Полная версия
Лебединая песнь Доброволии. Том 1
Сидоринские опасения насчёт устойчивости флангов Деникин принялся многословно развеивать. Доказывал, что у красных не хватит сил, чтобы обойти фронт длиной в восемьдесят вёрст. Доводы выглядели оправданиями.
«Главнокомандующий не отдаёт себе отчёта в том, насколько безнадёжно наше положение», – такую неутешительную мораль вывел Врангель из встречи.
3
21 декабря 1919 годаРостовУмерший не может просить у Господа о себе. Но если за него молятся, душа его радуется. Человек живёт, пока его помнят.
Светлана Петровна Баженова подышала на ледышки пальцев, потвёрже ухватила огрызок карандаша, начертила на листочке православный крест. Ниже, как могла разборчиво, вывела «О упокоении воина Виктора». Подавая записку священнику, приложила крупную банкноту.
«Откупилась и бежишь, грешница? – упрекнула себя в мыслях. – Даже молитву прочесть не удосужилась».
И тут же выступила в свою защиту: «Пусть помолится человек, специально для того поставленный. Его молитва куда бо́льшую силу имеет».
Крест-накрест оплетя себя руками, Баженова покинула сумрачное, пугающе гулкое чрево храма. Александро-Невский собор высился пятиглавием среди просторной площади, ошеломлял величественностью и красотой. Охранявшие входной портал бронзовые львы по своему обыкновению дремали, пристроив на лапах грустные гривастые морды. Сквер вокруг собора, усаженный ровными шеренгами тополей, был наг и продувался насквозь.
Утро выдалось студёное, бесснежное. Ветром с севера прорвало рыхлый тюфяк туч. В голубую прореху косо и явно ненадолго брызнуло солнце.
Светлана Петровна шла по Большой Садовой. Ростовский «Невский проспект» был запружен людьми. Накануне пронёсся слух, будто красные захватили Таганрог. Вообразив, что вот-вот нагрянут головорезы Будённого, буржуазный Ростов заметался в панике. Не на шутку взволновались представители средних классов, люди свободных профессий и общественные деятели.
Сумятицы добавила несвоевременная правительственная реформа. Главком Деникин вздумал менять коней на переправе. Упразднив Особое совещание[25], он учредил правительство при своей особе. Все ведомства были подвергнуты значительному сокращению. Служащие центральных учреждений моментально потеряли уверенность в завтрашнем дне. Независимо от официальной эвакуации стала налаживаться эвакуация стихийная, вскоре принявшая характер бегства. Самочинно уезжали отдельные чиновники и целые учреждения.
С прилегающих улиц и переулков на Садовую вливались вереницы гружёных повозок и саней. Громыхали ободья колёс, трудно шоркали о булыжник полозья, звякали вразнобой подковы. Серчая на хлёсткие удары вожжей по крупам, ржали лошади. Замысловато матюгались извозчики. Обледенелая мостовая усеяна неряшливыми клочками сена, грязно-жёлтой соломы и дымящимися рыхлыми «яблоками» конского навоза. Поток гужевого транспорта разбавлен редкими вкраплениями авто, гнусаво квакавших клаксонами. Теснясь и толкаясь, словно дело происходило на ипподроме, каждый норовил обогнать попутчика.
Шумный разномастный караван стремился к вокзалу. Там беженцы штурмовали последние пассажирские поезда. Наиболее предприимчивые добывали места в привилегированных составах военных или гражданских учреждений. Но мало было залезть в теплушку, надлежало достать паровоз, уголь и договориться в цене с машинистом…
Главная улица Ростова застроена фешенебельными особняками, среди которых встречались и в пять этажей. Что ни дом, то роскошный магазин с модными товарами. Покупателям в широком ассортименте предлагались велосипеды, граммофоны, мануфактура, готовое мужское и дамское платье, обувь, меховые вещи, фотографические аппараты, оптические принадлежности, кондитерские изделия и прочая, прочая… Теперь огромные зеркальные витрины в спешке заколачивались досками, пустели выставки и прилавки.
Баженова поравнялась с доходным домом Яблоковых. Серый фасад знаменитого здания был богато декорирован лепниной. Свод каждого окна украшала голова Гермеса, древнегреческого бога торговли. В простенках меж окон красовались его крылатые посохи, обвитые змеями.
При Деникине особняк облюбовало отделение ОСВАГа[26]. В витрине первого этажа выставлена карта России, на которой ежедневно отмечался ход боевых действий. Сейчас цепочка красных флажков угрожающе приблизилась к Ростову, взяла его в полукольцо.
С картой соседствовал агитационный плакат. На нём бесстыдно голый, краснокожий (очевидно, от выпитой православной крови) Лейба Троцкий оседлал зубчатую кремлёвскую стену. Образ его мефистофельский – иссиня-чёрная шевелюра, циничный взгляд из-под пенсне, нависший над губой иудейский шнобель, клином обструганная бородка. Дьявол во плоти любовался горой черепов, засыпавших Красную площадь.
В углу витрины Светлана Петровна увидела собственное отражение. Серая каракулевая шубка классического силуэта смотрелась бы прилично, если бы не пуховый платок, на старушечий манер обмотанный поверх шапки. Глазищи растерянно таращились в половину лица, истаявшего за последние недели. Шелушащиеся провалы щёк были нехорошо воспалены. Носик заострился по-птичьи вздорно. Безгубый рот окружила паутинка морщин.
Ужаснуться своему новому облику не хватило сил. Скорбно всхлипнув, Баженова продолжила путь. Через квартал набрела на толпу, обступившую трамвайный столб. Ещё не поняв причины сборища, она замедлила шаг. Ноги вдруг сделались ватными, начали подламываться.
На перекладине, придававшей столбу форму «глаголя»[27], висел мертвец. Он казался неестественно длинным, людей такого роста в природе не бывает. Руки несчастного плетьми повисли вдоль тела. Из одежды на нём оставались рваная исподняя рубаха и суконные брюки. Взгляд Баженовой прилип к босым ступням с растрескавшимися чёрными пятками. На уродливо скрюченных пальцах топорщились давно нестриженые ногти. Порывы зимнего ветра раскачивали покойника, стукали о столб. Звук получался твёрдый, как от деревяшки. Растрёпанные волосы застыли колтуном. Сиреневая физиономия была искажена гримасой, изо рта вывалился толстый язык. Казнённый будто дразнился. Поперёк его груди прилажена дощечка с каллиграфической надписью «За грабёж».
Светлана Петровна протиснулась вглубь толпы. Обыватели словоохотливо обсуждали происшествие.
– На Богатяновке тоже болтается! – щёлкая семечки, просветил вихрастый недоросль в гимназическом пальто.
– У вокзала сперва висел мужик в тулупе, потом вместо него бабу подвесили, – добавил визгливый тенорок из-за левого плеча Баженовой.
– Приказ командира Добровольческого корпуса Кутепова! – многозначительно вставил солидного вида бородач.
– Епископ Арсений просил снять висельников хотя бы отсюда, с Садовой, – затараторила дама в горжетке из красной лисицы. – Лично звонил по телефону в комендатуру. Рождество Христово близится. Грех великий!
– Какое изуверство, – нервически всхлипнула худосочная девица.
– А как грабежи остановить, мадемуазель?! Молодчина Кутепов! Злодеев надобно беспощадно вешать на месте преступления, – обладатель визгливого голоса протолкался вперёд, оказавшись чиновником речного судоходства.
– Это корниловцы вешали, мне кухарка рассказала, – солидный господин с удовольствием делился знаниями. – Агафья наша видела экзекуцию. Перекинули они, значит, веревку через карниз и вдвоём снизу тянут-потянут. А он, голубчик, вверх поднимается, хрипит в петле и натурально ногами дрягает…
– Не лгите! Корниловцы не палачи! – неожиданно для себя воскликнула Баженова. – У меня сын…
Задохнулась, перчаткой заткнула себе рот и бросилась прочь, спотыкаясь.
– Полюбуйтесь. С виду приличная дама, а с утра пьяная, – бородатый господин осуждающе качнул головой, покрытой бобровым «пирожком».
В прежние годы Светлана Петровна часто сопровождала бывшего мужа в коммерческих вояжах. В Ростове супруги всякий раз останавливались в лучшей гостинице «Палас-Отель».
Теперь Баженову приютил ветхий флигель одного из переулков, чьё название не отложилось в памяти. Снять угол в городе, наводнённом беженцами, удалось благодаря пронырливости компаньона и «няньки» Алёши Пляскина. По меркам смуты арендованная ими комнатка считалась хоромами. Они с Пляскиным вдвоём барствовали на шести метрах, тогда как по соседству на такой же площади теснилась большая семья с детьми и стариками. И расположено жилище было удобно – в четверти часа ходьбы от центра.
Накинув на дверь крючок, Баженова сняла шубу, обвязалась шалью, закуталась в плед и прикорнула на кровати. Полежав, вытянула из кармашка жакета бумагу, сложенную вдвое. Бережно развернула истончившийся на сгибе листок. Поднесла к глазам.
Запись оставил человек малограмотный, но старательный. Вышло у него коряво, зато разборчиво: «Деревня Дроновка Дорогощанской волости Грайворонского уезда Курской губернии».
Шевеля чёрствыми, обмётанными простудой губами, Светлана Петровна шёпотом перечитывала записку. Адрес погоста, приютившего прах сыночка, был её покаянной молитвой. А вот заставить себя взглянуть на фотографическую карточку Витеньки она не могла уже неделю.
Выход в город отнял у Баженовой последние силы.
Вчера Светлана Петровна впервые на своём веку стирала. Покидая Харьков, она, конечно, уложила в чемодан запас белья, но со дня отъезда минул почти месяц, чистого не осталось. Нанять прачку не было возможности. Баженова сама грела воду на плите в кухне. От жалости к себе разрыдалась. Глотая слёзы, тискала в корыте намыленные чулки, лиф и панталоны. Постиранное развесила на верёвке. Утром обнаружила бельё подсохшим, но странно покоробленным и в подозрительных разводах.
Собиравшийся на промысел компаньон заметив её недоумение, с максимальной деликатностью задал вопрос, о котором недавно бы и не помыслил:
– Вероятно, не хватило воды прополоскать? Вы заверните в узелок, Светлана Петровна. Я заплачу́ хозяйке, она перестирает.
– Буду вам благодарна, – у Баженовой, словно ошпаренные, пылали уши.
Она не знала, что бельё следует полоскать в чистой воде. В институте благородных девиц обучали домоводству и рукоделию, но грязная работа в предмет не входила.
Светлана Петровна лежала в коконе, пока не раздался условный стук в дверь. Это с туго набитой котомкой вернулся добытчик Пляскин. За окном царила чернильная темень. По стёклам колко шелестел снег, мелкий, как манная крупа.
Пляскин зажёг керосиновую лампу и, опустившись на корточки перед буржуйкой, стал её раскочегаривать. В комнату вернулась жизнь.
Жёлтый свет лампы позволял рассмотреть ловчилу-компаньона. Вязаный свитер с горлом, рыжеватые бакенбарды и светлые выпуклые глаза делали его похожим на сына туманного Альбиона [28]. Бритое лицо – волевого типа, с расходящимися от хрящеватого носа складками. На выдвинутом вперёд подбородке прорезана глубокая ямка.
В чугунной утробе буржуйки загудело пламя, раскаляя закопчённую сковороду. Пляскин жарил на лярде [29] яичницу с колбасой. Кулинарные ароматы под аккомпанемент яростного фырчанья кипящего сала в мгновение ока оккупировали комнатку.
У Баженовой кругом поплыла голова. Она вновь легла, притиснула щеку к подушке и рассказала про повешенного на Большой Садовой.
На её «ужас-ужас» компаньон зашелестел газетой:
– За что я уважаю «Вечернее время», так это за молниеносную реакцию. Профессионально работает Борис Суворин[30]. Талантлив, шельма! Цитирую из редакторской колонки: «Эти «ёлочные игрушки» производят на ростовчан тягостное впечатление». Как вам, Светлана Петровна, метафора? «Ёлочные игрушки»!
– Кошмар! Надо было сразу ехать в Екатеринодар, как я предлагала.
– Всему своё время. Прежде чем заняться торговлей, надо умножить начальный капитал. А сейчас для этого самое время. В городе паника, цены падают фантастически. К примеру, вчера за бутылку французского шампанского спрашивали пять тысяч «ермаками»[31], а сегодня, представляете, сто рублей цена! Я взял полдюжины, – Пляскин толкнул ногой мешок, в нём звякнуло стекло. – «Вдова Клико»[32] – это так, забавы ради. Завтра с утра мчусь на Московскую, в аукционный зал. Там ожидается грандиозная распродажа золота и драгоценных камней. Брать буду бриллианты: они удобны в хранении. И давайте-ка ужинать, милейшая Светлана Петровна. Никаких «не хочу»! Вы мне нужны прежней – сильной и прозорливой.
Краснобай Пляскин мог уговорить любого. Баженова пересела к столу, сервированному с претензией. Тарелки стояли кузнецовского фарфора с весёленькой деколью [33] из пейзанской жизни. Вилки и ножи происходили из разных наборов, зато все были серебряными. Имелись солонка и даже соусница, заполненная постным маслом.
Светлана Петровна благодарно взглянула на компаньона. Без него она бы пропала.
За стенкой горько расплакался грудной ребёнок. Женский голос пытался утешить его колыбельной:
– Спи-ка, Сева, Бог с тобой,Вьётся ангел над тобой,Над твоею головой…4
24 декабря 1919 годаНахичевань-на-ДонуПосле кавалерийской атаки у посёлка Ремовка красные не беспокоили корниловцев неделю. Ударники спокойно отошли из каменноугольного района в Нахичевань – город, расположенный на правом берегу Дона в тесном соседстве с Ростовом. Нахичевань в основном населяли армяне, перебравшиеся из Крыма во время правления Екатерины II.
Армяне имели таланты по части торговли и доходных ремёсел. Поэтому жили они богато, сочувствовали белым и по мере сил им помогали. Деньги на нужды Добрармии давали гораздо щедрее, чем русские толстосумы. В начале 1918 года в период первой большевистской гегемонии на Дону одна зажиточная армянская семья прятала молодую жену генерала Деникина – Ксению Васильевну Чиж.
Настроение у корниловских ударников, несмотря на радушный приём нахичеванцев, дрянь. Крайнее переутомление не позволяло осмыслить причины стремительного драпа от самого Орла. Ясно было одно – сила ломила солому. Надеждами на реванш никто не обольщался. Наиболее твёрдые духом сосредоточились на укреплении боеспособности, готовились подороже продать свои жизни.
Отступая, дивизия взяла из брошенных артиллерийских складов столько снарядов, сколько смог поднять обоз, укороченный будёновцами наполовину.
Полевые занятия вновь стали регулярными. В кратчайшие сроки командиры старались дать пополнению азы военного дела. Состав номерных рот был пёстр. Учащаяся молодёжь драться желала, но стреляла в молоко и в кровь стирала ноги на первой версте похода. Мобилизованные, сколько их ни корми избитыми формулами про «единую и неделимую», смотрели в лес. Пленные красноармейцы исправно несли службу, но доверия не заслуживали. Старых ударников оставались крохи.
Офицерская рота продолжала шлифовать маневр по отражению атаки конницы. Учение давало результат, придира Белов бранился меньше.
На отдыхе штабс-капитан Маштаков попросил Морозова подтянуть его по материальной части «льюиса». Пулемётчик удивлённо поскрёб колючую щёку, но острить воздержался.
Офицерская квартировала в коммерческом училище. Здесь же, на втором этаже, расположился штаб полка. В просторном здании места хватило всем, а отдельные выходы позволяли избежать толкотни.
Морозов пронёс «льюис» в пустой класс, установил на сошках на парте. В помещении было не топлено. Изо рта пулемётчика, когда он перечислял характеристики оружия, вырывался парок:
– Вес со снаряженным магазином – тринадцать кило. Прицельная дальность – тысяча восемьсот метров. Боевая скорострельность – полтораста выстрелов в минуту. Ёмкость магазина – сорок семь патронов. Так что опорожнить его можно всего за тридцать секунд. Ствол заключён в алюминиевый кожух воздушного охлаждения. Но один чёрт – нагревается, как самовар! Более шестисот выстрелов не сделаешь.
Маштаков поинтересовался наиболее распространенными причинами задержки стрельбы.
– Хороший вопрос, – одобрил инструктор. – Приёмник расточен под русский патрон и всё равно порой заедает. Магазин тоже, случается, клинит. Ну, и перегрев. Длинными очередями увлекаться не стоит.
Морозов показал, как разбирается пулемёт, комментируя каждую деталь. Маштаков старался ничего не упустить. Собрав «льюис», пулемётчик предложил повторить его действия. Взводный довольно уверенно разобрал оружие. Сборка далась ему труднее.
– Перед присоединением коробки возвратно-боевую пружину надо закрутить, – подсказал Морозов, когда «курсант» зашёл в тупик.
Одним подходом Маштаков не довольствовался, трижды повторил разборку-сборку. Работал вдумчиво, руки запоминали очерёдность операций.
Пулемётчик похвалил взводного за упорство и охотно угостился из его портсигара.
Выправка выдавала в Морозове кадрового военного. Таковым он и являлся, с одной лишь оговоркой. После окончания юнкерского училища он прослужил пять лет в пехотном полку. Разочаровавшись в службе, вышел в запас в чине поручика. Перебрал много гражданских профессий, в том числе землемера в Харьковской губернии. По любви женился на купеческой вдове с двумя детьми. С началом мировой войны был призван в действующую армию и направлен на пулемётные курсы в офицерскую стрелковую школу в Ораниенбауме. Оттуда – на фронт. Судя по тому, что пулемёт Морозов освоил на ять[34], германцам от него перепало. В чинах, правда, он поднялся только на одну ступеньку. Летом шестнадцатого года в сражении на реке Стоход был тяжело ранен. Больше года валялся по госпиталям. После выписки убыл в отпуск к себе в Богодухов, там его застал Октябрьский переворот. Год учительствовал в начальной школе в надежде пересидеть смутное время в захолустье, прячась за белым билетом[35]. Костыли не помешали прибавлению семейства, сынок родился у Морозова. В Красную армию бывшего штабс-капитана всё-таки мобилизовали и послали воевать на Колчаковский фронт. Потом их полк был переброшен на юг, где Морозова сразу угораздило попасть в плен. «Под Полтавой, как швед», – с кривой улыбкой шутил он на сей счёт. Реабилитационную комиссию штабс-капитан проскочил легко за счёт того, что у красных служил на нестроевых должностях. В конце лета с маршевой ротой прибыл в первый Корниловский полк. Воевал умело, не филонил, однако имел привычку вести разговоры, многим казавшиеся крамольными.
Вот и сейчас он верен амплуа резонёра[36]:
– Михаил Николаевич, как вам здешняя позиция? Не правда ли, её неприступность поражает воображение?
Маштакову понятно, куда клонит ехидна. У него нет желания ни поддакивать ему, ни разубеждать, и он произнёс уклончиво, что река – сама по себе естественное препятствие для противника.
– Только сейчас река-то позади нашего воинства! – радостно ощерился Морозов, выставляя напоказ поражённые кариозом[37] мелкие зубы. – К тому же Дон встал. День-два – и его можно будет переходить по льду в любом месте.
Глубоко затягиваясь, Маштаков скосил глаза на огонёк папиросы, ползший к мундштуку. Табак и бумага, сгорая, превращались в серый столбик пепла.
– Чего молчите? – пулемётчику не стоялось спокойно, он раскачивался с пятки на носок.
– А что вам угодно услышать?
– Мнение по поводу происходящего.
– Вы настаиваете? – взводный замер, боясь уронить хрупкий нарост на папироске.
– Так точно.
– Что ж, извольте. Надо продолжать сопротивле… Ах, чёрт! – пепел просыпался на грудь маштаковской кожанки.
– Но какой смысл?! Итог-то понятен, – Морозов сощурился, потирая переносицу, на которой чирей оставил багровую припухлость.
– Чтобы иметь право сказать: «Я сделал всё, что мог», – Маштаков неожиданно перешёл на высокий «штиль». – Власть в России захвачена бандой политических людоедов. Кровушки народной прольют они море. Татарское иго в сравнении с победившей Совдепией курортом покажется. Баден-Баденом[38]!
– Откуда вы знаете?
– Знаю! – сказал как отрезал взводный, а в следующую секунду ухмыльнулся глумливо. – Сон вещий видел.
– Что вы балаган устраиваете?! Я серьёзно спрашиваю. По-вашему, нам тут нужно костьми лечь?
– Если придётся. Желательно, конечно, уцелеть.
– Инстинкта самосохранения, значит, ещё не утратили, штабс-капитан. А плена не боитесь?
– Не собираюсь сдаваться.
– Э-э-э, не всегда всё зависит от нас… Вы-то, чуть чего, имеете шанс открутиться от стенки. А мне товарищи не простят измену их присяге, будь она трижды проклята. Тем более цацки эти успел заработать! – Морозов дёрнул себя за левый рукав шинели, где выше локтя голубел ударный щиток с черепом и скрещенными мечами.
Право носить форму полка офицеры, запятнавшие себя службой у красных, зарабатывали в боях.
Рябоватое лицо пулемётчика исказилось, тёмные глаза сверкали. В строю его место было на левом фланге, но сейчас, пружинящий на носках, он казался рослым.
– Перебор, штабс-капитан, – сурово изрёк взводный. – С «цацками» – конкретный перебор. Зачем вы меня провоцируете? Знаете, что не побегу докладывать, и капаете на мозг. Любое терпение имеет предел, учтите.
– Когда он у вас наступит, что предпримете?! – Морозов не унимался.
Последнее слово нельзя было оставлять за ним, Маштаков насупился, готовясь перейти на язык устава.
К счастью, в коридоре под аккомпанемент топота сапог загремел голос Риммера:
– Взводного кто видел?! Господин капита-ан[39]! Ау!
– Я здесь! – откликнулся Маштаков, сердитым взглядом буравя пулемётчика.
Дверь распахнулась, впуская подпоручика Риммера. Он – в опрятной диагоналевой гимнастёрке и кожаных штанах, некогда составлявших комплект с курткой, в которую экипирован Маштаков. В скрипучем хроме щеголял расстрелянный комиссар. Господа офицеры поделили трофей по-братски.
– Колотун тут какой! – Риммер передёрнул плечищами. – А мы с Львовым по Нахичевани прошвырнулись. Армяшки, я вам доложу, молодчики! Я, грешным делом, считал их вздорной нацией…
– Вот пример великодержавной спеси! – Морозов высказался с таким удовлетворением, будто фраза Риммера подтверждала его правоту в прерванном споре.
Маштаков протестующе вскинул руку:
– Довольно колбасы, Юрий Васильич! Вы перешли все границы.
– Улицы прямые, широкие, вымощены камнем. – Рим-меру хотелось завоевать внимание аудитории, пусть и малочисленной. – Дома почти все каменные. Через один – шикарные особняки. Водопровод. На улицах газовые фонари. Театр просто конфетка. А кафедральный собор какой!
Разговорчивость подпоручика могла иметь одно объяснение, подтверждавшееся свежим амбре спиртного.
– Уже разговелись[40], Андрей? – строго спросил Маштаков. – Не рановато ли? Первой звезды не видать.
– Война, господин капитан. Не до формализма. Кто знает, где будем следующий Сочельник[41] встречать?
– И будем ли? – мрачно добавил Морозов.
– Пойдёмте во взвод, – Риммер сделал приглашающий жест. – Там наши ёлку притащили, стол накрывают.
Стоявший лицом к выходу Маштаков вдруг подхватился:
– Господа офицеры!
– Вольно, – отмахнулся вошедший Белов. – Чего вы тут уединились? Плетёте нити заговора?
Морозов вздрогнул и втянул голову в плечи.
– Никак нет, господин капитан! – бойко доложил Маштаков. – В индивидуальном порядке штудировали матчасть «льюиса».
– Похвальное рвение, – одобрил ротный.
Он тоже навеселе. Взгляд масленый, плавающий, нос-уточка окрасился сочным багрянцем.
Первый вопрос у Белова служебный:
– От вашего взвода – часовой и подчасок[42].
– Подпоручик Риммер, назначьте людей в караул, – Маштаков отрикошетировал команду. – Разрешите идти, господин капитан?
– Задержитесь, Михаил Николаевич, – вкрадчивая интонация сулила сюрприз, на которые ротный был мастак. – Остальные свободны.
Растягивая удовольствие от интриги, Белов со вкусом закурил душистую асмоловскую[43] папиросу с золотым ободком.
– Наши сестрицы вернулись. Михеева с Васильевой, – наконец сообщил он и замер, внимая реакции на новость.
– Ка-ак?! Когда?! – заклокотал Маштаков.
Пропавшие два месяца назад сёстры милосердия считались погибшими. Третий Корниловский полк, к которому они были прикомандированы, попал в засаду во время ночного марша.
– На вопрос «когда» отвечаю без затей – нынче. А вот вопрос «как» – позаковыристее. Без Божьего промысла тут не обошлось. Их один отважный сельский попик приютил, за свою родню выдал. Михеева заболела тифом. Чуть только на ноги встала, они двинулись на юг. Из большевистских газет знали, что мы отступаем на Ростов. Как наши амазонки пробирались из Курской аж губернии на Дон через линию фронта – отдельная одиссея…
– Вам с чьих-то слов известно или…
– Обеих лично видел в обозе первого разряда[44] и облобызал.
– Разрешите…
– Не разрешаю. Обоз переходит в Ростов, а там неспокойно. Подполье зашевелилось, мятежом попахивает. Негоже одному бегать по тёмным улицам. Утро вечера мудренее, Михаил Николаевич. Не беспокойтесь, в добром здравии ваша Леночка. Осунулась после тифа, не без этого… Но похорошела, как с открытки. Первым делом о вас справилась!
