Война не будет длиться вечно

«Левантийский кораблик летит по волне…»

Левантийский кораблик летит по волне,Пляшет солнце, как пробка в душистом вине,Загорелые смотрятся турки,Как из глины гончарной фигурки.Мимо Кипра и Крита – вперёд и вперёд,Ибо ветер восточный, как женщина, врёт:Опахалом махнёт и изменит,А купцы своё времечко ценят.Но навар не упущен и выдержан срок:Вот и берега виден слоёный пирог,Чешет кормчий косматое пузоИ по курсу белеет Рагуза.Золотые славянки блестят серебром,А хромые телеги спешат за добром:Благовония, сабли и ткани,И гашиш привезли мусульмане.Опустевший кораблик уныл и угрюм,Левантийские крысы покинули трюм,И беременны чёрной чумоюКрепостные подвалы у моря.

«Сошедший с ума не заметит, с чего сошёл…»

Much Madness is divinest SenseE. Dickinson

Сошедший с ума не заметит, с чего сошёл:Ступенькой, казалось бы, меньше, ступенькой больше.Он только локтями чувствует произвол,Когда надевают фрак, надевают пончо.Сошедший с ума не узнает своих родных:Они ему, верные, кажутся неродными.В глазах его масло, а им остаётся жмых;Спросили про день, а он называет имя.От комнаты к комнате – всё потолок белей,На каждый порог помогают ему взобратьсяЖивые и тёплые призраки королей,Пронзительных теноров, искренних святотатцев.Сошедший с ума обретает свой новый ум —Фиалковый, розовый, ирисный, ноготковый,Блестит им в улыбке, как золотом толстосум,И к людям выходит с прибитой ко лбу подковой.За ним медицинскую карту несёт женаИ тащится осень нищенкой городскою.Он чертит сады, как хитрые письмена,И Брейгель Цветочный играет его рукою.Всё это, наверно, лишнее, это зря,Но я не могу – меня обложили даньюСоблазн сумасшествия, сумерки ноября,Хмельной Петербург и вокзальных котов рыданья.

«Я жду и жду: Господь меня раскроет…»

Я жду и жду: Господь меня раскроет,как форточку в конторской духоте,как заспанную книгу, столько летслужившую подставкой для бегоний;пробьёт, как брешьв задристанном невольниками трюме.Спускайтесь вниз, цинготная шпана,по сосенке отобранная с бору,рябой фасолью сыпьтесь по канатам —мою пробоину попробуйте заткнутьмешками, досками, друг другом!Я так хочу, чтоб Он меня раскрылсвоим шершавым устричным ножом.Одной забавы ради? Пусть – забавы…

«Конечно же, еврей. Куда без них…»

Конечно же, еврей. Куда без них?Делить всю ойкумену на двоихМеж греками и римлянами – тщетно.Евреи – это модно. Это – этно.Еврейская колония мала,Зато большие делает делаВ Александрии и Антиохии.Детишек любят, девушек блюдут,Волов-ослов соседских не крадутИ в остальном ребята неплохие.Из них Спаситель явится? Как знать.У них, видать, особенная стать:Воспитанник кумирен и курилен,Наш ratio постигнуть их бессилен.Есть мощные заклятья на крови,На перекрестье смерти и любвиКипит вода и вспыхивают флаги.Вот и рабы нам тазик принесли.Туники прочь, хозяева земли,Гниенье тоже требует отваги.

Финское

Идёт шестая финская войнаДесятый год. Чахоточною кровьюЗакаты харкают, сычом глядит лунаИ набивают брюхо племенаСвоей BDSM-ною любовью.Тут немцы, финцы с финками в руках,И шведцы – пионеры шведской неги,И датцы, мерно чешущие пах,И сухостойные норвеги,А также море сабель и папах.В войну, как датчик, вживлена любовь.Толпою валят этносы на блядкиТуда, где тоньше чувствуется кровьИ в воздухе, и в каменном порядке,И мне мигают – орган свой готовь!Я волк-флейтист, я Марсий-полужид,Не отличаю курда от китайца,Каирских от индейских пирамид.Мне прадед мой диктует рифму «яйца»,Но есть ловец, а значит, зверь бежит.Я серый волк, я отморозил хвост,Меня из леса выгнали в окопы.Жизнь не прошла, но превратилась в пост —Авангардизм, в шагающий погостИ главку в геологии Европы.Мы победим, сомнений в этом нет,Как в пятую, четвертую и третью.Враги смирятся, будут биты плетью,И финский мир под финский гром победЗаймёт собой ещё десятилетье.Вернутся все, но не вернуться мне —Пусть ребятня моим играет луком.Одни решат – он сгинул на войне,Иные же – не пишет, гад, жене,Остался там и бегает по сукам.

Новогодние отрывки

1и ещё один год пройдёт – а что изменится?перед глазами ещё раз прокрутят кавказскую пленницукнопочка щёлкнет, пеночка вылетит, фьють-фьюить:надо меньше пить, надо меньше пить, надо меньше пить.коротко говоря,тридцать первого декабрямы с друзьями, как правило, ходим в баню.в баню, огромную, как вокзал,огромную, как спортзал,как площадь всех расставаний.сказано сильно – «с друзьями». с другом одним,да и тот – заплечный черт-херувимна две ставкизырк-зырк из-под лавки.когда пиво пьём,вроде как вдвоём,а как хлеб едим,так почти один.2тридцать первого декабряодиночество рыщет по стогнамja-jaмигает зубов гирлянда,холодом дышат гландыи шатучие ангелы медленно тихо поютja-jaи по небу ходит большая звезда призовая.милый августин едет на мёртвой телеге домой,мундгармоника вместе с усталостью ноты забыла.оторочено поле еловой густой бахромой.милый августин, где тебя носит хромая кобыла?в снежном твороге сахар блестит, а в неспящем селетак разит мандарином, что близится газовый ахтунг.ты приедешь домой, и соседские дочери ахнутперед тем, как из черной трубы улететь на метле.3в телевизоре нет никого,только снег, только шип незвериныйи ворованный свет боковой.разбитные пышные мужчиныгалстучным осыпались дождём.деловитые принцессытуфельки попрятали в мешкии сказали: мы тоже уйдём,нам-то тут совсем без интереса.мы теперь простые электроны,от высоких судеб далеки.вероятно, к новому сионумы уйдём сквозь ваши проводки.

Стишки о классиках

Бунин говорил: Набоков —неприятный человек,а Набоков, мол, что Бунин —неприятный человек.В общем, так они и жилив эмиграции дурной.Одному всё снилась жимолостьи орловский перегной.А другому – свиристели,чудо-девочка в Крымуна гостиничной постели,не плывущей в Колыму.И Господь с холма высокогоим раздаривал покой:левою рукой Набокову,правой Бунину рукой.

Готический блюз

от замка герцога синяя бородак замку графа зелёная бородаведёт дорога из снега и льдадорога из снега и льдавроде куда-то едешь, а вроде и никудадорога идёт сквозь сумрачные лесашляпа кучера трётся о небесаа у каждой ели – синяя бородау сосны – зелёная бородавроде куда-то едешь, а вроде и никудамешковинный вырви из неба себе лоскутна губной гармошке туда-сюда погоняй тоскугаснет у лошади на бокупалевая звездавроде куда-то едешь, а вроде и никуда

Бразильская мелодия

я буду зверь лесной, я буду мартин борманна мелкие листки, на тряпочки оборванв лишайники и мхи запрятан тишинойно только не ходи, пожалуйста, за мнойты не ходи за мной ни впрямь, ни понарошкуне посылай за мной ни бабочку, ни кошкуне повторяй за мной: кунжут, кунжут, кунжутпароль уже не тот – тебя ещё не ждута просто заведи лазурную тетрадкузаписывай в неё про снег и лихорадкукто нынче вестовой, кто нынче генерали кто кого убил, и кто о чем совралпусть время подлое таращится глазуньейлетает кодлою над нашею лазурьютолчётся у двери, маячит у окназапомни главное: в бразилии – веснау нас в бразилии в ветвях так мало ветрау нас в бразилии в лесах так много педрохоть ноту высвисти, хоть имя назовисто голосов тебе признаются в любвине завтра, не сейчас, но где-нибудь в апрелесуконный небосвод порежут на шинелии подойдёт конец привычным словесамя научу другим, когда узнаю сам

Фиолетовая юбка

Город выжмется, как губка,весь печалью изойдёт.Фиолетовая юбкана свиданье не придёт.Фиолетовая юбкана диване, ноги врозь,говорит кому-то в трубку:ну, не вышло! не склалось!Мне теперь не до свиданийсреди лавочек и луж.Мне доверено заданьечетырёх секретных служб.Я сегодня Мата Хари,и в сапожках на клеюя на Сретенском бульвареБорю Иткина убью!Долго мы терпели Борю,без пардону существо.То-то, то-то будет горетомным девушкам его!Солнце крутится, как бомба,в детской, жёлтой с васильком,обжигая диски БобаМарли, Розанова том.Норовя вдоль книжных полок,где порядка не найти,дождь устроить из заколоки из кнопок конфетти.А в другом конце историизагорается софит.Малый зал консерваториина три четверти набит.Там играет Боря Иткин —юный мученик альта,и вздыхают ирки, ритки(не она, не та, не та).Там играет Боря Иткин,и кружат в его игрежизнь в меланжевой накидке,смерть в нейлоновом гофре.

Резиновая Зина strikes back

Резиновую бабу завернули в целлофани продали матросу за четырнадцать рублей,а он её до света ласкал и целовал.Резиновую девушку, матросик, пожалей.У ней потёрты локти, рубцы на животе,засаленные волосы, как флотская лапша.И третий раз, и пятый раз ты был на высоте,а из её кармашка чуть не выпала душа.А как ей было хорошо в резиновой стране!Повсюду были гибкие и мягкие – свои.Бывало, отражаясь в бензоловом вине,виниловое солнце ей пело о любви.Ступай себе на камбуз, наешься в три горла,пока несёт на скалы корабль сторожевой,пока твоя подружка ещё не родиларезинового пупсика с твоею головой.

Латинамерика

дон пабло поёт, как птичка, звонче иных монетв синем воздухе чеканятся золотыеи падают на гранитэто латинамерика, и надо бы на латыниклетка из свежих прутьев шатается и трещитдон пабло кричит, как взмыленный какадунегодница вероника – о, пурпур её тряпицнавещает, смеётся, просовывает едудон пабло по клетке мечется, ловок по-обезьяньикак будто и хвост отрос на его позормимо ходят крестьяне и прочее человечествос базара и на базар, с базара и на базар, с базара и на базардон пабло кричит: я гражданинсоединённых штатовсенатус-популюс, дайте сюда пославыпрыгивает из штановбоже, как пошловероника ягодка не пришласпаси меня, вероника,пронзи меня, вероника,своими железными каблучкамитот был камень, а я не каменьи времени повиликаменя обвивает ласковыми рукамилатексными рукамина заднем плане процессия из крестьяннесёт бесконечный лозунг «вива ла революсьон»и солнца немигающий кристаллвыжигает пампу пам-пам-парам-пам-пам

Мытищинские зори

вернись в сорренто, вернись в ливорноне возвращайся в одинцовопойди учиться на птицеловадвигаться вежливо и проворноговорил васе-авангардистубрадатый неоромантик воваи андромеда своим монистоблагословляла бухое словолюблю мытищинских зорь отравудавлюсь и пью и люблю и сновалетит по воздуху мой корабльв восточное дымное бирюлёвобьют зенитные струйки парасправа, слева, но слава мимочерный воздух густее варапо краям уже слаще дымапылай, мытищинских зорь цветокв стаканах домов и дворов баклагахпоздно в ливорно, горит востокревёт пожар в пожилых бумагахтруби, рассвета больная медьсозвездья в пудру мели, емеляпо небу зимний идёт медведьшатается болеро равелятемней, честней арагонских хотвенгерских чардашей с ними ижепроспектами человечьих хордлетит корабль на железной лыжепо шахтам ломаным вбок и внизиз плоти вырваться – нет, без шансапрощенья хочешь? тогда вернисьсовета хочешь? не возвращайсяне смей, останься, с души стряхнисвоего белкового паразитакреплёный воздух моей страныпокупаю дорого, пью сердито

«На небе говорят «дрожанье век»…»

На небе говорят «дрожанье век»,и век дрожит, и глохнет Павелецкий.Я кто такой, я снежный человек,но я в твоей учился школе детской.Наверно, тот суконный постовойи даже, если в рельсы углубиться,фонарный гном, обходчик путевойтебе родней, надёжней носят лица.Ты некрасива, я тебя хочуне почему, а просто что живая.Ни поезда вблизи не различу,ни рядом проходящего трамвая.

Мемуарное

Раньше называлось – проспект Калининаа теперь зовётся – Новый Арбатулица понтовая, но не длинная.Помню её в олимпийский год.Шелестели окнами дома высокиедядюшка повёл нас в кафе «Валдай».Я в тот день узнал, что умер Высоцкийно значения этому не придал.Я тогда, признаться, любил Окуджаву,здесь же и пластинки искал, в «Мелодии».Много лет, исцарапанная и ржавая,моя «Ригонда» гниёт на лоджии.Теперь в глазах пульсирует казино,остроносые лыбятся – «слушай, брат».«Мелодия» камнем ушла на дно,под землёй виниловый Китеж-град.Скоро ли, распрямив стеклянные паруса,выйдут из этой гавани корабли?Я всё хуже слышу их голосаи всё отчётливей – голос моей земли.Я земля, выкликаю своих засранцевиз пельменной, рюмочной, из пивной.Всё доедено, близится время танцев.Потанцуй со мной.

После войны с тараканами

Тараканы ушли ночью, походным строем,забрали раненых, никого не забыли.Оказалось, есть у них и фельдмаршал,есть у них и штатный агитатор.Не испугались ни белой сыпучей смеси,ни пшикалки на резиновых колёсах.Сами ушли: не чаяли мы дождатьсяи когда вернутся, не знаем часа.Где-то то в правом ухе, то в левом ухегрохочут их игрушечные повозки.

Гуляние черного кобеля

Что делает моего пса красивым,если не красный красивый поводок?От такого бледнеет любой противники любая сука слабеет на передок.Озирая победно двор и дома с балконами,где едва-едва проросшее солнце жжётся,мой кобель похож на старого Шона Коннерииз фильма про Индиану Джонса.Я с годами тоже, кажется, хорошею,а то бы пропал, а то бы сгорел дотла,когда бы твоя любовь на моей шеена четыре дырочки застёгнута не была.

Следствие ведут колобки

Колобки поймали буратинои судили долго, коллективно.Признавайся, подлый буратин,ты каких делов наворотил?В полумраке подпола сырогоколобки поймали и второго.Этот был не менее носат.Говорил, что первому не брат.На допросах держат их часами,сталкивают острыми носамив очной ставке. Пишут протокол,заменяя носом дырокол.Дело шьётся, нить судьбы прядётся.Буратин содержат где придётся.Завезут, бывало, и в Читу.Носопырки видно за версту.Разное твердят про буратино:что они агенты Палпатина,что хотели манием рукиобратить детишек в чурбаки.В голубом ангаре гильотинатихо слёзы льёт о буратино.Ей в ответ, сквозь сумерки и снег,плачет деревянный человек.

Гоголь

Новый Гоголь явился: гогочет, гудити служанку щипает в сенях.Он ведь только родился, он весь перевитпеленами, он весь в простынях.Он с большой головой, неуклюжий такой.Слон! идёт, содрогая фарфор.Ах, не надо, не велено в барский покой,проводите, ведите во двор.Он заходит в конюшню, о притолку шмяк,ему лошади ржут: и-го-го!Гуттаперчевый нос, багровея, набряк.Мужики одобряют: ого!Он поленницу походя лихо разнёс,из подушек повыпустил пух.Среди пуха и перьев горит его нос,пламенеет, как красный петух.Новый Гоголь явился – и все на ушах,все внештатные враз на посту.Крепыши с палашами, штыки в камышахи шлагбаум стоит за версту.Вся морская пехота, милиция вся,химзащита, спасательный борт.Подошли егеря, рюкзаками тряся.Новый Гоголь – принёс его чёрт!Новый Гоголь идёт, новый хохот дымитдо небес, и не видно земли.Боже, что это грохнуло? Метеорит?Обалдеть, сколько леса пожгли…

С упорством маньяка

Играет маньяк на волынке,в ольховую трубку дудит.Как гвоздь в заскорузлом ботинке,в маньяке упорство сидит.Богатые гонят с порога,а бедным неловко за так.В маньяке упорство от Бога.Таланта не дал Зодиак.Проходит маньяк недолеченныйпо вечно осенней странеи свой инструмент покалеченныйнесёт на телячьем ремне.Я пью за упорство маньякапять капелек – я за рулём.За плащ меня тянет собака:пойдём за маньяком, пойдём.

Лазарь

Воскрешая соседского Лазаря,толстогубого и пучеглазого;по тропинкам занозистым лазаяза ангаром и овощебазою;Воскрешая неумного лодыря,тормоша его: где же душа его?где жасминовый запах до одурис дач заброшенных; где их хозяева?Собирая нескладное легобезделушек, костей и сосудов,лживых писем тревожного лета,новостей, комаров-самогудов,я хотел бы собрать человека.Я хотел бы пойти к нему в гостии к себе пригласить его тоже.Я нашёл только кожу и кости.Препарирую кости и кожу.

Русские

Цыгане крадут кошельки на перроне,британцы играют в гольф,а русские вечно кого-то хоронят,обычно какую-то голь.При этом всегда не хватает на саван,веночки, цветочки – и вотидут по соседям две бабки гнусавых:подайте кто рупь, кто пятьсот.Мы давеча дали, и нонеча дали,и крышка встаёт на попа.Глядит с подоконника в мутные далипрозрачных бутылок толпа.У смерти всегда здесь отыщется повод,но повод не значит почёт.Кто голой рукой ухватился за провод,кто полк себе выбрал не тот.Здесь смерть растекается кровью и гноем,а также и жидкостью той,которой мы всё это дело обмоем,не век же ходить нищетой.Поминки – вот их настоящие свадьбы,излюбленный русский досуг,когда и покойника в рожу узнать быне смог ни начальник, ни друг.И если бы мёртвые здесь восставали,то только, чтоб заново лечь,чтоб снова родимые их горевалии Моцартом веяла печь.А то ведь когда-нибудь кончатся трупы,и что тогда делать живым?Куда им пойти – в филармонии, клубы,в кружки, в уголки пантомим?

Из детства

Мальчик толстый, кудрявый, еврейскиймешковато бежит по росе.Папа любит читать юморескина шестнадцатой полосе.А поднимет глаза от газеты —сразу в сердце прорежется плач:нужники вместо тёплых клозетови обмылки малаховских дач.Просто хочется выть от ублюдочности,от пригорков в собачьем говне.«Нету будущности, нету будущностиу Илюшеньки в этой стране».Мама рыжики ест в маринадеи читает журнал «Новый мир».Папа будущность видит в Канаде,собирается ехать в ОВИР.Я не знаю, уехали, нет ли.Кто хотел, уезжали всегда.Слово «будущность» – в книжке поэтаразъяснилось мне через года.Оказалось, что будущность – этокогда ты осторожно войдёшь,в непонятное что-то одета,как советская вся молодёжь.

Новая этнография

Я буду жить, как Леви-Стросс,медлительно и кротко.Я бородою бы оброс,да не растёт бородка.Я был бы честный этногрáф,и в ясеневской сельвеиз хвойных вееров и травмне сделали постель бы.Встречайте, пижмы-купыри,учёного соседа!Я докажу, что дикари —совсем не людоеды.Я их обряды изучу,хоть в приближеньи грубом.Отважусь бегать к их врачуто с чирьями, то с зубом.Я их напитков вкус пойму,привыкну к их закускам.Дивиться буду их умуи тоже стану русским.Я буду жить, как Леви-Стросс,как можно жить еврею.Я буду лучший Дед Мороз,я бороду наклею!Я и жениться бы не прочьна их аборигенке.Мне песни пели бы всю ночьвованы, витьки, генки.Когда же мне поднадоестлесная их обитель,я лягу в землю этих мест,расслабленный, как зритель.Как будто бы звонок – порав парижское предсердье,где гаснут люстры в Operaперед «Аидой» Верди.

Another brick off the wall

Девочка в школе гранату нашла.Пусть и учебную, но взорвала.Как этой девочке так удалось? —выбила стену и вышла насквозь.Странная девочка это была:тронула швабру, а та зацвела.Кошку погладила – та назубокстрочки про парус, как он одинок.Классная-дура звонила в роно,ну а что то роно? рону все равно.Им что полтава, что бородино —прошлая слава, немое кино.Каждую осень – помывка окна.Ольга, Онегин, и мир, и война.А это окно – словно парус с крестом,трепещет и кружится в небе пустом.

Пётр и Павел

Кто-нибудь скажет, какое сегодня число?Кто-нибудь скажет – а времени сколько прошлос тех пор, как я встал, надел на себя штаныи вышел из дома досматривать чудо-сны.Конечно, с собакой. С собакой мы входим в лес,состоящий из мокрых игольчатых древес.Под ногами и лапами чавкает мёртвый покрови сами себе мы похожи на стадо коров.В прошлом году та же ветошь была под ногой,а собака другая и вместо меня другой.Звон от Петра и Павла окатывал с головой,осыпал монетами, как зрители и конвой.Пётр и Павел, вот уж вовек не поймёшь,что в ваших историях правда, а что ложь.Когда участковый спросил меня у креста,я сказал – вас не знаю, и совесть моя чиста.Я читал, что в Риме у вас был чеканный двор.Вы чеканили звон и вели бесконечный спор.Или нет – познакомились ровно чтобы проститься.А два колокола не могут наговориться.До Петра и Павла – детсадик и рыжий корт.У Петра и Павла – конюшня и конный спорт.И иконный бизнес, и жаждущая рука.И оптовый рынок, и снова лес, облака.

Из книги «Речфлот» (2013–2016)

I. Замечательный сад

FM

Не хочу твоих весёлых песен,дорогое радио FM.Ты поставь мне песню грустную,безнадёжную совсем.Песня старая турецкаявьет верёвку из меня,свету белому нерезкомунесомненная родня.Я боюсь, FM, твоих цикад,и твоих обнов, и перемен,и назад за песней, как солдат,иду в турецкий плен.

Пруды

Я нашарил оранжевый шарик зимы,он не жжётся, но светит тепло.Он упруго отскакивает от земли,на лету выпуская крыло.Вот он рыжей лисой развернулся в дугуи с собакой мотает круги.Вот он медной монетой блестит на снегу,подбери его и сбереги.Где студенческих пьянок гудит мошкараи пожатьем грозит Грибоед,одинокий повстанец, не евший с утра,в пожилую шинельку одет.Пуховая Лолита пятнадцати летк нему тянет язык-леденец,и запястье ему замыкает в браслет,и вдоль пруда ведёт под венец.А на Чистом пруду, на вечернем прудулёд лимонный звенит тетивой,и, как детские губы, измазан в меду,и расчерчен тюрьмой теневой.А седой Грибоед, деревянных тенейнеуклюже ломая узор,то крадётся за ним, то крадётся за ней,не решаясь начать разговор.

Фуга

Стоит отлучиться на секунду —в магазин, скажем, оплатить мобильный —и уже считают, что ты умер,а то и чего похуже.Прямо на секундочку отлучиться,за цветами вот, за сигаретами для дамы,за ингредиентами, нужными в хозяйстве.Зато какие там цены!Копейки медные, стотинки, оболы,детские смешные деньги.На секунду, мухой,бронзовой брошечной мухой,вслед за дирижаблями из радужной плёнки,между слоновьих корней секвойи,вдоль огорода, где растят мороженое,чтобы в лиловой автолавкекупить сахар, крахмал и дрожжи —недостающие ингредиенты.На секунду, буквально туда и обратно —а тебя уже не замечают,и чужие люди на твоей кухневорочают сковородкамии с железной улиткойсквозь тебя проходят по коридору.Вот я, в трениках,в тапках на босу ногу,отлучусь на секундочку: сахар, дрожжи.Даже дверь на ключ не закрываю.Просто прикрываю.

Сад

Ах, после Освенцима, после Освенциманадо зайти в замечательный сад.Просто развеяться, просто развеяться,о ерунде поболтать.Купы, куртины, боскеты и клумбы,робкая статуя с голым плечом.Разное наврано ради Гекубы,всё это ей нипочём.Птенчики-нищенки, девочки Машеньки —может быть, даже в Таврический сад.Может быть, встретимся даже у башенки,как миллионы столетий назад.

Балаган

Этого? Недостаточно изувечен.Рано его выпускать на арену цирка.Я бы ещё немного его почикал,только вот нечем. Нет инструментов. Нечем.Тронемся как мы есть. Шапита шапитою:«Балаган отправляется в Бологое!»Наша повозка гремит как пустая бочка.Будет служить не словом, а запятою.Будет стоять за плитой. Запятою. Точка.Будет метаться в фартухе, кашеваря,резать цибулю, плакаться о Граале,пока мои искромсанные тварикрутят под куполом сальто своё мортале.Древнее право быть среди нас уродомдаром не дастся, что там ни говори.А у нас ещё и первый билет не продан.Мы догрызаем последние сухари.

Небо

Да и небо тоже – ворованное или ввезённое.Хорошо, если хотя бы лицензионное.Шведское небо, подсвеченное с углов.Вон облако, как сгорбленный рыболов,несёт за спиною сеть,а в сети полыхает сельдь.Нам прислали такое небо в обмен на нефтьи оставили до вечера повисеть.

Биргартен

Здесь садитесь, здесь поговорите,первая учительница и мой последний гибельный учитель.Длинный стол, дубовые скамьи —выгорожен маленький биргартен.Малолюдно; вечно все свои.Сложенные руки, как на парте.Носят неполезную еду,пенятся торжественные кварты.Я вон там, у входа подожду.

Ахамот

Износилось пальто на вате,прохудился небесный свод,и в заброшенном автоматеплачет девочка Ахамот.Дождь стучит в пожилой посуде,жизнь – отлучница от грудигонит в дом, где чужие людии нелепые бигуди.За стеной замолчит пластинкаи возьмётся визжать кровать.У сиротки в кармане финка,очень хочется убивать.Может, завтра уронит вазу,пустит пепельницу на слом,и наутро, никак не сразу,будет выставлена с узлом.Но не век обниматься с горем:время парусу и веслу,и учитель за южным моремславно выучит ремеслу.Там, где стены стоят, как горы,и подбородки острей скалы,и в вышине, заглушив моторы,словно грифы, кружат орлы.

Земля

Мы новую землю добыли в бою,я старую землю в тебе узнаю,забытую прежнюю землю сырую.Украдкой её отсыпаю, ворую.Когда барабанщик молотит зарю,на старую землю я тайно смотрюглазами студентов-самоубийци траурниц, падающих ниц.На мыльные плёнки фонарных садов,промозглой Мясницкой и Чистых прудов.Стучат молоточки восточного кофепро дружбу, зарытую в братском окопе.Я здесь обживаю стеклянный ангар,я звёздного хора теперь кочегар.Две тысячи солнц я отправил в утиль,чтоб свет надо мною турбину крутил.Но жжётся в кармане и в сердце болитземля фараонов, земля пирамид.Я землю с тебя отираю рукой.«Какую-такую? Не помню такой».

E LA NAVE VA

А корабль летит, а море идёт ко дну,аргонавты дуются на жену,на всех одну —проклинала, махала скалкой.Упадает в пропасть и дом, и священный лес,и мой зябкий Ёлк, и твой, брат, Пелопоннес.А скажи, Оганес,никого, ничего не жалко?Были мы пиратами на морях,были мы солдатами в лагеряхи на всех пирах неряхами из нерях —ели-пили-срали.А теперь летим на Вояджере Один,разрывая носом чёрные пасти льдин,и в шестом отсеке сломан гетеродин,и конец морали.И нам тоже конец, недалёко, за той чертой,но корабль летит, отчаяньем налитой,будто шарик из песни той,вдоль кометной тучитуда, где тусклой овчинкой горит руно,и на нем грузины – чистое мимино —возлежа, из кратеров жаркое пьют вино,но армяне лучше.