Папы создают принцесс

Ольга Ольсен

Папы создают принцесс

Глава 1

История об одном отце и его дочери, в жизни которых был свет, но не столь сильный, чтобы он сумел ярко осветить им путь.

Введение

В просторном холле средней школы суета и превращенные в ор детские голоса – так здесь почти всегда по вечерам. Одни отучившиеся приходят, занимающиеся гимнастикой и прочими полезными развлекаловками приходят. Мой сын среди них – в сотый раз пришел на занятие по карате, все так привычно и обыденно, ничего нового, все знакомо и изведано. Водрузив огромную не по размеру для второклассника сумку на яркий диванчик, он глазами ищет друзей и соратников – многие из которых уже сбились в мельтешащую кучку и пялятся в один на всех телефон, параллельно жарко обсуждая что-то. Я стою на расстоянии шага, не ожидая ничего от процесса переодевания, в то же время давая возможность сыну сделать все абсолютно самостоятельно: сменить уличную одежду на форму японского борца. Все так привычно для нас в этот вечер. Но вдруг я понимаю, что все мое внимание устремлено на них двоих, ничего нет больше вокруг – ни этих шумных детей, ни их суетных и тревожных родителей, ни моего неторопливого сына, заблудившегося в штанах и завязках на них. Есть только эти двое, я их вижу впервые и не забуду уже никогда, и без особого усилия воли образ этого чудесного дуэта будет стоять у меня перед глазами как свет из того другого мира, которого в моей жизни не было никогда. Как отчетливое доказательство, что этот другой мир существует. Волшебный сказочный мир, где принцессами не рождаются, а исключительно становятся. Ведь папы делают принцесс. Эта маленькая крошка подбежала так торопливо и уверенно к большому спокойному дяде с бородой, ожидающему свою малышку вместе с остальными взрослыми. Едва увидев дочку, он, будто пушок от одуванчика, подхватил ее на руки, прижав так сильно и самозабвенно на несколько секунд, что даже я прочувствовала всю силу притяжения между ними – любящими папой и дочкой. Рутинное и обыденное для них действие, уверенна, что они ежедневно проделывают нечто подобное несколько раз, сразило меня ощущением чего-то экстраординарного. Меня не подхватывали и не летала у меня в руках, я не могла вот так игриво обхватить папино лицо и рассказать ему самые важные в жизни глупости пятилетней девочки, зацеловать его нос до посинения и скуксить лицо, выказывая капризы, требуя очередного подтверждения безграничной любви отца к дочке до беспамятства. А эта маленькая девочка – могла. И проделывала со своим таким большим и спокойным папой все эти манипуляции гармонично и уверенно. Мне было дано увидеть свое возможное непрожитое действо, так же, как и детство миллионов девочек, где наши папы даже и намека не имели на тех волшебников, что способны нежными руками, любящим взглядом и всепринимающей душой сделать из нас принцесс. Наши папы – другие, иногда просто другие, но часто и очень другие – ближе к монстрам и злым колдунам. Иногда мы получаемся смелые, сильные, бывает даже, что чересчур и самостоятельными, а часто – замкнутыми, неуверенными в себе и очень-очень слабыми перед этим миром, ведь в нем нет того, самого главного спасителя и защитника, что способен избавить нас от всех бед.

И большие крепкие руки этого совсем еще молодого отца так резво и трогательно превратили лохматую голову девчушки во вполне опрятную прическу – буквально парой движения, а я так и продолжала стоять и смотреть на этих двоих, осознавая вдруг, чтобы была бы у меня дочка, мой муж непременно смог бы подарить ей то самое сказочное детство принцессы. Сын уже проскользнул с толпой остальных мальчишек от моего взора, я едва расслышала, как он сказал свое стандартное «все, пока», а я под предлогом для самой себя оставалась наблюдать за семейной идиллией, буквально проводив их до выхода из школы. Эх, папа мой, папочка. Что бы было, если бы и ты был таким.

В детстве и до самого зрелого отрочества сколько бы слов мы не услышали, все они готовы вихрем пролететь мимо ушей, ускользая из фокуса сознания – если не подкреплены силой эмоций. Ну ведь и запоминаем мы только то, что действительно оказывается для нас важно. Порой мы сами сразу и не разделяем, даже будучи взрослыми дядями и тетями, а что уж говорить про детство, когда мы делаем не то, что слышим, а лишь то, что видим в качестве примера. И если видим злость, агрессию, бранную речь в свой адрес и неуважение – это вряд ли заставит нас поступать иначе. А иногда и без ярких проявлений можно обойтись, куда сильнее бьет по душе равнодушие и тихая ненависть, природу которой невозможно осознать и принять. Можно получить ремнем, когда тебя наставляют на истинный путь, но знать, что все от любви безграничной, а можно и иначе – быть отвергнутой и одинокой в молчаливой тревоге. Одна из основных потребностей ребенка, взрослого, впрочем, тоже – потребность в безопасности. Прекрасно, когда у тебя есть дом, а в нем тепло и сытно. Но если ты чувствуешь опасность и страх, едва перешагиваешь порог типовой квартиры. Тут небезопасно, думаешь ты, но не понимаешь, почему. Никто не бьет руками, не грозит поставить на горох и даже не ставит в угол. Но каждую минуту подстерегает опасность – сделать что-то не так. Невовремя включить телевизор, забыть убраться в квартире, не помыть посуду, помешать во время просмотра телевизора, открыть дверь, когда папа делает зарядку или разговаривать по телефону очень громко. Едва ты сделаешь что-то не так, как этот взгляд пронзает тебя насквозь, делая до боли в конечностях уязвимым. Главное, не помешать – вот, что звучит в твоей голове каждый день и минуту. Как бы не помешать! Тихо войти и остаться незамеченной, не привлекай внимание и не давай повода.

Сейчас, спустя несколько десятков прожитых людей, я знаю точно: любовь отца дело не наживное. Но она, любовь, бывает разная. И ее отголоски, которые я жадно выцепляю из своих воспоминаний, убеждают меня с годами в этом все больше и больше. Любовь – это искусство и навык. Папа не очень умел, я попробую сделать это за нас двоих.

1

Уже так светло за окном – пару часов властвует утро, но я еще пытаюсь нырнуть в ощущение сумерек, чтобы успеть проскочить в новую реальность, в новую жизнь. Не увидев, не ощутив того, что есть на самом деле. Мое вчера мне не нравится, я это четко понимаю. И нет никакого желания, чтобы оно становилось сегодняшним днем. Но уже суета вокруг – проснулась сестра, на кухне, виновато готовя чай и бутерброды с колбасой, суетится мама. Натягиваю слегка севший в основных округлостях тела школьный костюм, поправляю фартук. В прозрачной хрустальной вазе величаво ждут меня гладиолусы- они вечный след моей памяти о мирном дне. Когда может случиться многое, даже то, чего вспоминать не хочется, но все плохое сотрется из жизни одним лишь присутствием этих замысловатых и таких устаревших в качестве букета к 1-му сентября цветов. Они меня ждут – значит я обязательно войду в новый день. Совершенно другой и новый.

Но и гладиолусы не спасают, когда открывается дверь. Открывается тихо, будто безболезненно прорезая пространство, пытаясь преодолеть невидимую силу. Я все еще пытаюсь оправить на себе школьное платье с торжественным фартуком, который вовсе не белоснежный – некогда было его приводить в чувства. Я пытаюсь, но мне дается с трудом не замечать кожей, что мое сегодня- это не отдельная реальность, а продолжение вчера. В нос ударяет резкий запах. Я не хочу быть груба.

–Олюш, в школу собираешься. Ты в какой класс то?

–Угу, – отвечаю я, почти не поднимая глаз.

–Большая уже, – папе даже понравилась на секунду эта роль заботливого папы, который уж точно всегда знает, сколько его ребенку лет каждый год и может, не сбиваясь, ответить на этот вопрос, останови его неожиданно репортер на перекрестке для опроса или просто посмеяться. Все ли отцы знают? Мой вот спрашивает.

–Ты в какой класс то сейчас?

–Иди, бесстыжий. Володь….– резко обрывает его мама, но в ее голосе не слышно отпора – того отпора, что слышится в стальном, властном, уверенном голосе, дающем понять собеседнику и всем вокруг, что все, что было вчера, позавчера, позапозавчера, не исправится вот так вот просто одной фразой: Ты в какой класс то?

Я не хочу отвечать. Мне хочется дать отпор – показать, что мне не все равно, что он не знает, в какой я иду класс и сколько мне лет, что ему сложно даже притвориться и посчитать продолжительность моей жизни, стартовав от года рождения. Поднимаю глаза на сестру – она смело красится, словно макака в зоопарке, отхватив диковинный подарок в виде пластиковой косметички. Пусть красится – мне так спокойней.

И все-таки я успеваю буркнуть, что пора бы уже знать, сколько мне лет и в какой класс я иду, причем так, что это не мысли в голове, в вполне себе оформленные слова. Успеваю – и выдыхаю. Характер у меня был всегда. Я – не мама, мне не нравится мое вчера, я хочу вырваться из него.

Но оно лишь скрывается из виду, не уходит совсем – за также тихо закрывающейся дверью под давлением мамы: Иди, иди уж! Я делаю вид, что вполне себе собралась. Провожать меня никто и не собирался. Я беру гладиолусы и иду в 1 сентября 1992-го года. Иду неуверенно, в грудной клетке очень тесно, живот урчит и беспокоится. Но в моих руках – гладиолусы.

Мы с ними выходим из квартиры и с грохотом закрываем дверь.

2.

Когда вся девятиметровая кухня пропитывалась запахом уксуса и томленных овощей, открывалась форточка – свежий воздух ударял в мозг, от чего ароматный шлейф от кастрюль на плите становился вполне себе сносным и аппетитным. Мне обязательно доставалось «снять пробу». Мама была креативна по созданию закруток – с каждым годом в шкафу гостиной, где внизу хранились консервы, покупные и домашние, коллекция пополнялась. В тот вечер «на пробу» мне достался рис с болгарским перцем в каком-то совершенно умопомрачительном соусе. Мама умела. Но любая дегустация должна была всегда быть приправлена байками из прошлого. Прошлого, как будто создававшего и державшего основу всего настоящего, такого шаткого и непредсказуемо. Мы не знаем, что будет завтра, – так мог сказать практически каждый житель нашей страны и нашей семьи тоже. Мы не знали, но эти рассказы из прошлых дней создавали опору.

Я же, слушая часами под скрип закручивающейся крышки рассказы о том, в какие приключения (ох, как громко сказано) попадали мои мама с папой, пыталась составить свой портрет отца. Если с мамой мне все было более менее понятно, и ее образ внутри меня не менялся кардинально, то с папой все было иначе. То, каким я его видела сейчас и периодически, таким ли он был в те годы, когда они встретили друг друга? Как тогда мама смогла полюбить его? Но мама так сильно закатывала глаза, говоря о том, как он ей понравился в тот самый день, когда пришел с друзьями к ней в магазин, что было очевидно – женщина влюблена вроде как и по сей день. Что не могло у меня, подростка, не вызывать бурю противоречивых чувств: вот и здорово, что все по любви, но как это возможно?

Мама в молодом своем возрасте много лет проработала в магазине «Охотник и рыболов». Ничего не зная про эту область знаний, она случайным образом попала туда сначала в качестве продавца, достаточно быстро и будучи еше юной (по меркам руководящих должностей), стала директором. Статус, о котором я тоже любила упоминать в кругу друзей, даже значительно позже, когда этот статус и пост оставались лишь штрихом в биографии. И вот, как рассказывала мама, не забывая помешивать густой отвар из помидор и еще какой-то нечисти, вошел ОН в окружении двух друзей. Разумеется, что сопровождающие были не столько красивы, как ее персональный греческий бог. Да, все эпитеты о моем папе (это точно о моем папе?!) могли сложиться в единый образ греческого бога.

Но больше всего меня настораживал тот факт, что ей очень понравился вставной золотой зуб.

–У меня же такой же был! – восхищенно восклицала она, ничуть не придуриваясь.

Да, всю жизнь она считала это благостным знаком и знамением, что им быть вместе. И ведь не ошиблась. Кому расскажи – понравился золотой зуб. Нет, ее не смутило, что в 25 у него уже не было несколько зубов: чего ж смущаться, когда и у самой такая же история. Но маме явно нравилось, что он золотой. Золотой мужчина ее жизни был найден на просторах люмпенской жизни на территории Преображенского рынка. Посреди вполне себе солнечного, но все-таки серого июньского дня, буквально ворвавшись в быт обычной подмосковной девушки, снимавшей квартиру в соседних Сокольниках вместе с подругой и мечтающей покорить этот город, жизнь и саму себя. Ворвался, сверкнув золотым зубом, и остался там на 33 года, натворя и сотворя много чего.

Вечер приготовления закруток тянулся долго, но перелистывался, как книжные страницы. Я дегустировала новые салаты и слушала о большой и светлой любви, вполне себе объяснимых и понятных мечтах, о желании жить хорошо и красиво, обязательно не хуже, чем остальные. И сложно было удержать в голове мысль, что все произносимые речи о моем сегодняшнем папе – грубом, неулыбающемся, тяжелом, смурном, агрессивном и единственном. Тем томнее были эти мамины воспоминания, которые я ей помогала укоренять в дне сегодняшнем.

3.

Все наши Новые года были похожи. Они традиционно отличались богатым столом (как Новый год встретишь, так и проведешь), обязательной сменой блюд и к полуночи обессиленной от приготовления этого всего мамы. Конечно, я помогала резать кубиками овощи, раскладывать селедку и ждать торт, но этого было недостаточно. От закусок до щербетов – все лежало на маминых плечах. Груз, который ежегодно она самолично забрасывала себе на плечи, чтобы в 12 ночи под бой курантов, подперев рукой щеку, клевать носом. Зачем на нашем столе было столько еды, ведь нас тогда было уже трое, – вполне объяснимо. Чтобы саму себя разуверить, что все идет не по плану. Что наша жизнь – благополучная, местами счастливая и сытая. У нас все есть, все – пусть совсем не то, что хочется. Но не будем признаваться себе эту новогоднюю ночь, давай же скорее накроем стол. Расставим фарфоровые тарелки, что весь оставшийся год стоят в серванте, аккурат над ящиком с консервами и закрутками. Да, они достаются лишь по большим событиям, торжествам – не каждый день этого заслуживает. Есть из хорошей дорогой посуды – это привелегия, которую мы можем себе позволить. Пусть не каждый день, но главное, что мы знаем – мы можем!

Накрывать на стол мы начали еще с вечера, далеко до полуночи. В ожидании благополучной сытой жизни сидел на просевшем диване папе, заинтересованно отсматривая заготовленную телевизионщиками программу передач. Ему было хорошо, он улыбался – от этого всем нам, маме и мне, тоже как-то становилось легче дышать. Я даже периодически с легкостью влетала в комнату с очередной тарелкой, не забывая спросить что-то вроде: папа, чего смотришь? Такой вроде бы непринужденный диалог двух близких любящих сердец. И порхала обратно в кухню за новой порцией благостной жизни.

Но случались и плохие Новые года. Они все были похожи один на другой, все 24 года моей жизни в семье – все Новые года, лишь за редким исключением, были под копирку. И когда в жизнь вихрем врывались другие дни, то, чего так не хватало – это спокойных тихих новогодних ночей. Когда папа наелся уже в 9 вечера, а в 11 пойдет спать, а мама в полночь клюет носом. Да здравствует свободная жизнь: ты одна за столом изобилия и можешь позволить себе все. Но уже ничего не лезет.

Эти другие дни начинались за несколько дней до 31 декабря. Плохим предзнаменованием становилось отсутствие папы дома после 6 вечера. Всю мою сознательную жизнь папа жил по расписанию. Строгому и жестко очерченному для самого себя. Очень ранний подъем, обязательная зарядка с утра и сразу после работы, возвращение домой в одно и то же время. Даже если автобус задерживался на маршруте, папа приходил домой в один и тот же час. Как ему это удавалось – одному богу известно.

И его приход домой позже означал лишь то, что все начинает идти наперекосяк. Быть беде – папа уходит в запой. Такое случалось раз в несколько лет, ведь все остальные года папу держали иди вроде как он сам себя держал под грузным увесистым замком из морали и ценности трезвого сознания. Хотя, уж будем откровенны, все это время скованных мыслей и чувств мечтал лишь о том, чтобы, как говорилось, в нашей семье и подобных семьях-соплеменников, – развязать.

Это могло начаться 28 декабря. Тогда шаткой походкой совсем не в шесть вечера, как положено по четко очерченному графику, папа, подталкивая дверь торсом, впадал в квартиру. И мы понимали все – достаточно было шороха, совсем не такого, что раньше, звуков, говорящих, словно трели птиц перед приходом весны, к чему нам готовиться. Мы понимали – быть беде. Мама в слезы, папа в мычание, после нужной концентрации спирта в крови переходящий в агрессивный рык и рев. Я в кокон. Сестра ушла из дома в 18 лет после очередной ссоры с родителями- конфликт интересов. Наша разница ровно в 8 лет позволяла мне большую часть жизни наблюдать все папины катаклизмы и взращиваться на почве сомнительного благополучия с периодическими «цунами» и «пожарами».

Мама все-таки старалась все сделать для того, чтобы привычное завершение года было неизменным и хотя бы очень приближенным к оному. Но все это чрезмерно приправлено бесконечным звоном стекла, весьма сентиментальных песен из запыленного магнитофона и липкого пола на кухне, сотворенного широкой папиной ступней, накануне побывавшей в разлитом супе или киселе.

Все сворачивалось в один большой ком из тревоги и беспокойства. Но нарядная елка, Огоньки по телевизору и ожидаемые эклеры все же давали надежду, что рано или поздно все будет хорошо. Надо просто переждать. Обычно – недели две.

4.

Почти у всех моих подружек были папы. Разные, и с годами, по мере того, как мы сами больше начали понимать, они раскрывались совершенно иначе. Когда ты маленькая, папа – это те самые большие руки, поднимающие к небу, резким рывком заставляя тебя парить в воздухе. Страшно, аж жуть. Но как же весело! Папа обязательно ловит обратно и повторяет ритуал. Ты – его дочь, он тебя любит, он тебя подбрасывает и ловит, потому что любит. А тебе, маленькой, страшно и весело. И очень хорошо, потому что у тебя есть папа, который способен на все, и он очень сильный. С годами папа продолжает тебя периодически подбрасывать в воздух, ты теряешь опору, но уже совсем не точно – найдешь ее вновь.

Когда ты маленькая, папа тебя купает и целует. Ничего из этого я не помню, обо всем рассказывала мама, говоря, что его любовь ко мне была настолько безмерна, что никто, имеется в виду мама, не имел права купать меня вечерами – папа сам приходил с работы и проводил ритуал. Лет до трех, а потом, не знаю, по каким причинам, папа перестал это делать. Возможно, по его мнению, я уже большая стала для таких вещей. Еще мама уверяла, что он меня нацеловывал и обнимал, но, увы, и это моей памятью не зафиксировалось. Видимо, трехлетняя граница была жестко очерчена по всем фронтам. Никогда позже, вплоть до его смерти, я не получила ни единого поцелуя – ни в щеку, ни в лоб, ни в нос, ни в руку, ни в плечо. Ни на один день рождения или Пасху, что в нашей семье считалось праздником светлым и благодатным – готовились к нему не меньше, чем к новому году.

Да, я росла без папиных поцелуев, как цветок, не знавший солнечного луча. Не было принято, было неловко, да я и не думала уже к определенному возрасту, что как-то может быть иначе. У всех же так. Нет, серьезно, не так? Бывает по-другому?

То, что бывает совсем иначе, я узнали значительно позже. То, что девочек подбрасывают в небо и целуют даже в пятнадцать лет. Невыносимо было для меня осознание, что папа забаррикодировался сам и спрятал в панцирь меня. Копаться в причинах в юности не было желание и ума, а во взрослой жизни много встала на свои места само собой. По мере того, как приходилось решать собственные уравнения отношений с мужчинами и в принципе с людьми, медленно формировалось понимание, что же такое непонятное сделало моего папу таким. Странным, нелюдимым, агрессивным, грозным – от него страшно, когда он морщит лоб, но так хочется дождаться его улыбающихся глаз и спокойно выйти из панциря на свет, проникнув в кухню без боязни быть ударенной молнией.

Но ничего время не лечит: да, ты становишься старше и местами понимаешь, почему твой папа такой. Уже и не злишься, но и не прощаешь: ведь, приложи он даже слабые усилия над собой, наша жизнь могла быть совсем не такой.

Разные папы были и у моих подружек. У Юли папа был ювелир. Как-то она мне показала несколько его работ – увесистые серьги и кольца из грубоватого металла и подобия камней. Интересная работа. И Юля была интересная – уже тогда мечтала стать патологоанатомом. Говорят, что стала. И вела себя весь подростковый возраст, начиная лет с 10, как человек, почитающий больше дьявола, чем бога. Выпивка, сигареты, шумные компании, поздние приходы домой. А папа ее любил. И даже целовал.

У Тани папа был военный, что чаще всего синомично строгости законов в семье и воспитании. Так и было, но еще Тане не повезло почти так же, как и мне: почти полное отсутствие объятий и поцелуев. Но и знала я мало – внешнее благополучие не принято придавать огласке. У Наташи тоже папа был военный, они даже жили в других странах не несколько лет – в детстве на Кубе, позже – в Сирии. Но папа-военный был другим. Да, я начинала понимать, что папы бывают разные, что бывают мягкие и добрые, любящие свои нежные создания-цветочки. Поначалу это, правда, было сродни шоку, увидеть, как достаточно взрослую дочь заключают в объятия крепки руки и целуют на дорожку или просто так, потому что она есть. И много позже для меня не переставало быть откровением, что к папе можно просто так подойти, обнять, даже сесть на колени! Папа – это же какое-то мистическое существо, живущее в пещере, выходящее на свет строго по циклам матери-природы. Как же можно просто вот так войти, вторгнуться в это жуткое пространство силы, коснувшись своей нежностью? Это же нарушение баланса, так нельзя, стойте – вы что, очень опасно! Вы живы, с вами ничего не случилось? Почему же, папа, у нас было не так, почему? Почему твоя пещера была завалена глыбами, что ты таскал все эти годы? Осознавал ли ты, мой папа, что я, как и все другие цветочки, нуждалась в легком порыве ветра в виде твоего дыхания, солнечном свете, что, если сдвинуть твои грузные глыбы, легко проник бы и в твою пещеру? Стоило попытаться, наверно, папа. Но мы рисуем то, что умеем или что хотим видеть на холсте. Наверно, ты был не таким смелым, как казался.

5.

Лет в двенадцать мне поставили брекеты – ужасная вещь в расцвете 90-х. Мама за них расплачивалась, наверно, деньгами тоже, но чаще всего через меня передавая колбасные изделия и отборные куски мясной вырезки – мама долго работала на мясном комбинате, что открыли какие-то французы в середине 90-х. Брекеты были жуткие, ужасно меня, итак не красавицу в очках, портили и придавали совершенно сумеречный вид. Если бы не природная харизма, спасения мне бы не было. мало того, что вид у металлической конструкции был не презентабельный, так еще и технически проволоки и железки доставляли массу неудобств – часто случались казусы, доставляющие болезненные ощущения. В общем, к врачу приходилось ходить регулярно и систематически.

Позже маме пришла в голову мысль, наверно, по предварительной договоренности с доктором, что можно показать и папу на предмет состояния полости рта. Видимо, тот самый золотой зуб и другие сородичи с годами теряли былую роскошь, требовалась коррекция.

Но мой смелый папа (ну, разве накаченные ноги и торс – не признак силы и смелости?) очень боялся ходить один к этому врачу. И мама мне, двенадцатилетнему ребенку в очках и брекетах, доверила водить папу на лечение. Папа требовалась поддержка, он нуждался в опоре. Он превращался в маленького испуганного мальчика, которого некому защитить – рядом нет плеча, за которым он может спрятаться от страшного монстра. Не помогали ни мышцы, ни крепкие руки – с этим страхом ты один на один, такой, какой есть на самом деле, скрытый за мощными глыбами внутри пещеры.

Мне никогда не забыть дрожащего дыхания и дергающейся ноги со ступней сорок шестого размера. Мне хотелось, чтобы папа был смелый и спасал меня от злых драконов. Но я отбивалась сама, а теперь еще и его должна спасать. Я – маленькая девочка, которую папа ни разу не провожал 1 сентября в школу и не обнимавший на день рождения, должна была стать плечом, закрыв его от собственного страха.

Мне не хотелось быть плечом. Мне нравилось, что я ощущаю его слабость, так он переставал быть грозным монстром, при виде которого требуется в ту же минуты ступать на пальцы ног, а не на полную ступню, и едва слышно проникать в собственную комнату. Я едва улавливала, что мой папа что-то может чувствовать, и так он был чуть-чуть понятен и ближе. Совсем чуть-чуть, но для меня это было много: где-то в душе зарождалась мысль, что я нужна своему папе. Пусть так, совсем не так, как мне нравится и хотелось бы – в виде плеча и опоры, но есть шанс. У нас есть шанс. У нас с папой есть шанс, что МЫ можем быть.