Папы создают принцесс

Когда зубы пролечивались, оставалось ждать других событий, чтобы дать жизни новый шанс, ведь все предыдущие – сначала не спеша меркли, а потом и вовсе гасли окончательно. Все разошлись по своим пещерам до лучших времен.

6.

Годами позже мой папа снова попал в тюрьму. Я очень этого хотела. Каждый раз, когда звучало это страшное «папа развязал», где-то в области желудка начинало тревожно ныть. Не будет больше спокойных вечеров и приятных просмотров перед телевизором в теплой комнате, укатанной коврами со всех сторон, не будет чистой кухни и свежезаваренного кофе в турке по утрам мамой папе или папой маме – признак семейного благополучия. А будет – едкий запах противных сигарет, гуляющий по всей шестидесятиметровой квартире, потому что папе нужно непременно курить не в форточку, а везде; громкий крик и непроизносимые нормальным человеком фразы, вечная папина абракадабра при переходе из одной реальности в другую. Будет много противного запаха алкоголя, пустых бутылок, маминых слез, пока она и сама не попробует составить компанию. И когда ей это начнет нравится, она придумает: я выпиваю, потому что на трезвый ум я не смогу с ним договориться. Мы с сестрой делали вид, что верили.

Такая схема жизни была всегда – еще задолго до моего рождения. Видимо, генетический код нашей семьи и не предполагал ничего другого. Это был как ритм жизни конкретной особи, нашедшей себе партнера из стаи, который готов идти с тобой долгие годы, подчиняясь твоему ритму и находя в этом порой даже какой-то сакральный смысл. Я не находила в этом ничего, кроме ада и самоличного спускания в этот ад. Каждый раз останавливаясь перед пропастью, чувствуя знакомые запахи, нетрезвый смех и ужасающий звон стекла в пропахшем табаком квартире, мне хотелось поскорее нырнуть в свою пещеру и сидеть там безвылазно, пока цунами и прочие стихии не подчиняться покою. Ритм – раз в несколько лет нужно было обязательно пережить бедствие.

Но порой отсиживаться в пещере из собственных мыслей, мечтаний и фантазий становилось невозможным. Оттуда начинали выдергивать невидимые силы, сопровождаемые криками, битьем посуды, падением кастрюль и сковородок с щами и котлетами на липкий линолуем. Как только рубеж был пройден, начиналась и самая страшная, часто заключительная стадия, после которой наш дом посещали люди в форме, вызываемые регулярно по причине буйного поведения хозяина семейства. Семейные конфликты – что ж, у всех бывает, сами разбирайтесь. Муж и жена, как говорится, одна сатана.

Мне было ужасно стыдно, я пряталась в себя и в комнату, но при этом всем своим видом хотела продемонстрировать «гостям», что меня это не касается. Слышите, это не про меня. Я тут не при чем, я просто живу здесь. Понимаете? Проживаю в одном помещении, я не имею к этому никакого отношения. Это не мой выбор, я совершенно против. Часто, практически всегда, спустя пару-тройку день беспробудного пребывания в состоянии коматоза и опьянения, папа начинал хватать ножи. Не смешно, но какой фетиш буквально, символ силы для него. Возможно, отец представлял, что это кинжал или мел, а он рыцарь во доспехах, и в руке сокрыта миссия – победить врага. Не хватало лишь рыцарских доспехов. В этой же реальности все выглядело куда более устрашающе – для меня, маленькой еще достаточно девочки, это было не просто стрессом. Каждый раз папа резал мою душу невидимым ножом, разделывая меня по частям – не сшить, не склеить, не собрать воедино. Резким движением выдергивался из кухонного ящика нож, летел в воздух, но буду честна – в маму, шли в ход кулаки, часто в область лица и носа, начинала идти кровь, а я – исчезала из реальности.

И однажды папу увезли. Его пытались взять за руки, а он начал ползать по полу, подобно огромной змее, извиваться и говорить, что он больше так не будет. Зрелище, которого недостойна ни одна дочь своего отца. Я смотрела на его сопротивление и молилась, чтобы силы милиции оказались мощнее. Неужели и сейчас, после всех игр с ножом, битьем мамы и устрашающих криков пьяного викинга, его оставят здесь, с нами, в этом доме? Неужели и сегодня не будет покоя и тихого вечера, а будет все, как и все эти дни до? Папа продолжал кричать и сопротивляться, люди в форме уже даже начинали сдаваться в определенный момент, бросая вопросительные взгляды на маму. А что же мама? Мама, все это время кричавшая от страха и боли от своей сломанной жизни и такого же носа, вдруг становилась податливым и растопленным пластилином. Ей было так страшно в этот момент – ведь что же теперь будет, если его действительно увезут «на трое суток», если он не простит, что она вызвала милицию в ответ на его «безобидные пьяные выходки». И потом – он же отец, нужно разбираться внутри семьи.

Маме было страшно теперь еще больше от последствий – ведь она бы просто попыталась уложить его спать, а завтра он проспится – и все поймет. Но ничего не менялось, никогда. На все был свой ритм и своя очередность. Папа всегда действовал по четкому, неведомому самому себе плану, пробираясь шаг за шагом в адскую бездну алкогольной пустоты. И, падая сам, он цеплял за собой все, что попадалось на его пути.

Но в тот вечер его забрали. То ли я стала старше и шаблонные объяснения его пьяных выходок окончательно перестали быть для меня удовлетворительными, то ли мир вокруг замкнулся на страхе с такой силой, что дальше уже невозможно было ждать спасения со стороны внешних сил. Нет, спасения просто не будет. Результат один – папу забрали. Он кричал, бился и, наверно, даже плакал – никому не нравится отвечать за содеянное, тем более, когда ты «ничего такого не сделал». Если бы я не стояла в тот день в коридоре, излучая однозначную уверенность, что так больше продолжаться не может, мама бы непременно попросила милицию уехать, убедив всех, а главное себя, что муж и жена – одна сатана.

Но его увезли. А в щель закрытой двери начал пробиваться свежий воздух, захотелось вдохнуть его полной грудью и поскорее вымыть полы. И даже не смотря на грустный взгляд мамы, было легко и свежо в нашем доме.

Папу забрали и посадили под арест на две недели. Каждый день мама носила ему передачки- чистые трусы, сигареты и какую-то еду. Отделение милиции находилось в пятнадцати минутах от дома, но мама не возвращалась часами. Видимо, долго с ним разговаривала и извинялась, как могла, что так некрасиво поступила. Я никогда ее об этом не спрашивала, потому что ответ звучал бы как приговор: ничего не изменится.

7.

Это был второй раз, возможно, и больше, но мне известны только эти два факта из его биографии, когда папу посадили в тюрьму. До того года, пока не остались вдвоем – я и он. Но это случилось много позже. История же первого раза представлялась всегда как рыцарский поединок – одна пьяная компания что-то не поделила с другой пьяной компанией, в коей состояли папины друзья и приятели. Он, увидев с балкона одиннадцатого этаже суету и переполох, непременно ринулся спасать мир, как делаю все рыцари. Ну, и, разумеется, по закону жанра, по приезду милиции, все убежали, а папу забрали. Одного. Так рождается мифология. Но история красивая и ее нестыдно даже друзьям поведать, объяснив многое в папиных вспышках гнева и агрессии.

Во второй раза папа вернулся таким же, каким и уходил. Только трезвым. Он, видимо, специально отрастил щетину – она, по его мнению, придавала ему жалостливый, но грозный вид отшельника и бунтаря. Его сведенный брови и сжатые зубы говорили лучше слов: он будет мстить, не оставит такой поступок безнаказанным и не простит, что его отправили на исправление. И ни слова прощения. Ни одного намека, что он напугал своего десятилетнего ребенка, маме которого разбивают нос и кидаются ножами. Ни капли сомнения в собственной силе, что мне тогда казалось невероятной слабостью. Папу было до неприятия жалко, он был очень жалок. И смотреть на него становилось невыносимо – я отводила взгляд и неслышно, на цыпочках, уходила в свою пещеру-комнату. Мне хотелось всем своим видом и взглядом показать ему, я тебя не боюсь, я не мама – и тебе никогда не запугать меня, не сделать податливой и трусливой. Я не боюсь тебя, а ты – плохой человек, раз обижаешь того, кто нуждается в тебе и твоей нежности. Но твои руки не созданы дарить мне эту нежность, а они могут лишь кидать ножи и сжиматься в кулак. «Я не боюсь тебя», – сказала я ему, повернув голову к серванту, около которого папа неспешно снимал поочередно все свои перстни и кольца. – «И никогда меня не пугай. Я тебя не боюсь».

Я нырнула в свою пещеру, а спустя пару часов я слышала сначала грозный рык отца, иногда перебиваемым мамиными попытками быть убедительной. Через какое-то время слышно было шипение поставленного на огонь чайник и жужжание слов и звуков.

8.

В какой-то момент утешением для меня стали долгие разговоры, заменившие меня объятия и ласку. Если мама со мной разговаривает – значит все хорошо, спокойно, можно дышать легко. Можно быть уверенной, папа рядом, ведь он сейчас говорит и даже не кричит, не ругается, не смотрит грозно. Папа меня, наверно, любит. Точно любит – ведь мама рассказывала, как он меня купал и целовал, когда я родилась. Но сейчас бывают только разговоры, когда меня допускают на диван, даже кладут руку сверху – на спинку дивана, но никогда не плечи, а я могу слушать долгие тягучие речи о самом разном. Обычно, папина болтовня была очень долгой – ведь поводом для нее могла стать любая информация из телевизионного канала, зацепившая «за живое». Папа не был глубоко образован в традиционном понимании этого слова – по-моему он даже 11 классов не закончил, ушел в ПТУ. Но много читал. Книг было предостаточно, и покупал новые все время. И газеты тогда читал, тогда все читали, даже я любила почитать после него отдельные колонки Московского комсомольца. И вот что-то из увиденного, услышанного и просмотренного могло посеять в нем зерно предстоящего разговора, походившего, признаться, больше на монолог. Передо мной стояла задача – слушать. Слушать хорошо и качественно я научилась в те времена, кивать, когда требуется или чувствуется, задавать наводящие вопросы, как бы показывающие: вот как я тебя внимательно слушаю, мне очень интересно. Много позже многих людей я этим и цепляла в отношениях – я умела слушать. Надо выслушать: айда ко мне, всех выслушаю, всем кивну. Была ли я при этом выслушана сама? Нечасто, значительно реже.

Я любила слушать папу, сидя с ним на старом диване, укрытом шерстяным ковром (а что вы знаете о советской моде?). не всегда понимая, где начало и конец повествования, я мысленно блуждала в своих фантазиях, перемешанных с выводами и умозаключениями моего отца, бродила по лабиринтам слов и мыслей, редко мне подвластных. Но я не вставала и не уходила. Редко, когда я могла сказать что-то вроде: ну все я пойду, у меня еще уроки, пойду – мне нужно дочитать параграф. Папа не отпускал, пытаясь поведать мне еще что-то крайне важное для него. Или просто ему нужны были «свободные уши». Так говорила мама. Позже и мне начало казаться, что ему просто очень важно выговориться, но не поговорить. Я могла не отвечать, просто сиди и кивай. Думай о своем или заглядывай угловым зрением в телевизор. Но сиди и слушай. Рядом сиди, близко, но на расстоянии – между вами гуляет воздух и никогда не впритык.

Меня ни о чем не спрашивали. Этого не требовалось. И я была в этом своем проявлении для него поистине удобна. Мама иногда входила в комнату, закатывала глаза и покидала ее вновь без тени сомнения – с уверенностью, что ничего сверхважного она не пропускает.

Мне же было его жаль. И я оставалась, часто больше из внутренней этой жалости и покорности, сидеть рядом, понимая, чувствуя, что вместо меня с этой ролью сейчас мог бы справиться любой, окажись он рядом в комнате. Друг ты или враг? Какая разница. Ты умеешь слушаешь, и ты сейчас сидишь. И слушаешь. Про исторические факты вперемешку с политикой ныне властвующих, про параллельные миры и космических пришельцев, о которых масоны знают куда больше, чем мы простые смертны с окраины Москвы. Тебе не нужно рассказывать о себе, тебе не задают вопросов – а так хотелось бы, чтобы папа спросил и меня о чем-то, поинтересовался, почему при виде учителя физики у меня потеют не только ладошки, а на физре я боюсь прыгать через козла. Папу никогда не интересовали такие мелочи – все суета. И я была для него суета, моя жизнь – суета. Чтобы интересоваться жизнью дочери, тем, кто она внутри самой себя, как живет, какую музыку слушает, что рисует вечерами, спрятавшись от стихий в своей пещере – нужно суетиться. Он не хотел. А я не умела сопротивляться и была слишком жалостливой. Поэтому я, отсидев свои периодические пару часов на продавленном диване, покидала место беседы, внушаемая мыслью, что иногда мы с папой разговариваем. Между нами даже есть какая-то связь, ощущаемая нами двумя, тонкая, интеллектуальная связь. Мы бываем близки. Если много раз повторять одно и то же убеждение, то рано или поздно ты вполне возможно в него сам начнешь верить. Я не помню нежных объятий, не помню подаренного букета к 8 марта, нет в моей памяти слов доченька или малышка. Даже нырнув очень глубоко на дно памяти, я не отыщу там воспоминания о шероховатой небритой плотной щеке, подставленный под девичий мимолетный поцелуй. Но я никогда не смогу стереть из памяти тот старый диван в безвкусной красно-белой обивке с толстым шерстяным паласом сверху. Бормочащий телевизор, папину расслабленную позу с рукой на подлокотнике, приоткрытый балкон напротив и пустое пространство между нами, где гуляет ветер.

9.

К какому-то моменту я уже научилась многое из отсутствующего в жизни заменять фантазиями. Сначала отсутствие вожделенной игрушки, а потом и модной одежды стало фантазиями о чудесном будущем, где у меня будет все, что я захочу: непременно красивое, дорогое и много. Даже так много, что ставить и складывать некуда. Жизнь наша была очень скромной. И времена не простые. Мама часто меняла работы, пытаясь найти получше – ей не удавалось. А для папы, как он иногда говорил, карьера не имела никакого значения. «Вот, знаешь, сколько у меня было возможностей сесть в кресло руководителя. Да я среди таких людей варился, что если бы я захотел, что я уже давно занимал пост. Но мне это зачем? Там нужно галстуки носить, я же с ума сойду». И я росла в атмосфере такого бесстыжего вранья не мне даже, а самому себе, что в жизни было столько возможностей, но все они – не упущены вовсе, а отвергнуты самолично из-за желания быть свободным, никому не подчиняться и следовать зову сердца. Да, в то, что папа не хотел носить галстуки, я еще могу поверить – не помню на нем другой одежды, кроме спортивных штанов и свитера (или футболки), обязательные кроссовки на ногах. Правда, мама рассказывала, какой папа был модник в молодости, при их первой встрече и еще потом пару лет – носил какие-то ажурные рубашки и штаны-клеш. Наряду со спортивным костюм в шкафу уживался и костюм – цвета слоновой кости и старомодного фасона. Вычурный стиль и броский вид, который он моментально придавал фигуре. Вынимался он из шкафа ровно после перехода в иную реальность под действием алкоголя – вот тогда в папе просыпался модник, желавший непременно гульбанить на кухне исключительно в этом костюма. Да, и еще в черной ковбойской шляпе, которую и я ребенком часто нацепляла на себя вперемешку с двумя мамиными париками.

А в обычной жизни в костюме ходить было некуда, ибо папа был рабочим – лифтером. В какой-то момент, еще будучи маленькой, я услышала незнакомое доселе слово «бригадир», возможно, оно и относилось к деятельности моего отца. И вместо лифтер, когда кто-то меня из ребят в классе спрашивал, кем работает твой папа, я старалась с уверенностью произносить: бригадир. У него своя бригада по лифтам. Я не стыдилась тем, что папа выполняет «черную» работу, но очень долго не могла понять, почему он не пытается сделать больше. Да, он ходит на работу, но почему тогда мы так плохо живем? Он уходит очень рано, и приходит – еще рано, даже не поздним вечером, но почему мы так долго копим на новый телевизор? Папа всегда заходит домой очень уставший и очень злой, его все раздражает, и даже за фанерной дверью моей комнаты я слышу его нервные передвижения по квартире и звук металла о поверхность – это папа снимает свои золотые перстни и традиционно кладет их на одно и то же место стенки.

Потом он пойдет делать зарядку, закроется дверь гостиной – и еще несколько часов нельзя будет выйти и пойти смотреть телевизор. Папа очень занят. Потом будет чай, чтение газеты или просмотр телевизора, а там и мама придет – можно будет присоединиться.

Папа не занимал должности, но всегда был уставший. Он рассказывал, что у него очень сложная и тяжелая работа, забирающая все силы, и я удивилась, когда впервые увидела, как приходит домой папа моей подружки. Громкое: привет семье! Улыбчивое лицо и никакого напряжения. Почему она не уходит к себе в комнату, – подумала тогда я. Она не боится? Я увидела, что не у всех папы приходят домой злые и уставшие. И начала стесняться. Мой папа злой и уставший, но живем мы более, чем скромно.

С годами я все острее начала испытывать чувство неловкости за своего папу – очень стеснялась его злого выражения лица, если вдруг случайно встречу его на улице по дороге из школы – он всегда хмурил брови, и был чрезмерно сосредоточен на чем-то. Мне хотелось, чтобы он улыбнулся мне, подхватил на руки, покружил, ну, или просто хотя бы приобнял. Я начала стесняться, что он мало зарабатывает, лишь с годами разрешив себе осознать, что он просто не хотел работать. Не хотел носить галстук – придумал себе недосягаемый мир, где чтобы работать и хорошо зарабатывать, нужно непременно носить костюмы и галстуки. А он уж никак не может себе этого позволить, у него физиология, видите ли, совсем другая, чтобы заковывать себя в тиски тесных одежд ради денег.

Мне было легче думать о том, что все возможности папа отсек сам. Что это не они прошли мимо него, пролетели вихрем, даже не коснувшись его судьбы, а это он сам все решил и выбрал. Он, мой гордый и сильный духом папа решил отречься от любой карьеры, требующей подчинения и поклонения вышестоящим. И это его выбор – носить тренировочный костюм, а не галстук, потому что он не хочет терять свое драгоценное время жизни на просиживание в душных залах и кабинетах, пустословя о суетных вещах.

Это никогда не был выбор папы. Его выбор был – страх. Тотальный страх, который жил в каждой клетке его мощного накачанного тела. Страх – синонимом которого он стал сам, поэтому в присутствии папы было страшно. Ведь он всегда так строг и недоволен, нельзя его расстраивать чем-то еще. Страх жить и быть свободным по-настоящему. И дело вовсе не в галстуке. Папа до дрожи любил богатство и деньги, очень завидовал всем, кто имеет деньги и умеет их зарабатывать. Поэтому был зол на них, на себя, что вместо того, чтобы ездить с водителем, вынужден ежедневно проделывать один и тот же короткий пятнадцати минутный маршрут на одиннадцатом троллейбусе до работы и обратно. Он, так же, как и я жил в мире своих иллюзий, пытаясь фантазиями заменить реальность. Но только в его фантазиях кругом были враги и нехорошие люди, а он – один из немногих, кому удалось осуществить выбор в пользу истинной свободы.

Стоило папе выпить, как непременно вместе с костюмом цвета слоновой кости и ковбойской шляпой, всеми золотыми перстнями, чтобы были приобретены еще до моего рождения, вызывалось такси черного цвета – Волга, скорее всего, или Москвич. А ехать было некуда. Поэтому папа решал забрать меня из школы, идти до которой пешком было от силы шесть минут. Едва завидев его в окне или услышав его нетрезвое «Ольгуша», я пыталась поскорее выбежать из школы, чтобы никто нас не увидел, и, наотрез отказываясь садиться в машину, прибежать домой, укрывшись в пещере.

Пьяный папа, мечтающий казаться богатым, куда хуже, чем папа бедный и свободный.

10.

У меня очень долго не было парня. Никогда в детстве или в юности меня мальчик не приглашал на танец во время редких школьных дискотек, никогда никто не подмигивал мне в школе и уж тем более не хотел со мной встречаться. Достаточно рано и скоро я перестала проводить какой-либо анализ сложившегося и просто жила в ожидании большой любви. Я достаточно рьяно погрузила в мир иллюзий такой степени сложности, чтобы активно переносила образы своих мечтаний и в реальную жизнь. Воображала, представляла -и часто обманывала немногочисленных подружек о наличии тех или иных мальчиков в моей жизни и их симпатии ко мне.

Возможно, в обычной жизни я и нравилась кому-то из сверстников, но явно этого не замечала. Нет, я никуда не спешила. Но ощущение, как ты стоишь одна посреди поветшалого актового зала с дешевыми желтыми занавесками, покрытыми пыльным слоем скуки и дремоты, а вокруг тебя – подобие дискотечной суматохи и непроявленного веселья – сопровождало меня долго. Вероятно, я и сейчас, спустя десятки лет, продолжаю периодически впадать в иллюзорное пространство школьной дискотеки с одиноким стоянием у окна. Я научилась тогда, в юные свои годы, делать незаинтересованное скучающее лицо, демонстрирующее окружающим свое обширное нежелание как-либо участвовать в этом до тошноты скучном мероприятии. Что еще остается делать, когда у ни одного мальчика нет смелости или желания хоть как-то проявить к тебе интерес?

Я не пыталась научиться танцевать одна. Я научилась томно стоять у окна или демонстративно отвлекать подружек от происходящего действия своими смешками или болтовней. Так мой крепкий невидимый скафандр защищал меня от поражающего действия равнодушия. А вечером, дома перед сном, или просто по пути из школы я представляла, как в один прекрасный день моя жизнь изменится настолько кардинально, что ничего из того, что в ней есть сейчас, не будет сопровождать меня ныне. Большая любовь, бесконечное счастье, покой, красивая жизнь. Ничего из этого не имело прорисованных очертаний и стойких определений, но витало в воздухе легким манящим притяжением, касаясь меня каждый раз, когда реальность поглощала зудящей тоской.

Я верила в свое будущее, и что оно будет совсем другим. И даже я в нем буду другая – красивая, легкая, любимая. Вокруг меня будет непременно крутится мир, как тогда – в зале с желтыми пыльными занавесками. Но крутится не равнодушно, а поглощая меня полностью, вихрем подхватывая каждый раз, когда случатся чудесные события моей жизни.

Впадая в иллюзии, я пряталась от пьяного папы, с храпом заброшенным на крепкую кровать поверх покрывала. От страдающей и несчастной мамы, усиленной продолжающей видеть в своем спутнике жизни того молодого мускулистого рыцаря с золотым зубом и благими целями. От гуляющей допоздна сестры, возвращающейся домой поздно вечером с шлейфом сигаретного дыма и мимическим подтверждением распивания спиртных напитков – непременно будет скандал с криками, падениями на пол и ором на всю квартиру.

Затянутая в этот водоворот суеты и громких голосов, я не пыталась вырваться наружу – это не представлялось возможным, но я искренне не понимала, почему мама не хочет вырваться вместе со мной. Почему она не сопротивляется, а просто живет от года к году в ожидании новой трагичной для всей семьи «развязки». Не только страх неизвестности пугал ее, больше, чем пьяные первобытные крики мужа. Сказать самой себе правду, осознать, чтобы ее иллюзии, созданные образами много лет назад, о прекрасной, красивой жизни, полной искусства и самореализации, счастливых дней с благополучной семьей за круглым столом с красивой посудой – рассыпались и рухнули еще очень давно. Она была очень смелой, чтобы каждый день продолжать любить своего мужа, веря в то, что завтрашний день будет лучше предыдущего, но была абсолютной трусихой, слабой и безвольной, чтобы признать, мой папа – агрессивный, несчастный человек, жизнь рядом с которым становится невыносимой и мучительной, похожей на бесконечно

тянущийся плохой сон.

11. В старших классах мне особенно хотелось иметь больше модной одежды, да и в целом выглядеть хорошо. Но, к сожалению, мои яростные желания совпали с абсолютным безденежьем семьи и в целом сложными временами для всей страны. Денег в семье хватало на маломальские нужды, а на излишества, чем по мнению родителей, были кофточки и джинсы, не выделялось финансов вовсе.

Я донашивала куртки, купленные еще года три назад на вырост, имела в гардеробе две вязаные мамой кофты на молнии, едва ли соответствующие тогдашним модным веяниями, но с нужного ракурса все же их можно было принять за стильные – и очень этим гордилась. У моей подружки ситуация была не лучше, а таких кофт не было. Еще незадолго до моего взросления были куплены дешевые джинсы на рынке, которые стали коротки – но растеряться смысла не было, поэтому внизу они были распороты и украшены по заметным следам от бывшего шва пластиковыми цветными бусинами – благо стиль неохиппи снова был будто бы актуален.

Я пыталась выглядеть хорошо, но у меня это получалось плохо. Я ловко подмечала красивые вещи у девочек в школе, обращала внимание на удачно подобранные наряды, хотя в целом во времена моей юности особого разнообразия и шикарного ассортимента для простых детей не наблюдалось. И все же для меня одежда значило не мало, хоть и была она, как и многое, лишь в моих иллюзиях. Однако мама считала, что я слишком уж много внимания уделяю таким ненужным вещам, но хорошая учеба и беспроблемное с моей стороны проживание школьных лет, не доставляющее ей хлопот, нивилировало беспокойство о моей забитой «ненужными вещами» голове.