворную почву для пострационализации: просто кажется, будто она что-то замышляет. От нее исходит неясная угроза. Она выглядит холодной, недоступной и надменной. Или же, напротив, чрезмерно напористой, безжалостно сметающей всех на своем пути.

Видимо, университетский педель так и не оставил привычку относиться к своевольным женщинам с подозрением; его по-прежнему раздражает вид женщины, отклоняющейся от предписанного маршрута. Для оправдания своего возмущения он выискивает надуманные причины или использует как предлог оплошности, которые допускают практически все. Он может не отдавать себе отчета в истинных причинах своей враждебности. А супруга педеля может всецело разделять его моральные суждения. У нее, как мы увидим, может просто не быть достойной альтернативы.

И вот вы пытаетесь апеллировать к рациональному мышлению педеля и его супруги. Вы стремитесь убедить их, что их реакции морально необоснованны, что они отражают старые, глубоко интернализованные социальные нормы, которые они сами теперь якобы отвергают. Но по мере того, как вы развиваете свою аргументацию, на его лице появляется возмущение, а на ее – неодобрение, негодование и даже отвращение.

И тут вы обнаруживаете пугающую ловушку: среди того, что женщины, вроде вас (включая меня), должны мужчинам, занимающим подобные позиции (в данном случае не слишком высокого) морального авторитета, – та самая добрая воля, которую по мнению Стросона, так важно получать от других людей. Но когда он говорит «другие люди» и «некто», это маскирует то, насколько и желанная добрая воля, и стремление ее получить обусловлены гендером и другими системами господства и подчинения.

Вот один из примеров: женщина, находящаяся с мужчиной в отношениях асимметричной моральной поддержки, исторически должна была проявлять моральное уважение, одобрение, восхищение, почтение и благодарность, а также моральное внимание, сопереживание и заботу. Когда она выходит из образа и пытается высказать моральную критику или обвинения в его адрес, она отказывает ему в той доброй воле, к получению которой он мог привыкнуть. В некотором смысле он может даже зависеть от ее доброй воли, которая, возможно, необходима ему для поддержания хрупкого чувства собственного я или самоуважения. В таком случае ее возмущение или осуждение могут восприниматься как предательство, нарушение правильных моральных отношений между ними, и это может побудить его искать расплаты, мести, воздаяния. А для тех, кто на его стороне – среди них и его жена, но далеко не только она, – моральная критика педеля будет выглядеть как проступок или явная ложь. С моральной точки зрения его критику не следует принимать на веру.

Из этого следует, что мизогиния – это феномен, маскирующий сам себя: попытки привлечь к нему внимание лишь усиливают его. Получается порочный круг. Но, насколько я могу судить, это неизбежно.

Также становится очевидно, что в основе мизогинии не обязательно лежит – и часто не лежит – неспособность видеть в женщинах людей. Ведь женщина может подвергаться таким формам мизогинии, которые сами по себе предполагают признание в ней равного человеческого существа. Ключевой акцент естественным образом смещается ко второй части этой формулировки. Женщина может считаться не просто человеческим существом, а восприниматься как человек дающий, когда речь идет о доминирующих мужчинах, которые ищут в них источник различных форм моральной поддержки, восхищения, внимания и тому подобного. Ей не дозволено быть такой же, как он. Она, вероятно, столкнется с проблемами, если будет предоставлять недостаточно или не тем людям, или неправильным образом, или не в том расположении духа. А если она допускает в этом промах или осмеливается попросить такой же поддержки или внимания для себя, она рискует столкнуться с мизогинным возмущением, наказанием и негодованием.

Таким образом, даже когда в женщине видят человека, это не означает, что она обладает моральной свободой в собственном смысле слова. А ее чувство долга, вероятно, в каких-то отношениях будет избыточным и недостаточным во многих других. Написание этой книги, как я теперь понимаю, во многом было длящейся попыткой освободить себя от давления различных надуманных обязательств, чтобы я могла разглядеть и лучше исполнять другие, подлинные. Я также хотела преодолеть ложные чувства вины и стыда, которые я склонна испытывать, когда оказываюсь в конфликте с предполагаемыми (и, опять же, иногда искусственно созданными) фигурами морального авторитета. Когда мне приходилось сопротивляться авторитетно звучащим утверждениям, которые при ближайшем рассмотрении оказывались необоснованными – и, возможно, вредными, я часто ощущала определенный тип морального стыда, смутно напоминающий стыд, который испытывали участники экспериментов Милгрэма (Milgram 1974; Милгрэм 2016).

Я испытывала чувство морального стыда, рассматривая события, с которых начинается книга, – убийства в Айла-Висте, с точки зрения женщин, ставших мишенями и погибших при стрельбе. И я испытывала схожее чувство стыда по поводу того, что вообще уделяю внимание этой теме – словно я должна сохранять отстраненность и хладнокровие в отношении погибших женщин, а не быть охвачена, как это и было на самом деле, моральным ужасом и горем, скорбя по этим и многим другим женщинам, становящимся жертвами схожего насилия в Америке изо дня в день. Я чувствовала, что вместо этого обязана обратиться к чисто структурным проявлениям мизогинии или же к изучению латентной, устойчивой и кумулятивной ее формы.

Хотя все эти явления и заслуживают изучения, чем я и занимаюсь в последующих главах, я начала сомневаться в правильности своего первоначального инстинктивного побуждения отвернуться, вместо того чтобы впоследствии изменить ракурс и расширить фокус внимания. И начала опасаться, что подобные импульсы негативно сказываются на моем мышлении или свидетельствуют о своего рода интеллектуальном малодушии. Разумеется, феминистская философия не должна концентрироваться исключительно на мужском доминировании, патриархате, токсичной маскулинности и мизогинии. Однако, хотя некоторые авторитеты в этой области представляли такой подход как безнадежно устаревший, это опровергалось тем фактом, что на момент, когда в мае 2014 года я начала заниматься этим проектом, еще не существовало ни одной книги или даже статьи, посвященной мизогинии как таковой. Тем не менее я считаю, что в таких старомодных, не отвечающих современным трендам работах есть своя ценность и, пожалуй, нам нужно больше подобных текстов, написанных простым языком. Это предположение получило определенное подтверждение во время президентской кампании в США 2016 года и дополнительное подкрепление, когда по ее результатам президентом стал Дональд Трамп. Токсичная маскулинность и мизогиния нам теперь далеко не в диковинку (увы). И чем большей ясности нам удастся здесь достичь, тем лучше. Почему мы обсуждаем волны феминизма совершенно иначе, чем другие области политического дискурса? Феминистскому мышлению как будто приписывается некое внутренне присущее или предполагаемое свойство устаревания, а не применяется модель, которая подразумевала бы возможность внесения поправок, дополнений и появления новых центров для новых дискуссий.