Шепот старой горы

Она подняла на него глаза. В них была искренняя боль.

– Я предупреждала, потому что… потому что не хочу, чтобы вам было больно. Как им.

Она кивнула в сторону невидимой деревни.

– Как всем нам.

– А вам? – вырвалось у Алексея. – Вам больно?

Ее темные глаза наполнились влагой. Она быстро опустила взгляд.

– Здесь всем больно, Алексей. Боль – это… пельöс (часть) жизни в Ыджыд-Войвыре. Цена за… за то, что мы здесь. За то, что земля нас терпит, – она замолчала, ее плечи слегка вздрогнули.

Импульс был сильнее разума. Сильнее страха. Алексей встал, подошел к ней. Он не думал о диссертации, о Степане, о Онысь. Он видел перед собой красивую, загадочную девушку, запертую в аду, которая пыталась его предупредить. Которая сейчас плакала. Он положил руку ей на плечо. Она вздрогнула, но не отстранилась. Ее плечо под тонкой тканью платья было… холодным. Непропорционально холодным для человека, сидящего у горячей печи.

– Анфиса… – прошептал он.

Она подняла на него лицо. Слезы блестели на ресницах. В ее глазах читалась такая же отчаянная потребность в тепле, в человеческом контакте, в спасении от вечного ужаса, что и в его собственных. Он наклонился. Она не отодвинулась. Их губы встретились.

Первый поцелуй был нежным, осторожным, как будто оба боялись разбить хрупкое мгновение. Потом страсть, долго сдерживаемый страх и одиночество прорвались наружу. Алексей обнял ее, прижимая к себе, ощущая хрупкость ее тела под одеждой. Она ответила, ее руки обвили его шею. Казалось, тепло печи наконец проникло в нее, разгоняя ледяную скорлупу. Они забыли о Марфе, о деревне, о духах. Был только жаркий, влажный поцелуй, шепот имен ("Леха…", "Анфиса…"), шелест одежды…

Они переместились на узкую кровать в дальнем углу, за занавеской. Треск дров в печи стал ритмом их встречи. Алексей терялся в ее бледной коже, в запахе можжевельника и трав, в темной глубине ее глаз, которые теперь смотрели на него без печали, с чистой, животной жаждой. Он касался ее, целовал шею, плечи, ощущая, как она выгибается под его прикосновениями. Она была прекрасна. Человечна. Реальна. Оазис в этом кошмаре.

И вот, когда страсть достигла пика, когда он был над ней, готовый к единению, он почувствовал резкий холод. Не от сквозняка. От нее. От ее тела, которое только что было теплым. Оно стало ледяным, как река Войвыр в ноябре. Алексей отпрянул, ошеломленный.

– Анфиса? Тебе холодно? – прошептал он.

Она не ответила. Ее глаза, только что полные страсти, смотрели сквозь него. В потолок? В темноту? В нечто невидимое. Они стали слишком темными, почти черными, бездонными. На ее бледной коже, на груди, чуть ниже ключицы, проступили странные отметины. Как будто бледные, полупрозрачные линии – переплетающиеся, как корни или вены. Они пульсировали слабым, холодным светом и тут же начали бледнеть, исчезать.

– Анфиса! – Алексей тряхнул ее за плечи.

Она вздрогнула. Ее глаза сфокусировались на нем, но в них не было осознания. Было пустое, ритуальное сосредоточение. Ее губы шевельнулись. Она зашептала. Не по-русски. На гортанном, певучем коми-пермяцком. Он узнал слова. Те же слова, что пели Онысь и начитывал Сенька:

"Ыджыд Из, кодь тулысь… Кывзы миян сьыланкывсö…"

(Старая Гора, отец-огонь… Услышь нашу песню-плач…)

Шепот был монотонным, бесстрастным. Как молитва. Как заклинание. Холод от ее тела усиливался, пробираясь под его кожу. Отметины почти исчезли, оставив лишь призрачное воспоминание на ее фарфоровой коже.

Алексей откатился от нее, как от раскаленного железа. Но это было не железо. Это был лед. Лед, шепчущий древние слова духам. Страсть мгновенно испарилась, сменившись леденящим душу ужасом предательства. Она была с ними. Она была частью этого. Частью Старой Горы. Частью Онысь. Ее ласки, ее слезы, ее человечность – все это было… что? Маской? Игрой? Или ее собственной попыткой сбежать от своей сущности, обреченной на провал?

– Анфиса… – его голос сорвался. – Что… что это?

Она замолчала. Мгновение она смотрела на него пустым, невидящим взглядом. Потом моргнула. И в ее глазах вернулось осознание. И боль. Глубокая, невыносимая боль. Она увидела его ужас, его отторжение. Увидела, как он отодвинулся. Ее губы задрожали.

– Леха… – она прошептала по-русски, и в ее голосе была только мука и стыд. – Я… я не хотела… Это… оно само…

Она сжала руки на груди, где секунду назад пульсировали странные знаки. Теперь кожа была чистой, холодной, но обычной.

– Я не могу… контролировать… когда…

Она не закончила, отвернулась, уткнувшись лицом в подушку. Ее плечи затряслись от беззвучных рыданий.

Алексей сидел на краю кровати, дрожа. Не от холода, а от шока. От ощущения, что его обманули самым жестоким образом. Что единственная ниточка к человечности в этом аду оказалась иллюзией. Ледяное прикосновение, исчезающие знаки, древний шепот молитвы – это было реальнее, чем ее тепло, чем ее поцелуи. Слова Степана пронзили сознание с новой силой: "Ты часть. Часть жертвы. Часть корма."

Он встал. Ноги подкашивались. Он не смотрел на плачущую Анфису. Не смотрел на Марфу, чье незрячее лицо все так же было обращено в их сторону, будто она все видела и все знала. Он схватил свою куртку и, не одеваясь, выбежал из избы в ледяной, пропитанный туманом мрак.

Холод Ыджыд-Войвыра обжег его горячую кожу. Но это был знакомый холод. Холод врага. Не тот обманчивый, предательский холод, что скрывался под маской человеческого тепла. Он бежал к своей избе, к своим шепчущим стенам, чувствуя, как слезы злости и отчаяния леденят на щеках. Он был один. Совершенно один. И Старая Гора, и Онысь, и Чумья, и Анфиса – все они были по ту сторону. А он – чужак. Пельöс (часть). Кутчысьны (плата).

И платить, как он теперь понимал, придется сполна.

Глава восьмая

Холод избы встретил его как родной. Вернее, не встретил – ввалился вместе с ним, пропитав каждый уголок, каждую пылинку. Алексей захлопнул дверь, запер щеколду, прислонился спиной к шершавым, ледяным бревнам. Дыхание рвалось частыми, горячими клубами в промозглом воздухе. От Анфисы, от ее ледяного прикосновения, от древнего шепота на ее губах, от боли в ее глазах – от всего этого он бежал сюда, в свое узилище. Но здесь его ждал другой кошмар.

Шепот в стенах не просто возобновился. Он торжествовал. Громкий, многоголосый, настойчивый. Слова, выученные им за эти дни, бились в его череп, как камни:

"Чужак… петкö… чом петкö… кутчысьны…"

(Чужак… пришел… тьма пришла… платить…)

И новый, страшный рефрен:

"Чумья… шуд… шуд… шуд…"

(Чумья… шум… шум… шум…)

Он зажал уши руками. Бесполезно. Звук шел не через уши. Он вибрировал в костях, резонировал в пустом желудке, заполнял мозг. Как после зелья Глафиры. Как в клубе. Онысь праздновали его поражение. Его окончательное втягивание в паутину Ыджыд-Войвыра. Анфиса была последней соломинкой, и она сгорела в его руках, обжег ледяным пламенем древнего ритуала.

Рационализация? Умерла. Сожжена на костре собственного опыта. Оставался только голый, животный страх и ярость. Ярость бессилия. Ярость загнанного зверя. Он не мог сидеть здесь. Не мог слушать эти стены, предвкушающие его конец. Ему нужно было движение. Вызов. Что-то, что вернет иллюзию контроля. Пусть даже самоубийственную.

Чумьины Камни.

Степан запрещал. Глафира предупреждала со своим "ой, больно будет!". Даже Анфиса, еще до их роковой близости, говорила: "Не ходи туда… Чумья öшинь (Чумья злится)…". Запрет манил, как магнит. Место силы. Место ее – Чумьи, Злобного Духа Шахт. Той самой, что "шумит" в глубине и "требует" части. Если уж он стал "частью", "платой", пусть посмотрит в лицо тому, кому должен.

Он схватил фонарь (батарея на последнем издыхании), нож (смехотворная защита, но психологическая опора) и вырвался на улицу. Туман был непроглядным, молочным саваном. Деревня спала? Или притаилась, наблюдая? Алексей двинулся наугад, ориентируясь по смутному воспоминанию – скалистый отрог на краю деревни, за церковью. Туда, где тайга смыкалась с подножием Старой Горы.

Дороги не было. Только грязь, кочки, корни, цепляющиеся за ноги, и вечный, холодный туман. Лес по мере подъема становился гуще, мрачнее. Ели и пихты стояли как черные, кривые стражи, их ветви, увешанные седыми бородами лишайника, хватали за одежду, как костлявые пальцы. Воздух сгущался, становилось тяжело дышать. Появился запах – не просто сырости и гнили. Что-то металлическое, как ржавчина, и кислое, как разлагающаяся органика. Запах самой шахты? Запах Чумьи?

Алексей шел, чувствуя, как нарастает тошнота. Сначала легкая, потом все сильнее, сжимая горло, сводя желудок спазмами. Голова закружилась. Он остановился, оперся о ствол лиственницы. Кора под ладонью была неестественно холодной и… влажной, как будто дерево потелo от страха. Он поднял голову. И тут понял, что лес искажен.

Деревья вокруг него… наклонялись. Не от ветра – его не было. Они кренились в одну сторону, к скальному выступу, который теперь вырисовывался в тумане впереди. Как будто гигантский магнит тянул их кроны. Или они сами кланялись чему-то невидимому. Тени на земле, слабые в тумане, но все же различимые, не лежали спокойно. Они пульсировали, сгущались в странные, аморфные пятна, которые медленно, но неуклонно ползли к тому же центру – к Чумьиным Камням.

Чумья. Она была здесь. И она влияла на реальность.

Страх сдавил горло сильнее тошноты. Но ярость, упрямство загнанного зверя гнали вперед. Платить? Так получи! Посмотрим, кому что достанется! Он выпрямился, стиснул зубы и пошел навстречу искажению.

Чумьины Камни оказались не просто скальным выходом. Это была цитадель первобытного ужаса. Три огромных, почерневших от времени валуна, столетиями вымытые из склона горы, стояли, образуя нечто вроде кривого мегалита. Они были покрыты тем же бурым налетом, что и стены церкви, и испещрены теми же знаками: спирали, лапы, глаза. Но здесь знаки казались глубже, древнее, как будто вырезаны не рукой человека, а когтями самой земли. Пространство между камнями тонуло в глубокой, черной тени, не рассеиваемой даже туманом. Оттуда и шел тот металлически-кислый запах, усиленный в разы.

Алексей остановился в десяти шагах от этого природного святилища зла. Тошнота стала невыносимой. Он сглотнул комок слюны, чувствуя, как кислота жжет пищевод. Воздух стал густым, как сироп, каждый вдох давался с усилием, как будто легкие не могли раскрыться. Давление в ушах нарастало. И сквозь этот физиологический кошмар пробился шепот.

Не из стен. Не из-под земли. Из ветра.

Ветра не было. Воздух стоял недвижимый, тяжелый. Но шепот был. Он висел в самом воздухе, окружая Камни Чумьи, исходя из черной тени между ними. Гортанный, шипящий, на коми-пермяцком. Несколько голосов, сливающихся в один поток ненависти и голода:

"Чужак… петкö…" (Чужак… пришел…)

"Пельöс миянлы…" (Часть нам…)

"Кутчысьны…" (Платить…)

"Вой… сет вой…" (Силу… дай силу…)

"Öши… öши… öши…" (Злится… злится… злится…)

Шепот не просто звучал. Он ввинчивался в сознание. Алексей почувствовал, как его разум скользит, как будто почва уходит из-под ног. Он видел, как тени у его ног оживают, тянутся к черному треугольнику между камнями. Видел, как стволы деревьев наклоняются еще ниже, скрипя под невидимой тяжестью. Видел, как сама тень между камнями зашевелилась. Не просто пульсировала. В ней появились очертания. Что-то огромное, бесформенное, сотканное из самой тьмы и этого ужасного запаха. Что-то с множеством щупалец или щупальцеподобных конечностей, которые медленно, лениво шевелились в черной глубине. И в центре этой тени – два тусклых, желто-зеленых пятна