Адский тур на троих. Семь кругов абсурда

– Нет. Он делает так, что она сама перестаёт слышать себя.

Лораэль опустилась на колени, закрыв ладонями уши.

– Прекрати…

Но Дисторто не собирался останавливаться. Он дирижировал теперь с каким-то исступлённым восторгом, и с каждым движением его рук музыка – вернее, её жалкая пародия – становилась всё громче, всё невыносимее.

А музыканты всё играли. Без звука. Без надежды.

Последний аккорд «Yesterday» так и оставался для них недостижимым.

                                              * * *

Фолиант, до этого момента молча наблюдавший за происходящим из тени, вдруг качнулся вперёд, как маятник, отсчитывающий последние секунды перед катастрофой. Его плащ зашелестел страницами, а в глазах мелькнуло что-то похожее на сожаление – редкая эмоция для существа, привыкшего быть лишь зеркалом чужих чувств.

– Кажется, пришло время настроить этот расстроенный оркестр, – произнёс он, и его голос странным образом прозвучал сразу во всех углах зала, будто исходил отовсюду одновременно.

Тело Фолианта начало менять форму, вытягиваясь, сужаясь, пока не превратилось в идеальный камертон – серебристый, холодный, с едва заметной трещиной у основания. Он завис в воздухе и.… ударил сам себя.

Тишина, последовавшая за этим ударом, была особого рода – не пустота, а скорее ожидание звука, его отражение в зеркале, когда само зеркало уже разбито. Эта тишина заполнила зал, заставив даже Дисторто на мгновение замереть.

Музыканты вздрогнули. Их пальцы замерли над воображаемыми инструментами, а в глазах, вдруг прояснившихся, вспыхнуло что-то похожее на осознание.

– Мы… забыли, – прошептал скрипач, и его голос скрипел, как несмазанные колки. – Забыли, как звучит смех детей… как шумит дождь по крыше… как звенят бокалы на свадьбе…

– Забыли, как звучат собственные голоса, – добавил пианист, и его пальцы бессильно опустились на несуществующие клавиши.

Лораэль сжала кулаки. В её единственном глазу стояли слёзы, но не от боли – от ярости.

– Верните им это! – крикнула она Дисторто. – Вы не имеете права!

Существо лишь усмехнулось, его зеркальная поверхность отражала искажённые лица музыкантов.

– Я ничего не забирал насильно. Они сами отдали свои звуки – в обмен на то, чтобы хоть что-то помнить. Парадокс, не правда ли? Чтобы не забыть музыку, они забыли всё остальное.

Кот тем временем подкрался к пюпитру. Его зрачки сузились, когда он заметил странный блеск среди нотных листов. Это был ключ – маленький, тёмный, лежащий точно на том месте, где должна была быть записана последняя нота.

– Энки, – написал он когтем на пыльном полу, – посмотри туда.

Демон последовал взглядом и замер. Его пальцы непроизвольно сжались, будто уже ощущая холод металла.

– Если я возьму его, что случится с ними? – спросил он, кивнув в сторону музыкантов.

Дисторто рассмеялся, и его смех рассыпался на тысячи осколков.

– Они обретут покой. Или исчезнут. Какая разница?

Фолиант-камертон снова дрогнул, издав ту же пронзительную тишину. На этот раз она заставила задрожать стены зала.

– Делай уже что-нибудь! – прошипел кот, нервно подёргивая хвостом. – Я ненавижу музыкальную драму без кульминации.

Энки глубоко вздохнул и шагнул вперёд. Его рука протянулась к ключу, медленно, будто преодолевая невидимое сопротивление. В последний момент он обернулся к музыкантам:

– Простите.

Пальцы сомкнулись на металле. В тот же миг все музыканты вздрогнули, как от удара тока, и повернулись к нему. Их рты открылись одновременно, и они произнесли одно слово:

– Спасибо.

Затем они начали рассыпаться – не в прах, а в ноты, в звуки, в обрывки мелодий, которые так долго хранили в себе. Скрипач стал скрипичным концертом, пианист – сонатой, ударник – ритмом дождя по крыше. Они таяли в воздухе, и с каждым исчезнувшим музыкантом в зале становилось чуть светлее.

Лораэль протянула руку, ловя одну из нот. Та дрожала у неё на ладони, как живая, а потом растворилась, оставив после себя лишь воспоминание о звуке.

– Они свободны, – прошептала она.

Дисторто скривился, его зеркальная поверхность помутнела от ярости.

– Свобода – это иллюзия. Они просто перестали существовать.

– Всё равно лучше, чем быть твоей коллекцией, – огрызнулся Энки, сжимая ключ так, что тот впился ему в ладонь.

Кот тем временем записывал что-то на последней странице партитуры:

– Эпилог: оркестр ушёл на бис. В зале никого не осталось, но аплодисменты ещё звучат.

Фолиант снова принял человеческий облик, отряхиваясь, будто после долгого путешествия. В его глазах мелькнуло что-то похожее на усталость.

– Камертон – скучная роль. Никакого простора для импровизации.

Зал начал рушиться. Струны на потолке лопались одна за другой, издавая звуки, похожие на вздохи. Дисторто отступал в тень, его форма теряла чёткость.

– Вы думаете, это победа? – прошипел он. – Вы всего лишь забрали у них последнее, что у них было.

– Мы вернули им право закончить свою песню, – сказала Лораэль. – Даже если последнюю ноту они так и не услышали.

Кот прыгнул ей на плечо и ткнул мордой в сторону выхода.

– Если мы сейчас не уйдём, нам тоже придётся играть в этом оркестре. И поверь мне, у меня слух, как у глухого тенора.

Последнее, что они увидели, покидая разрушающийся зал, – это Дисторто, растворяющегося в отражениях, и пустую партитуру, где единственной оставшейся записью были слова кота. И может быть – им только показалось – где-то очень далеко прозвучал тот самый последний аккорд из «Yesterday». Или это был просто ветер в разбитых струнах.

                                              * * *

Когда герои уже готовились покинуть разрушающийся зал, из трещины в стене выскользнуло знакомое прозрачное существо. Эхо, которое они оставили в пещере, теперь выглядело иначе – его форма стала более чёткой, почти осязаемой, а на месте рта, который раньше только повторял «Почему?», теперь дрожал новый вопрос. Оно бросилось к группе, цепляясь за складки одежды, как испуганный щенок, потерявший хозяина.

– Спасибо! – вырвалось у него, и это слово, простое и чистое, повисло в воздухе, не умножаясь эхом, не искажаясь. Оно звучало так, будто его произнесли впервые.

Кот отпрянул, шерсть на его загривке встала дыбом.

– Ты же должен был исчезнуть вместе с остальными! – написал он когтем на рассыпающемся полу.

Эхо покачало головой, его полупрозрачные пальцы сжали край плаща Лораэль.

– Спасибо… – повторило оно, и в этом слове было столько оттенков, сколько нот в симфонии.

Лораэль присела перед существом, её единственный глаз встретился с бездонными пустотами, которые служили Эху глазами.

– Ты помнишь теперь? – спросила она. – Помнишь, что было до «Почему?»?

Эхо замерло, будто прислушиваясь к чему-то внутри себя. Потом медленно кивнуло.

– Мама… колыбельная… – прошептало оно, и эти слова, такие хрупкие, казалось, вот-вот разобьются, как стеклянные шары.

В этот момент из разрушающегося зала донёсся звук. Нет, не звук – его тень, его воспоминание. Четыре оставшихся музыканта – скрипач, виолончелист, альтист и флейтист – встали в круг и начали играть. Их инструменты не издавали ни единого звука, но пальцы двигались с такой точностью, с такой страстью, что казалось – ещё мгновение, и музыка прорвётся сквозь завесу тишины.

Фолиант, наблюдавший за происходящим с привычной отстранённостью, вдруг выпрямился. Его глаза, обычно холодные, как зимние озёра, вспыхнули.

– Квартет номер 13, – произнёс он, и в его голосе впервые за всё время прозвучало что-то похожее на восхищение. – Шуберта. «Смерть и девушка».

Лораэль не сдержала слёз. Они катились по её щекам беззвучно, как и всё в этом проклятом месте, и, падая на песок, превращались в крошечные зеркальца. В каждом отражалось лицо – то ли её матери, то ли её собственное, то ли кого-то третьего, давно забытого.

Энки стоял, сжимая в кулаке ключ, и смотрел на музыкантов. Его демонская природа бунтовала против этой сцены – слишком человеческой, слишком трогательной. Но что-то внутри, что-то глубоко запрятанное, заставляло его замереть на месте.

– Они играют для нас, – пробормотал он. – Почему?

Кот, обычно не упускавший возможности язвительно прокомментировать происходящее, на этот раз лишь прижал уши и написал:

– Потому что это их прощальный подарок. И наш последний шанс услышать.

Эхо прижалось к Лораэль, повторяя своё «Спасибо», как мантру, как молитву. Его прозрачное тело дрожало, отражая движения музыкантов, будто оно само стало частью их беззвучной симфонии.

Музыканты играли с закрытыми глазами. Их лица, прежде застывшие в маске вечного отчаяния, теперь выражали покой. Скрипач провёл смычком по последней ноте – той самой, что они не могли вспомнить, – и замер.

В этот момент случилось чудо.

Все зеркальца, образовавшиеся из слёз Лораэль, вдруг зазвучали. Каждое – своей нотой, своим оттенком, вместе складываясь в тот самый аккорд, который так долго искали музыканты. Он длился всего мгновение – чистейший, прозрачный, как утро после дождя, – и рассыпался, как рассыпались сами музыканты, превращаясь в светящуюся пыль.

Фолиант первым нарушил тишину.

– Интересно, – произнёс он задумчиво, – они наконец услышали свою музыку? Или мы её просто представили?

Эхо подняло голову.

– Спасибо, – сказало оно в третий раз, и в этом слове теперь звучала вся мелодия, вся боль и вся радость, которые только что исчезли вместе с музыкантами.

Кот фыркнул, но его хвост недовольно дёргался.

– Если это был концерт, то, где мои цветы? Где вызов на бис? Где разочарованная критика?

Энки хмыкнул, пряча ключ в складках одежды.

– Зато есть мы. И ключ. И этот… – он кивнул на Эхо, – новоприбывший. Думаю, это и есть наш «бис».

Лораэль вытерла щёку. Зеркальца исчезли, но их отблеск остался в её глазу – маленькое, дрожащее отражение чего-то важного, чего-то, что она почти вспомнила.

– Пойдёмте, – сказала она тихо. – Они сыграли своё. Теперь наша очередь.

И когда они выходили из зала, который уже почти перестал существовать, Эхо шло за ними, по-прежнему повторяя своё «Спасибо», но теперь в этом слове слышалась мелодия – та самая, последняя нота гимна, который никто из них так и не услышал до конца.

Глава 17. Бульон из забытых звуков

Стеклянная кухня Ада Тишины была похожа на гигантский аквариум, где вместо рыб плавали звуки – обрывки смеха, обломки песен, шепотки, которые никто так и не услышал. Стены, прозрачные, как слеза, дрожали от вибраций, которых уже не существовало. Посреди этого хрустального безмолвия стоял котёл – чёрный, матовый, будто вылитый из ночи. В нём кипел бульон из забытых звуков, и ложка помешивала его сама по себе, будто невидимый повар вот-вот собирался подать ужин.

Кот-Хроникёр, у которого от долгого молчания уже чесались когти от желания записать хоть что-нибудь, потянулся к котлу, облизнулся и сунул лапу в парящую жидкость.

– Любопытно, на вкус как тишина или как чьё-то «прости»? – проворчал он, слизывая с шерсти каплю.

И тут же замер. Его пасть раскрылась, но вместо привычного «мяу» вырвалось лишь беззвучное движение губ. Он попробовал снова – ничего. Только лёгкий щелчок в горле, будто захлопнулась дверь в голосовой аппарат.

Энки, наблюдавший за этим, скривился в усмешке, но тут же нахмурился.

– Ну вот, теперь ты немой, как рыба. Только без пользы.

Кот в ярости топнул лапой, но звука не последовало. Он схватил камень и швырнул его в котёл – камень исчез, как будто его проглотили, а поверхность бульона даже не дрогнула.

Лораэль, осторожно прикоснувшись к стенке кухни, почувствовала, как под пальцами дрожат стёкла – это были запертые внутри крики.